ПЕРЕУЧЕТ

Константин Комаров

Энергия преодоленья

поэзия в толстых журналах зимы 2020–2021 года

Поэзия, на мой скромный взгляд, — тот самый «неизвестный науке способ», который позволяет жизни побеждать смерть. Особенно очевидным это становится в смутные времена (впрочем, когда они были иными? — варьировались разве что степень и концентрация «смутности») различных кризисов и напастей. В такое (в нашем случае — пандемийное) время поэзия начинает играть особо важную роль, порой даже замещая растерянные науку и философию на полях борьбы с подступающим хаосом (воплощенным, например, в вирусе). Вообще борьба с энтропией — родовая сущность поэтического творчества, как бы пафосно это ни звучало. И поэты — «годные и рядовые» (по Башлачеву) бойцы этого «невидимого фронта».

Толстые журналы, вышедшие на стыке сложного 2020-го и обещающего быть еще сложнее 2021-го, вопреки всему остаются основным местом обитания хорошей русской поэзии, демонстрирующей различные (но порой сближающиеся в своей общей направленности) стратегии и практики экзистенциального выживания и обретения — через беды, утраты, боль и горести — личностного «самостоянья».

В январском номере «Дружбы народов» опубликована подборка казан­ской поэтессы Анны Русс «Из твоей головы». Анна Русс — с одной стороны, поэт слэмовый (известность ей принесли именно победы на этих бескомпромиссных поэтических «зарубах»), а с другой — традиционный, публикующийся в журналах. Стихи Русс — голосовые, даже при чтении глазами — в голове они (для тех, кто знаком с манерой чтения Русс) звучат в неповторимом авторском исполнении. Вне этого «эффекта Высоцкого» тексты Русс несколько (но не катастрофично) ослабевают. Интересным стыком голоса и текста, сближением «слэмового», скандирующего и «классического» регистров отмечена и эта подборка, включаю­щая, впрочем, довольно разные по тональности стихи. Стартовое стихотворение написано в духе «детской поэзии для взрослых» (в этом жанре Русс тоже работает давно и продуктивно): легкая «считалочка» о «журавликах» в финале выводит к вопросу серьезному и горькому: «И трепыхаются, вертятся / Стенки цапают, сердятся // Где ж его взять, это сердце? / Сердце, где тебя взять?». Так подключается «обэриутская» тема выхолощенной «бессердечности». Далее следует характерная для Русс нарративная баллада с вкраплениями «магического реализма», где в «старике» мерцательно проявляется «красавец Дубровскый». Далее — верлибр (самый слабый, на мой взгляд, в подборке) о решении сложных вопросов «достоевского» порядка. И наконец — энергичная, умеренно абсурдистс­кая (вот именно «умеренный абсурдизм» я бы назвал фирменной чертой поэтики Анны Русс) лирическая зарисовка на основную для поэта тему (не)совпадения человека с самим собой. В целом эти стихи как бы сами разгоняют свой динамичный необалладный нарратив; текст (благодаря, в частности, живой и подвижной авторской иронии, нивелирующей драматизм невозможности полноценного самоотождествления) катализирует сам себя, и эта энергетика во многом определяет читательский катарсис от его «прослушивания глазами».

Опубликованная в том же номере «Дружбы народов» подборка «Одно из ремесел» лауреата премии «Лицей» (2018), редактора литературного портала «Текстура» Андрея Фамицкого значительно более камерна. В отличие от экстра­вертивной, тяготеющей к авангарду, экспрессивной поэзии Анны Русс стихи Фамицкого подчеркнуто интровертивны. Это самоуглубленная, медитативная поэзия, апеллирующая к модернистским, неоакмеистическим традициям. Сквозная, ключевая тема всей лирики Фамицкого обостренно интимна: это выяснение отношений с умершим отцом и через него — с Отцом небесным: «Ты был отцом, когда в глухой пустыне / Твой возносился глас, // Ты заклинал молитвенно о сыне, / но кто его не спас?». Поэтическое решение этой темы по своему пробивающемуся из-под сдержанных интонаций эмоциональному накалу и общей тональности напоминает, с одной стороны, «Что на могиле мне твоей сказать…» и другие стихи Юрия Кузнецова об отце, а с другой — «Разговоры с богом» Геннадия Русакова. Кажется, что Фамицкий обречен на эту тему и сам понимает и формулирует в стихах эту обреченность. В одном из стихотворений отец говорит (голосом Фамицкого) прямым текстом: «ты не смотри что мертвец / я все равно твой отец // и никакая кончина / не помешает малец / быть им и это причина». Однако в лирических «отповедях» отцу есть ощутимый внутренний свет избывания боли. Интонацию Андрея Фамицкого я бы определил словами Сергея Гандлевского (чьи традиции, наряду с традициями Ходасевича, позднего Георгия Иванова, Дениса Новикова Фамицкий давно и в целом успешно продолжает, теряя, правда, иногда за ними собственную индивидуальность) как «самосуд неожиданной зрелости». Но любопытный поворот в том, что зрелость здесь знаменует не прощение («понять и простить» как показатель умудренно­сти опытом), а как раз непрощение, отказ от прощения, определяющий болезненный подспудный нерв этой — в некотором роде «апокрифической» — лирики: «когда мы встретимся отец / пощады не проси», «так умертви мертвеца / он и живой меня бросил». В финальном же стихотворении подборки явлено гармонизирующее саднящую внутреннюю боль начало. Строки его «от обратного» рифмуются с заповеданием позднего Пастернака («ты больше, чем просят, даешь»; «Ты держишь меня, как изделье, / И прячешь, как перстень, в футляр»): «ты драгоценный мой подарок / хранишь, как самый лютый страж. // то, для чего я перестарок, / ты все никак мне не отдашь». На этом интересном перекрестье стоически-катастрофического позднего Иванова и элегийно-гармониче­ского позднего Пастернака и пробивается «необщность» поэтического лица Фамицкого, который, на радость читателю и — думаю — себе самому, все-таки не прекратил писать стихи (о чем заявлял пару лет назад): публикуется, выпускает книги.

Не менее остро пульсирует «родственная» тема (стихотворение «Памяти брата») и болезненная ретроспекция в подборке Натальи Разувакиной «Окнами на север…», которую мы встречаем в январском номере журнала «Урал».  Рисуя — очевидно, знакомый автобиографической лирической героине не понаслышке — мрачный колорит спальных районов «уральского Чикаго», размеченного «столбиками кладбищенских оградок» (с неизбежной, но неуловимой тенью Бориса Рыжего), Разувакина (пользуясь строчками того же Гандлевского) «глядит на ликованье зла без зла». Но, в отличие от Гандлевского, как раз «потому, что добрая», а не «потому, что жизнь прошла». Вся эта подборка может быть прочитана как единая молитва (тогда как у Фамицкого, скорее, «антимолитва»). Разувакиной удается поэтически сформулировать состояние «могучей бедности», «роскошной нищеты», о котором писал Осип Мандельштам. «Могучей» и «роскошной» эту нищету делает вера (в стихах много прямых обращений к Господу) и любовь «ко всему живому на земле», отсылающая к «Хорошему отношению к лошадям» Маяковского: «Любовь моя — восторженная лошадь — / На маяковской площади хрипит». Это лирика честного, ничем не «ангажированного» выдоха — лирика любви и боли, в которой закаляется любовь и которая действительно меняет мир. Такое «любовное» зрение преображает даже подвальный кошмар обыденности, ужас нищенских будней. Сострадательная («Я жалею тебя, потому что сама виновата»), христианская любовь (а Разувакина, по собственному признанию, пишет «только о любви») превращает лирическую героиню в «мысленную мышь» и тем самым спасает как от «стаи мысленных волков» и «скучных штакетин гештальтов», так и от вполне реальных подвальных крыс. Потери и утраты «опрокидываются» поэзией в новые духовные обретенья.

В декабрьском «Новом мире» — подборка стихов недавно ушедшего от нас поэта и переводчика Михаила Яснова «На излете канунов». Эту подборку, включающую последние стихи Яснова, поэт сам успел подготовить к печати и одобрить. При чтении их вновь вспоминается Пастернак: как ранний (с его витальной силой в изображении хаосмоса жизни, стихийностью, распахнутостью в мир), так и поздний (с горько-светлой мудростью). В пастернаковском духе «оркеструется», например, объединение в потоке звукописи природного и музыкального («И птичий гам, подобно гамме, разучивают облака»)илисинестезийность восприятияприродного мира («глаза восприняли на вкус / то, что рука взяла на запах», «и каждый звук был осязаем, и каждый цвет — произносим»), творящего из разрозненного целостность и гармонию («А я, осколков собиратель и дальних звуков копиист»). Работают эти стихи амбивалентно: кипящая в них цитоплазма жизни, с одной стороны, обостряет горечь утраты, а с другой — свидетельствует о бессмертии. Поэзии Яснова (как бы в соответствии с фамилией автора) органична афористичность, бескомпромиссная, выросшая из «почвы» жизни и судьбы, а не отвлеченно-умственная формальность: «либо мы храним традицию, / либо мы ее хороним», третьего не дано. Как и в случае с Анной Русс, работа Яснова в области детской поэзии обостряет языковое чутье, способствует, например, появлению оригинальных неологизмов («выкипедия»). Дает о себе знать и Яснов-переводчик: открывающее подборку стихотворение эпиграфом («…башмаки подбитые ветром») отсылает к любимому поэтом Верлену. Замечательно признание автора: «Я думаю стихи ногами». Сразу приходит на память метод Маяковского, «вышагивавшего» стихи. Благодаря такому подходу стихам Яснова, живым и своевольным, не грозит опасность окуклиться, загерметизироваться. Его строчки дышат всеми «порами», стиховая материя подвижна, свежа, наполнена бодрящим воздухом; и в то же время базируется она на стойкости и честности, на нежности и бережности прикосновения к слову, на все том же детском наивном удивлении, остающемся с поэтом всегда: «смеется детство за рекой и отрочество плачет». Сама же память о детстве, стихотворное воскрешение его осмысляется как эффективный инструмент борьбы со смертью — за жизнь. «Мне в детстве счастья детского не додали» — признается Яснов, «додавая» себе и нам это счастье — стихами. На подкорке «взрослой мечты» неизменно мерцает «детская греза», побеждающая «души обманчивую зрелость», а унылости «заведомой скорби» о человеческой смертности — действенно противопоставлен «бессмертный свет небес». Жизнелюбие здесь не отменяет грусти, но оттеняется ею: «И все полно такой печали, что жизнь становится светла». Жизнь побеждает — вопреки тому, что «трудно договариваться с прошлым», что «впали мы в немилость то ли к божеству, то ли к природе», что «жизнь не столько идет на лад, / сколько дышит на ладан», что «за окном беда» и «каких-то главных ноток душе не достает»; что изменившийся мир вроде бы не нуждается в поэтическом профетизме. Эта подборка доказывает, что по-прежнему нуждается и всегда будет нуждаться, ибо поэт осуществляет «перевод на человеческий», «чтобы не дать разговориться нечисти»;ибо «мир, воссозданный поэтом, / живет всей силою своей». Затем и необходим поэту «воздух бедствий», чтобы непосредственно пережить любовь и смерть, а не «представить» их. И уж точно не для того, чтобы сочинять «стихи для западных славистов», которых Яснов, к своей заслуженной гордости, никогда не писал. В совершенстве зная не один иностранный язык, свою поэзию он в отрыве от языка родного представить не мог.

На вызовы пандемии поэты отвечают, как и положено, — поэзией. И отвечают достойно.

Что ж. Будем жить.