Об авторе | Андрей Прошаков родился в 1963 году в Волгоградской области, всю жизнь живет на хуторе Медведев Иловлинского района. Окончил ТУ по специальности «судовой повар». Работал в потребкооперации и общепите, пел в церковном хоре волгоградского кафедрального собора. Стажировался в Японии по специальности, затем был директором ресторана «Казачий курень». С 1995 года — фермер, занимается животноводством.

С 2009 года — был депутатом Иловлинской районной думы (на второй срок избран в 2014-м), весной 2019 года досрочно сложил полномочия.

Стихи и рассказы Андрей Павлович начал писать еще в школе, публиковался в област­ной газете «Молодой ленинец». Основной площадкой для публикаций и обсуждения творчества Андрея Прошакова является социальная сеть «Фейсбук».

Андрей Прошаков

Жили-были

рассказы

Я родился на реке Иловля, чуть ниже того места, где купали красного коня.

Обитаю в ареале Волгоградской области, размножаюсь на сельской территории. Пытаюсь на жизнь заработать сельским хозяйством. А в остальном, в принципе, я — нормальный человек.

Я не актер и не юморист-депутат, а также и не депутат-юморист, единственное, чем я могу вас утешить — это тем, что нас — жизнерадостных, но печально созерцающих итоги обновленного пути крестьян — сегодня намного меньше, чем юмористов и депутатов.

Итак. Я живу на хуторе, знаю 101 способ дойти до края Вселенной. Хожу туда каждое утро покормить черепах и китов. Как дойти до медицинского обслуживания, газификации, интернета, почты........ НЕ ЗНАЮ!

Возможно, даже вы не знаете, но все начинается в деревнях. Перевернутая пиала неба, заполненная чистым воздухом, соединяется с гормонами любви. И все валятся пластами, даже нет сил сопротивляться. Только шквалистые порывы эмоций перекатывают тела с летней травы через осеннюю листву на серебристый снег и, изваляв в грязи проталин, обмывают в июньской росе. И уже нет равнодушного существа. Эмоции, как снег, попадают в рукава пальто и живут так в форме человека. А мы уж тут, в степном хуторе, еле-еле успеваем связываться со своими представительствами в районных городках, областных центрах и мировых столицах, чтобы скоординировать скорость распространения счастья.

Жили-были

Григорий Никитич Фатин работал при совхозном МТС аккумуляторщиком. Умер в середине семидесятых. Умер и умер. Но вот по прошествии стольких лет и событий стал сниться Анастасии Андреевне — жене, больше известной в хуторе как бабка Фáтина. Снился беспокойным, все тревожился, что он зарядил, исправил, подготовил аккумуляторы для машин, а за ними никто не приходит. Посылал ее к Петьке Маслакову:

— Иди,— говорит,— посмотри, как он собирается людей с хуторов свозить на центральную усадьбу.

Она ему не успевает ответить, что Петьки уже пятнадцать лет нету, автобус его сдали в металлолом, а от хуторов одни кладбища остались.

А Григорий Никитич требует, чтобы сбегала к Витальке-«молоковозу», мол, доярки с флягами молока ждут, а молокозавод простаивает в райцентре... А где те доярки? Из молокозавода, люди бают, спиртзавод сварганили. А с Виталькой на одном кладбище лежите, сам и спроси.

Вот так все ночи и беспокоится, что не приходят за аккумуляторами ни из больницы, ни из ветлечебницы, ни из заготконторы, ни из начальной школы. Но больше всего его тяготит (даже посылает бабку в район жаловаться) то, что стоят у него 137 аккумуляторов от совхозных машин. Хлебá убирать надо, а ни­кто не приходит из совхозных шоферов.

Извелась бабка. Не дает ей спать ночами Никитич, как много-много лет назад, когда они только получили от совхоза этот дом. Но те бессонные ночи только придавали сил.

Первой заметила, что стала хиреть бабка Фатина, соседка, молодая учительница, снимавшая комнату в соседнем доме: «Можно, конечно, и весь дом, но зачем,— говорила она,— когда ребенку четыре года, а муж на вахтах?» Вот и все, что слышала за два года от Учительши бабка Фатина, кроме дежурных «здравст­вуйте». А тут, в пять минут выслушав все проблемы Анастасии Андреевны, Учительша за час насоветовала, что нужно делать и как делать.

— Первое дело — помянуть,— сказала она.

— Так дома отвести помин я уже не в силах, а столовая уже сколько годов не работает.

— За это не волнуйтесь, бабушка. Завтра в 14.00 приедет глава района с отчетом, людей соберут много. А вы купите конфет и раздадите на помин души…

— Григория Никитича,— подсказала бабка.

— Да, его. И идите в школу, собрание там будет. Зима в этом году затяжная, а клуб не отапливается. Так что пораньше выходите. А потом закажите в церкви поминальную службу,— продолжала юная соседка,— когда приедет батюшка. А он приедет, а он приедет… Учительша начала что-то про себя высчитывать. — Господи, да что же я? Вот как пенсию получите, Анастасия Андреевна, так в следующее воскресенье он и приедет. Потом быстро метнулась в дом, вернулась с молитвословом и, показав в книге нужные соседке тексты для прочтения утром, в обед и вечером, пригласила на «Пусть говорят» и чай.

На следующий день бабка Фатина с пакетом конфет сидела на последнем ряду в актовом зале школы. На сцене за столом председательствовали глава сельского поселения, главный врач района и глава районной администрации. Сидящие в зале с любопытством разглядывали старушку, поскольку все были бюджетниками и знали, что по собственной воле на такие собрания уже давно никто не приходит. Глава сельского поселения тоже судорожно стал вспоминать, по какому поводу здесь бабка Фатина. И предположив, что у нее, наверное, юбилей и ее будут награждать районной грамотой, успокоился.

Начался отчет. Говорили о грандиозных успехах. Анастасия Андреевна все крепче и крепче сжимала пакет с конфетами. Она слушала, но ничего не понимала: только час назад она шла мимо фундаментов развалившихся и растащенных на кирпичи ферм, закрытых и давно не работавших клуба, больницы, аптеки, заготконторы, почты, столовой, пекарни, колбасного цеха, порушенных стройцеха и гаражей, мимо пустующих домов… А тут говорят, что все хорошо, все аплодируют и даже говорят «Спасибо!». Хотя результат созидательного труда в хуторе был один — новая церковь, да и ту местные жители на свои средства построили.

Пакет с конфетами бабка принесла домой нетронутым. Ночью она мучилась и хотела объяснить Григорию Никитичу, почему не раздала конфет на помин его души.

— Они тоже, как и ты, Григорий Никитич, ничего не знают и не видят. Думают, что все хорошо у нас тут. А значит, так же, как и ты, — покойники.

Но в эту ночь Григорий Никитич ей не приснился…

Через четыре дня этими конфетами поминали Анастасию Андреевну, аккурат в первое воскресенье после пенсии.

Портрет

За то время, которое я помню этот по-бабьи ухоженный флигелек, снаружи изменилась разве что антенна.

В семидесятых жила в нем тетя Лида Дегтярева с дочкой Викой. Лидия Петровна была женщиной обреченной красоты, с независимым революционно-поэтическим характером бригадира молочной фермы. Была она матерью-одиночкой и, как это ни удивительно, жила так, что в отличие от других, про нее на хуторе не рассказывали ни одной, возникающих в таких случаях, истории.

В доме было все как у всех: трюмо, сервант, диван, за шифоньером у печки — кровать, на стене между окон — портрет Александра Блока.

В восьмидесятых хозяйкой стала Вика с дочкой Снежаной. Все оставив на прежних местах, как при матери, лишь черно-белый портрет Блока заменила на цветной портрет Боярского.

Сегодня в доме хозяйничает Снежана с дочкой Лидой — говорят, как две капли похожа на прабабушку. И только глянцево-гламурный портрет патриарха Кирилла, сменивший затертый портрет Боярского, дает надежду на то, что время здесь не застыло. Хотя, может быть, и застыло, ведь все авторитетные для этого флигеля портреты родом из Санкт-Петербурга и Ленинграда...

Чебучиха

Желтая Газель с черной надписью «Ритуальные услуги», выведенной на боку с размахом провинциальной скорби, остановилась на краю хутора. В аккурат, где оканчивается асфальт, символизируя неуверенную поступь цивилизации в глубинку.

Тетка Чебучиха, в предвкушении поминального обеда с водкой, выбежала со двора, залезла на уличную скамейку и стала наблюдать, куда двинется желто-черная машина — оператор, но уже связи с другим миром. Машина не двигалась, Чебучиха тоже. Она была женщиной старательной и неприхотливой, легкой на подъем. Компании любых размеров и тематического содержания ее не пугали. Работа, быт, дети — ничто не могло ее отвлечь от потребности общения с коллективом.

Если в хуторе чья-нибудь корова приходила в охоту и, бросив телка и задрав хвост, убегала с быками, то хозяйка, прижеливая забытого на время сосунка, говорила: «Хоть твоя мать и корова, а ведет себя словно Чебучиха».

По имени эту неспокойную женщину последний раз называла несколько лет назад ее одноклассница, председатель сельсовета, которая тоже была активной общественницей и умерла на этой должности за неделю до пенсии. Откуда взялось прозвище Чебучиха, никто из современных жителей уже не помнит, и тем более никто не видел настоящий чебук — выбитое из цельного бревна корыто, стоявшее раньше в любом хуторе у колодца для водопоя общественных коней.

Газель сделала скрипучую петлю-разворот и стала отдаляться от хутора. Чебучиха взволнованно окликнула соседку:

— Галин Пална, а чё похоронка-то уехала?

— Так посмотрела, что ты еще не сдохла, вот и уехала,— зло ответила Галин Пална, на самом деле добрейшая женщина, а злая, наверное, оттого, что третья дочка Чебучихи очень похожа на ее покойного мужа... Ну, в общем,  все, как говорится, согласно традициям его и царствия небесного.

Ангел-хранитель

Соседка Раисы Кузьминичны — Любовь Павловна тоже родилась в этом хуторе. Ходили в одну школу, летом работали на току и плантациях, в один год вышли замуж, в 1992 году ушли на пенсию из женской тракторной бригады, копейка в копейку заработали пенсии и по медали «Ветеран труда».

А теперь Люба вот уже с полгода каждую неделю стала ездить в станичную церковь. Ездит и ездит, кому какое дело? Только вот машину нанять в воскресенье из хутора в станицу дешевле тысячи ну никак невозможно. А это четыре-пять раз в месяц, не считая праздников. Да еще на свечки надо. В общем, как ни крути, даже для ветерана труда — дорого.

— Райка,— говорит Любовь Павловна,— давай ты будешь со мной ездить в церковь.

— Зачем?— удивляется Кузминична.— Я же неверующая...

— Как это зачем?— отвечает Пална и приводит резоны: — Во-первых, это в два раза дешевле будет, а если ты Валерку Курышева уговоришь, то вообще поездка будет обходиться в 333 рубля 34 копейки. Во-вторых, каждому верующему полагается по ангелу-хранителю. Помнишь, как бухгалтерша Нинка у заведующего совхозным молзаводом Коли Дранишникова? Только в мужском обличии, — поясняет Любка. — И в-третьих, — подводит рассказ к кульминации, — кто прожил жизнь тяжелую и скверную, после смерти попадет в рай. То есть будет получать всякие надбавки, льготы и пособия в загробной жизни.

Рассказала, выпила чаю, положила в карман конфет из вазочки и ушла.

Раису Кузьминичну сначала визит соседки развеселил. Практичность Любки не удивила: хоть прелой соломы, хоть побитый морозом арбуз с чужого поля принесет домой. С пустыми руками ноги не идут, всегда с выгодой, на семи сидела — восемь вывела. Ангел-хранитель? Так всегда был. В начале одноклас­сник, а потом муж Петя. Хоть и неказист и рано полысел; запойный так, что утопил в пруду грузовик с зерном; всегда битый и не пропустивший ни одной драки; с апреля по октябрь не признающий рубашек и обуви, кроме галош. Дома был покладист. В это никто не верил, и все жалели Раю. А Петя за всю жизнь не сказал ей бранного слова, подметал, стирал, доил, гладил, пек блины. Три года его уже нет, а дров ей наготовил — еще лет на пять хватит. Крышу перекрыл, половинками кирпича дорожку к водопроводной колонке в аккурат за неделю до своей смерти выложил. Стало быть, чтобы по грязи не волочить ей ноги. Даже наперед заботился. Чем не ангел-хранитель?

А вот про лучшую жизнь после земных мучений как-то непонятно и тревожно стало Раисе Кузьминичне, так как считала она, что жизнь свою земную прожила, да и сейчас живет счастливо: голода не знала, два раза получала новые трактора, пять раз ездила в санаторий, один раз в Москву на выставку, свой дом, если выйти на бугор, где были фермы, можно всегда дозвониться, в телевизоре больше двадцати каналов, хлеб три раза в неделю привозят, можно нанять машину и поехать к врачу, а уж дров ей Петя наготовил на годы. «Это что же тогда выходит? — думала она. — Если у меня все хорошо было, то после смерти будет плохо?» Раиса Кузьминична забеспокоилась, боль лизнула ее сердце, как кот шершавым языком руку. Стала себя успокаивать:

— Чертова Любка, всегда что-то напутает.

Потом оделась, взяла ведра и пошла за водой. Хотела набрать по полведра, как советовала районная докторица, но потом вспомнила, что у нее есть ангел-хранитель, и представила Петю со всклокоченными жидкими крыльями, с синяком, в похмельном настроении и поджатыми губами. Уже уверенно набрала полные ведра воды и захрустела по снегу, ясно понимая, что если ее Петя здесь не обижал, то уж там-то за нее тем более заступится.

Маяк

«...и это последняя воля покойного». Митя поставил точку, потом дату, фамилию написал печатными буквами — Тычинкин.

Все давно знали, что никакой силы воли за всю свою жизнь Митя не проявил. Любой Митя он и в 60 лет Митя, если даже у него сугубо мужественная фамилия Тычинкин.

Все детство Митя хотел быть военным моряком, но районный военком капитан ВДВ Шумилов ему сказал:

— Митя, с твоим умом и ростом ты станешь генералом ВДВ.

Митя не стал настаивать на службе в морфлоте, а просто грустно глядел на военкома. Не знаю, что заставило Шумилова отказаться от идеи делать из Мити генерала ВДВ, и он предоставил ему возможность стать генералом в стройбате.

Его друг Аполлон Хузиахметов хотел служить в стройбате, как его отец, который вспоминал службу в «СА» только словами благодарности:

— Всегда есть что продать даже рядовому бойцу из стройбата: доски, кирпич, цемент. В крайнем случае, обменять бочку краски на водку и сигареты.

Старший Хузиахметов сильно жалел, что не продолжил служить сверхсрочником, и только работа заведующим совхозной свинофермы как-то компенсировала ему это терзание.

Несмотря на маленький рост, тройки в аттестате, удостоверение тракториста и права на вождение грузовика, Аполлона капитан ВДВ отправил на Тихо­океанский ВМФ подводником, исходя исключительно из здоровья призывника и способности поволжских татар выживать в любой ситуации. Перспектива болтаться под водой три года не сломила Хузиахметова и наперекор Шумилову Аполлон предпочел субмарине ассенизаторскую машину ГАЗ-52. Дослужился до звания старшего матроса, шесть раз был на гауптвахте, три раза лечил в госпитале триппер, два раза отбывал в отпуск. Правда, так и не доезжал из-за военных патрулей, которые почему-то не любили пьяных матросов. Уже на втором году службы раз в месяц отправлял посылки отцу с тельняшками, постельным бельем и невиданными для хутора деликатесами из военторга. Вернулся домой Аполлон через три года в черном бушлате, белой бескозырке и значком за дальний поход. Через полгода из армии вернулся его безвольный друг Митя.

Тычинкин строил БАМ. В силу своего характера был откомандирован командиром части в распоряжение начальника станции Тайшет, где из указанных ему вагонов в указанную машину отгружал строго указанное количество не только досок, кирпичей, цемента, а и холодильников, телевизоров, шуб, джинсов, унитазов, ковров. Через полтора года его арестовали за воровство. Военный дознаватель сказал, что ему дадут всего два года дисбата, а не расстрел за хищения в особо крупных размерах, если он не будет упоминать командира части. Начальник станции пообещал за молчание 5 тысяч и сразу при дознавателе дал тысячу. Митя, отслужив в дисциплинарном батальоне два года, вернулся дослуживать в Тайшет. Командир части и начальник станции его встретили, как героя, по ходатайству командира пребывание в дисбате ему зачли как срочную службу, командир сказал: «Считай, что во флоте служил». Пока три дня оформлялось его увольнение, он пил с железнодорожником у него дома. Начальник станции оказался порядочным человеком, дал 10 тысяч, а не 4 и, надев свою форменную фуражку железнодорожника на лысую голову Мити, сказал: «Митяй! Ты гордость железных дорог СССР». Бывший военный дознаватель, а теперь военный прокурор устроил ему купейное место до самого Волгограда.

Как прошла жизнь, Митя и не заметил, а нам и подавно не разглядеть. Только и знаем, что на бахчах зарабатывает, на своих 18 гектарах. За столько лет все на 18 гектарах, одно слово — безвольный. Даже кредит в банке выклянчить не может. Его друг Аполлон ему всегда на посевную денег давал, не ждал, когда попросит, безвольный он и есть безвольный. Даже в родную школу нет сил у него идти на уроки патриотизма, все Хузиахметов ходил, рассказывал, что только армия может из мальчика сделать мужчину, о трудной и почетной службе подводника. И так это он проникся патриотизмом, что уже безнадежно больным, завещал похоронить себя не в Маляевке на мусульманском кладбище рядом с родными, а чтобы в гробу, покрытом военно-морским флагом СССР, с бескозыркой на груди. Так и сделали.

Митя после похорон на бахче, ставшей ему за столько лет родным домом, ночью у костра думал, что не стал моряком, да и пусть. Зато он — гордость железных дорог СССР! Достал листок и начал писать: «Завещаю похоронить себя с фуражкой железнодорожника на груди, и это последняя воля покойного».

Свернув завещание и положив его в паспорт, бахчевник пошерудил остываю­щие угольки и стал мечтать, что, возможно, он еще станет смотрителем маяка и после его смерти благодарные мореходы догадаются положить капитанскую фуражку, рядом с фуражкой железнодорожника.

Кража

Сегодня ночью у бабки Болдырихи украли два ведра с картошкой. Заподозрили сразу Ваньку Рыбкина. Во-первых, с утра пьяный, а поскольку три дня назад упал с лошади и опять сломал ту же руку в том же месте, значит, нигде не мог скалымить, а спереть картошку и пропить — запросто. Во-вторых, вчера после обеда он приходил к бабке за свечками, и она отдала две желто-тощие, оставшиеся с похорон деда. Этот факт ей с самого начала показался странным, потому что освещение уже месяц работало без перебоев. Но, рассчитывая на его помощь осенью в рубке хвороста для розжига печи, любопытство свое погасила.

На все обвинения Ванька привел алиби, не вставая с дивана: пил на дне рождения пятилетней племянницы, а приходил за свечами для вафельного торта, который он взял в долг в хуторском магазине в честь ее «днюхи». А из тех самых свечей и огарка, оставшихся с похорон деда Болдыря, он сделал пять празд­ничных свечек, показав кривой мизинец с нестриженым ногтем, добавил:

— Вот этим пальцем сделал в вафлях дырки!

И, свесив ноги со стоящего на кирпичах дивана, предложил Болдырихе показать, как можно одной рукой унести два ведра с картошкой. Последний аргумент развеселил пострадавшую, и она рассказала, как ее отец, вернувшийся с войны без обеих ног, за ночь на своей тачанке по пескам и глине вывозил с сов­хозного тока до десяти мешков зерна.

Ландыши

— Тебе еще весной огород садить, — бодрится перед женой Валентин Михайлович. И, стесняясь набухших слезами глаз, начинает усердно размахивать свернутой в трубочку газетой, выгоняя из комнаты осеннюю сонную муху, которых еще неделю назад бил со злым задором, без счета и церемоний.

— Весной ландышей из ближней Дубовой балки на могилку мою подсади, — отвечает ему жена, с последними силами улыбаясь его заботе и боязни смерти, даже мухи.

Улыбкой синеющих уголков рта, которая не хочет к ней возвращаться, без единого движения на лице, струйки смердящих выдохов обессилевшей женщины выплескивают слова:

— Умирать не страшно, я в детстве кур боялась, только сейчас поняла, почему, — у них мозгов нет.

Замолкает. Зловоние терпеть становится легче, но я суетливо выхожу из комнаты.

— Сразу звони, Михалыч, если что, — говорю я, открывая дверь на улицу. За мной вылетает муха.

— Но это я как-нибудь соображу, а ты смотайся до Дубовой — присмотри ландыши. Их по нонешней осени пересаживать придется, чтобы наверняка прижились.

Лик

Самое радостное лицо в четыре утра на этой планете у Зои. На сотни световых лет вокруг она самая счастливая. В люксовых каютах «Титаника» не было таких счастливых пассажиров при отплытии как Зоя, при отъезде в «Газели» на сборку и прополку овощей. В машине народа битком, трясет, звон ведер, запах перегара, немытых тел и выхлопных газов. Едут все молча, угрюмые, а Зоя в душе ликует. Впереди у всех день изнурительного труда под безжалостным солнцем, а для Зои это отдых. По паспорту Зоя — простая многодетная мать, в жизни — лучшая мать для своих детей и адресат восторженных благодарственных писем и почетных грамот от слегка удивленного государства.

На фотографии в первом паспорте она похожа на образ Владимирской Божьей Матери, что соответствует ее отчеству. Зоя очень любит эту фотографию, разве что чуть меньше, чем своих детей, да и детей вообще. Про фото в послед­нем паспорте этой жизни Зоя говорит: «Я похожа на старуху Изергиль».

Не знаю, может, и правда стала похожа, давно я не видел старуху Изергиль, или уже за ликами сплошных богородиц России не различаю. Хотя, не исключаю и версию Зои, нужно с Алексей Максимовичем посоветоваться.

Родная кровь

Голос матери такой, будто его пропустили через мясорубку, только этот звук может остановить дерущихся братьев. Купленная для сыновей баклажка пива к ужину закрепляет перемирие. Дети просят рассказать о своих отцах. Мать растрогана, из ее воспоминаний понятно, что старшего она родила от витязя в изгнании Тариэла, который скрывался от злых чар облвоенкомата на совхозной бахче в 1980 году. Младшего — от Ивана-царевича, который проезжал на бульдозере в 1983 году в семи километрах от хутора, прокладывая ветку газопровода. Она с любовью смотрит на детей, вздыхает: «И когда выросли? Только вот в песочнице друг друга по голове лопатками лупили». Сыновья растроганы, обнимаются, обращаются друг к другу исключительно по отчеству:

— Тариэлыч, ты же мне брат?

В ответ слышится плаксиво-восторженное:

— А как по-другому, Иваныч?

Букет

— Итак, в античных Греции и Риме граждане, не принимающие участия в политической жизни полисов, считались для общества опаснее политических противников. На этом занятия сегодня закончены. Спасибо еще раз за цветы, — сказала Наталья Ивановна, доцент кафедры.

Бегло и незаметно для других осмотрела свой безупречный лук, оставила букет на столе и быстро вышла из аудитории. В своем кабинете переоделась, обвела взглядом бесконечные букеты и окончательно утвердилась в мысли, что домой сегодня не поедет. На прощанье улыбнулась цветам и выбежала на улицу. Завела машину. Шлагбаум университетского двора поднялся. Из сторожки помахал рукой рыжеусый охранник Дима в черной униформе. Проезжая мимо, Наталья Ивановна ему тоже улыбнулась.

Почти выехав из города, спохватилась, что с пустыми руками, без гостинцев. Хоть что-то поесть нужно, все-таки Масленица. Купить на сегодня и на утро восьмого. Завтра к обеду будет дома, а там, кажется, уже все есть, что нужно к празднику. Поэтому заехала в кулинарию и набрала котлет, жареной рыбы, оливье. Блины попросила продавщицу немного примять, а то отец не поверит, что сама пекла.

Спустя три часа смотрела из окна родительского дома, как хуторские сарайки и домики, словно купола в спешке строящегося на центральной площади города храма, золотило измотавшееся по облачным ухабам неба весеннее солнце. Блины были съедены. Отец повздыхал, но согласился уже завтра с утра с дочерью ехать в город и лечь в больницу. Решили, что за домом присмотрит соседка Зинаида Тихоновна, мать рыжего охранника Димы, которого Наталья Ивановна и пристроила на работу. Картошку, приготовленную на высадку, решено было отдать Рыбкиным.

Следующим утром Верка Рыбкина и ее сын Ванька с букетом, составленным из сворованного у соседа пучка сена и веток яблони с набухшими почками, поздравляли Наталью Ивановну с 8 Марта. В благодарность за букет она обняла своего одноклассника. Ванька сжал губы, отвернулся, стесняясь своего перегара:

— Ну, Наташка, перестань!

Стал активно вырываться.

— Ванька ты Ванька, если бы от тебя не воняло за версту, вот это меня бы смутило,— развеселилась Наталья Ивановна. — А помнишь, какой ты стишок тете Вере на 8 Марта наизусть рассказывал в третьем классе?

Верка Рыбкина оторвала взгляд от мешка с картошкой и вставила:

— Эта морда менингитная каждый день мне рассказывает,— и, уже передразнивая, — дай, мам, денег, дай, мам, денег!

— Мам, ну чё ты! Хочешь, прям сейчас расскажу? А, мам, хочешь?

Сели за стол, доели дары кулинарии. Мужчины выпили. Рыбкины ушли с картошкой. Закрыли дом, отдали ключи соседке. Уже в машине отец что-то рассказывал о планах на лето. Рыжая Зинаида Тихоновна помахала рукой. Догнали Рыбкиных. Тетка Вера несла мешок с картошкой, Ванька громко и выразительно декламировал для нее стихи из учебника 3 класса. И я готов дать голову на отсечение, что если бы это услышал Маяковский, он бы еще раз застрелился, но уже от зависти.

А в машине пахло Ванькиным букетом.

Гриб

После Казанской надои у коров падали. Не помогал даже силос, ворованный в совхозе «Пролетарий».

Бабка по фамилии Гриб утверждала, что ее корова даже прибавила молока.

Люди шептались: «По ночам на кладбище пасет, вокруг больше нет сочной травы, как на погосте, все вокруг пожухло, чай, уже 21 июля».

Почтальон тетя Тоня Евдокимова не верила.

Парикмахерша тетя Шура Кузнецова, больше известная как Шура-германка, так как в 50-х годах в Берлине при политотделе стригла, брила и освежала мужественные затылки, подбородки и щеки, так вот, она говорила, даже командовала: «Отставить, да у нее в жизни коровы не было. Я что, по-вашему не отличу человека с коровой от человека без коровы?».

Бабка Гриб и ее семья появились в хуторе два года назад, ее дочка стала работать техничкой в школе, две внучки учились в 9-м и 2-м классе. Был еще внук, но он служил срочную, подводником в Тихом океане. На удивление хуторян, пришлые получили трехкомнатную квартиру со всеми удобствами в новом 16-квартирном совхозном доме. Бабка Гриб утверждала, что внуки ее — это дети председателя Народного контроля СССР, а сама она — секретный Герой Совет­ского Союза.

Люди шептались: «Это она порчу с секретаря райкома сняла, колдовством заработала. Или была разведчицей в самой Америке».

Тетя Тоня не верила.

Шурка-германка говорила: «Отставить, я что, не знаю, как разведчики вы­глядят? Тем более на внебрачных детях членов ЦК и генералов собаку съела, вон на моего сына Толика посмотри». Толик у нее действительно был со странной фамилией Паслен и учился на отлично.

Загадочная старушка Гриб любила лежать в хуторской больнице, объясняла это тем, что ей положено обследоваться как «старейшему большевику».

Люди шептались: «Наверное, кровь, которую мы как доноры сдавали, прямо из бутыли хлебает».

Тетя Тоня не верила.

Шурка-германка говорила: «Отставить, какая она большевичка, я что, большевиков-подпольщиков не брила? Посмотрите на нее, большевичка она... Жрать им дома нечего, потому в больнице на государственных харчах морду и отъедает».

Бабка Гриб получала много писем, после обхода врача читала их вслух в палате: «Это от отца внуков. Это из ЦК мне новости сообщают. Вот это мне из КГБ, благодарят за внука».

Люди в хуторе шептались: «Письма все шифрованные, может, ее там в Америке перевербовали?».

Почтальон тетя Тоня не верила.

Шурка-германка негодовала: «Отставить, какой дурак шифровки почтой посылает, их сейчас по радио передают. Я что, не знаю, что ли, по-вашему, что для пенсионеров шифровки участковый разносит лично?».

А бабка Гриб, прочитав письма в больничной палате и дождавшись, когда все уснут, начинала писать письма на свой адрес. Дописав, уже под утро, выходила на улицу и кралась, как и положено большевикам-подпольщикам, к почтовому ящику.

Кот

Над станицей Качалинской нависли сумерки, а над собачьими будками и дачниками с петардами — опасность. По улице, которая слышала звон царских кандалов идущих на каторгу, штормовым накатом, звуковые волны от женского голоса ударялись об оконное стекло покосившегося ФАПа¹  и те звенели рындой тонущего фрегата. Бабка Кубанчиха с дрыном в руке и биноклем на груди истошно орала: «Боцман, Боцмунушка, мой мальчик, Боцик, Боцик...».

Старческая немощь и ночь неизбежны. Женщина оперлась спиной о здание медицины, чахоточно откашлявшись, сплюнула, как и сто двадцать лет назад у этого же здания идущие этапом в Сибирь. Постояла еще в раздумьях, поняв, что, отчаянно зовя кота, охрипла, окончательно продрогнув и утратив надежду, вернулась к своему дому, где в ее окне на подоконнике с недоуменно торчащими усами и презрительно прищуренными глазами, как у жандармов из учебника истории СССР за 9-й класс, разнузданно, как земская медицина, лежал Боцман.

Холодец

Поздравив друг друга с Новым годом по телефону и обсудив с бывшей коллегой, с которой проработала в школе сорок два года, прибавку к пенсии и другие социальные камнепады от законодательной и исполнительной власти, Валентина Васильевна продолжила накрывать мужу стол к обеду.

Подачу горчицы к холодцу прервал видеозвонок из Германии от бывших соседей Гембихнеров, покинувших райцентр еще в 90-х.

Поздравили, пожелали, пригласили. Немка Ирка, прощаясь, сказала:

— Ой, тетя Валя, сейчас бы в деревню, господи, русскую... Жрать от пуза холодец и парить жопу в бане.

Тетя Валя не ответила, связь прервалась, ну и слава Богу.

Обед был уже на столе, а муж Владимир Алексеевич в дом не заходил. Валентина Васильевна, накинув пальто, вышла на крыльцо, обратилась в открытые ворота гаража с «Жигулями» пятой модели. Лаконично, как это могут только педагоги с таким стажем, одним предложением, подчеркивая драматизм ситуации слегка приподнятой бровью и подбородком. Величественно выставленная чуть вперед правая нога, когда правая рука как бы назидательно показывает, куда впадает великая русская река Волга, придавали композиции завершенность. Голосом, которым требуют дневник, чтобы поставить «два» за поведение, сказала:

— Вова, твою мать.

Алексеич, как отличник, по какому-то недоразумению опоздавший на урок, оправдываясь, тут же заспешил мыть руки.

Валентина Васильевна, проконтролировав, что муж действительно зашел в дом, еще минуту продолжала стоять на улице, смотрела на огород.

Еще вчера он был покрыт снегом, на который по многолетней привычке возлагали большие надежды, и она слушала посленовогодний мелкий дождь. Чувствовала, как мир бесцеремонно уничтожает не реализовавший себя снег. Лужи хамовато захватывали бетонную дорожку от дома до гаража, заставляя островки снега стыдливо отступать под старые яблони и сжиматься до размеров кроны, как бы прося у нас за всех прощения за то, что не смогли.

Фа-диез минор

Спившийся музыкант из симфонического оркестра Витя М. в 1978 году зарабатывал себе на хлеб и дешевое вино, устроившись рисовать Ленина, лозунги и графики удоев и привесов на животноводческих фермах совхоза «Пролетарий».

Очень печалился, что доярки и телятницы не любят настоящую музыку, хотя и симпатичные, и обещал сыграть им на закате солнца. При этом поглаживал футляр трубы. Скотники его так и звали — Витя-горнист. Но к закату он уже обыкновенно спал пьяный, прямо на транспарантах в ленкомнате коровника. Укрывшись плащом пастуха Сереги Стича, которому обещал написать с него портрет.

Утром просыпался, завтракал от щедрот доярок и в благодарность сообщал им, что они еще будут вспоминать, как общались с великим человеком, то есть с ним. И когда они смеялись, называл их стервами.

Подобрев к обеду, скрипя кистями по кумачу, выводя очередное «ЗНАМЯ КОММУНИЗМА», рассказывал:

— Вот представь, затихают духовые — затухают их свечи. Далее струнная группа: контрабасы, виолончели и альты. С каждым уходящим музыкантом гаснет его свеча. Все меньше света и звука. Наступает очередь вторых скрипок, остались только две первые — Руфь и Элеонора. И как только задули свечи и они, эти стервы, как и все лучшие женщины на свете, кидаются меня целовать. Такова 45-я фа-диез минор.

А на следующее утро он пропал, так и не сыграв на закате. Оставил красно-кровавую надпись на засиженной мухами стене коровника: «Животноводы, высоко держите вымя коммунизма».

На лозунг никто не обратил внимания, он так бы и призывал не отличающих вымя от знамени, но ферму разломали пять лет назад, продали как кирпич б/у, из которого построили дома в городе. Возможно, для тех, кто теперь высоко держит вымя капитализма. Действительно, 45-я фа-диез минор, она такова.

Рождественская звезда

Размеренно, со знанием дела собираясь в баню, Варя услышала скрип тяжелых узорчатых ворот и фырканье отцовского УАЗика, вползающего во двор задом — значит, что-то привез большое и совершенно ненужное для любопытного взгляда соседей, а возможно, и завистливого.

Хлопнула водительская дверь, вновь, уже закрываясь, простонали ворота. Человек в камуфляжной форме МВД замахал призывно руками и весело на казачий манер позвал:

— Доня, выходи помочь бате!

Быстро накинув на себя видавший виды, но чистый рабочий бушлат, дочь выбежала на улицу. Отец уже сгрузил в садовую тележку черно-рыжую тушу дикой свиньи. Для Вари ощетинившаяся спина с изгибом для последнего прыжка выглядела забавно. Лежа брюхом вниз, задние ноги волочились по дорожке, а носом, на котором была еще не замерзшая кровь, свинья словно хотела вздыбить это выложенное цементной плиткой благополучие того, кто лишил ее сегодня жизни, но оставляла только черно-бурый след. «Свинья на колесах — смешно, жаль, что не догадалась сфотографировать», — думала Варя и продолжала смотреть, как отец вез тушу на задний двор.

— Варюшка, сейчас принеси мне теплой воды и тряпки, пока разделаю, ты сразу замой кровь на дорожке.

Варя — шустрая, сноровистая, работящая, несмотря на то, что ученица 11-го класса, сделав все быстро и аккуратно, вернулась к отцу, может, еще чем помочь нужно.

Стасик, отец Вари, капитан полиции, участковый в их хуторе и еще в четырех близлежащих, уже погрузил отход в тачку, чтобы отвезти на прокорм визжащим в предвкушении домашним свиньям кишки, не успевшие перевариться в желудке свиньи, пожухлую траву, разжеванные ветки краснотала, которые давали ей возможность выжить зимой. Словно на грязном прииске, где моют золото самородками, среди полудерьма блестели зерна пшеницы. Участковый подумал: «Хорошие люди все-таки живут рядом, подкармливают диких животных». Распихивая носком сапога, словно ставя их по росту, рассматривал семь, чуть больше вариной ладошки, не родившихся поросят:

— Я еще думаю, какая-то нерасторопная свинья, уж не больная ли. Слава Богу — нет, просто супоросная, — сказал Стасик и побросал хлипкие тельца тоже в тачку.

Четырьмя взмахами ножа отделил заднюю ногу свиньи, произнес:

— Задок отвезу батюшке Дионисию. Просил, любит он дичатину. Как раз к Рождеству подарок. Остальное — к Зурабу-колбаснику, а уж колбасу — в магазин к Давиду, ни ему, ни нам копеечка не помешает.

Он вешал ливер, который парил, на крюк, легкие съеживались, отдавая обратно согретый морозный воздух, который свинья еще час назад жадно вдыхала, делясь с будущим выводком. Все парило: дерьмо, кишки, туша, лоб участкового, дыхание дочери. Все, кроме семи оболочек несостоявшейся жизни, мгновенно застывших без тепла матери. Не было, как говорят люди, духу. А может, оттого, что Святой Дух, испугавшись, что не доглядел, первым бежал от страха.

Ворота застонали, УАЗик вырвался на свободу.

Прибрав за отцом, раздав незапланированную кормежку визжащим поросятам, Варя зашла к своему любимцу, быку-двухлетку Лютику. Поддала духмяного сена с красными цветками клевера и желтыми донника, сыпанула дробленки. Погладила мокрый нос, посмотрела в синие шары глаз, позавидовала огромным ресницам:

— Лютик, вот зачем тебе такие нежные и красивые ресницы?

Лютик, чтобы утешить, лизнул ей руку.

— Корыстный попрошайка и подлиза, — сказала Варя и еще отсыпала черпачок дробленого зерна.

Еще два года назад Варя решила: нужно к окончанию школы откормить быка, чтобы иметь свои деньги. Кормá для отца не проблема, и сено, и зерно всегда привезет. Даже ее одноклассник Карен говорит, что ее отца все уважают. А уж для отца Карена Хачика привезти три-четыре телеги корма для отца Варвары — дело чести, он помнит, что Стасик не стал составлять на него протокол за езду в пьяном виде и сам привез домой.

И вот смотрела она на своего любимца Лютика и уже примерно понимала, что к июню в нем будет килограмм 600 мясом. Перекупщик Алибек даст хорошую цену, все-таки друг отца. На 70 рублей дороже за килограмм, чем дает односельчанам. А еще шкура, ливер, голова, ноги тоже стоят денег и, потрепав быка за холку, радостно заспешила домой.

В доме, наверное, самом завидном в хуторе, мать и младший брат готовились к Рождеству. Из многочисленных новогодних кульков выбирались невкусные конфеты для христославов.

Мать, несмотря на достаток и отсутствие рабочих мест в хуторе, работала — руководила ТОСом, зарплата не ахти, но все же стаж, возможность быть всегда дома, кроме дней выборной страды, естественно. Брат Вова — учащийся 3-го класса, специального с полицейским уклоном при хуторской школе. Учился хорошо, потому, как говорил ему отец, раз он Вова, по-другому быть не может.

Передав указания отца нажарить свежей печенки, Варя пошла в баню. Намывшись, напарившись, нагишом выйдя в предбанник, рассматривала свое парящее тело в зеркале. Как обычно в последний год, она оценивала свои перспективы и, уже исходя из них, планировала свое будущее. Она красивая, не зря, когда они ездили на районный конкурс в Суровикино, Валера не отходил от нее, деревенской, хотя смешно же, Валера из города Суровикино. Это так, хотя у Валеры отец служит офицером в колонии, да и сам он собирается после учебы в Ростове там работать. Зарплата хорошая, да если с головой и не спиться, как утверждает Валера, на жизнь с зоны собрать можно.

Она тоже собирается поступить в учебное заведение МВД, хотя следователем работать не хочет. Обязательно станет пресс-секретарем в полиции. Ее уже сейчас просят учителя и отец написать о том или о том в своих соцсетях. Обязательно дослужится до генерала и поможет отцу стать полковником. Именно она будет первой, о ком будут писать, что дочь помогла сделать карьеру отцу. Не так, как сегодня пишут: министр пристроил дочь туда-то, министр пристроил сына сюда-то, она поломает эту порочную систему, а еще... Хлопнула входная дверь и раздался голос отца:

— Дóнюшка, ты не угорела? Колбасник сказал, что получится 280 килограмм «Одесской» колбасы, к Крещению будет готова. Если бы ногу не отдал, все 350 вышли бы. Ну да пускай поп свеженинки поест, подарок — дело Божье, кто его знает, как оно там дальше в жизни будет.

Ужинали долго, смачно, жирно, как и полагается в Рождественскую ночь. А после Варе снился смешной сон — волхвы, похожие на Зураба, Давида и Алибека. Все они несли дары: Зураб — охапку копченой колбасы, Давид и Алибек — деньги за еще не проданную свиную колбасу и не купленное мясо говядины. Шли они уверенно на свет генеральской звезды, сияние которой видели меж ресниц быка Лютика. А сам Лютик мчался на них на садовой тележке, на рогах его болтались кульки, в которых были семь черных поросят вперемешку с конфетами для христославов. Над ними парил, парил и парил, норовя незаметно снять их с рогов быка, батюшка Дионисий.

Поминки

Тонька Рукина озаботилась сороковинами по брату. Вручила мне список, что нужно купить в райцентре, написанный на обратной стороне агитлистовки, с таким важным видом, будто она уже выполнила все обещания с этой бумажки.

— Видишь какая она гладенькая, скользко на ней писать. Спрашивай, если непонятно.

Я стал читать список потребностей на помин: «1. водка, 17 бут., хорошей, по 250 рэ.; 2. хлеб, 10 бух. плюс 2 кг печенья овсяного; 3. селедка, 9 шт. и палку колбасы (на рынке у Свирида)».

Проверив, как я понял, и отсчитав деньги на закупку, успела уже в третий раз рассказать мне, как ездила в соседний хутор на похороны сорокашестилетнего брата, который всю жизнь проходил скрюченный, с перекошенной синюшной мордой, немытый, небритый, а в гробу лежал «пряменько и ровненько, выбритый, розовый, плечи расправлены, как у богатыря, любо-дорого посмотреть».

1 ФАП – фельдшерско-акушерский пункт.