|
МЕМУАРЫ
Об авторе | Людмила Георгиевна Сергеева окончила филфак МГУ, двадцать два года проработала редактором в издательстве «Советский писатель», двенадцать лет — в журнале о новых книгах «Библио-глобус. Книжный дайджест». В «Знамени» печатались воспоминания Людмилы Сергеевой о Н.Я. Мандельштам, Анне Ахматовой, Иосифе Бродском, Андрее Синявском и Марии Розановой, Борисе Слуцком. Предыдущая публикация — «Нас хоронила артиллерия… Личность и стихи Константина Левина» (№ 9 за 2020 год).
Людмила Сергеева
Загадка ОПХ
Переводчики — почтовые лошади просвещения.
А. Пушкин
Перефразировав название работы Ираклия Андроникова «Загадка НФИ» о тайной любви Лермонтова, пушкинист Илья Львович Фейнберг «Загадкой ОПХ» нежно именовал талантливую переводчицу с английского и французского языков несравненную Ольгу Петровну Холмскую. Загадочного в Ольге Петровне и вправду было немало. Когда я встретилась с ней впервые, увидела перед собой хрупкую, маленькую старушку, похожую на птицу, вне времени и возраста, на носу большие роговые очки с толстыми стеклами, очень близорукую, — можно на улице и не обратить на нее внимания, а тем более не ждать от нее никаких сюрпризов. Но стоило Ольге Петровне заговорить, как ты немедленно попадал под обаяние ее русской речи — выразительной и точной, без малейшего признака советского новояза. Но не старомодной, а современной, естественной речи, с чарующей интонацией, которая и отличала переводы Холмской — от Чарльза Диккенса до Томаса Харди, от пьес Оскара Уайльда, Бернарда Шоу, Юджина О’Нила, от Амброза Бирса, Эдгара Аллана По, Вашингтона Ирвинга до «Жана-Кристофа» Ромена Роллана, рассказов Мопассана, О’Генри, Фолкнера, Колдуэлла, Хемингуэя. На всех отечественных театральных подмостках герои «Идеального мужа» Оскара Уайльда и «Святой Иоанны» Бернарда Шоу и сегодня говорят русским языком Ольги Петровны Холмской.
Ольга Петровна родилась в конце ХIХ века — 5 июня 1896 года — в Екатеринославле, позже этот город носил имя Днепропетровск, а теперь — Днепр. Уверена, Ольге Петровне не понравилось бы такое упрощение топонима, она всегда тщательно искала самые нужные и выразительные слова при переводе на русский язык. Она бы и родному городу подыскала более значимое название, чем просто Днепр, чтобы город не путали с великой украинской и гоголевской рекой. Ольга Петровна получила прекрасное образование: в 1927 году окончила биологическое отделение физико-математического факультета МГУ, когда еще не убита была наука биология и полноправно соседствовала с физикой и математикой. Но советская власть крепчала на глазах, и Ольга Петровна Холмская вовремя ушла из науки, получив в 1932 году второе высшее образование — окончила переводческий факультет (английское отделение) Московского педагогического института иностранных языков (ныне Лингвистический университет имени Мориса Тореза). С этого времени жизнь Ольги Петровны была до конца связана с художественным переводом.
Ольга Петровна Холмская занималась в переводческом коллективе, созданном в начале 30-х годов прошлого века Иваном Александровичем Кашкиным. В эту «могучую кучку» кашкинских мастеров художественного перевода входили Вера Максимовна Топер (родная сестра Осипа Брика), Ольга Петровна Холмская, Евгения Давыдовна Калашникова, Наталья Альбертовна Волжина, Нина Леонидовна Дарузес, Мария Федоровна Лорие, Мария Павловна Богословская (жена поэта Сергея Боброва), которую Ольга Петровна считала одной из самых талантливых. Они все перед войной печатались в журнале «Интернациональная литература», а потом пошли книги. Этой блестящей плеяде переводчиц мы обязаны тем, что читали по-русски классические английские романы и великую американскую прозу первой половины ХХ века. С этой плеяды талантливых «кашкинок» началась особенная русская школа художественного перевода, какой больше не было ни в одной стране.
Классику, русскую и зарубежную, Сталин не догадался запретить, а то бы из всех нас выросли только манкурты. Напротив, издание классики поощрялось, их книги выходили огромными тиражами. В подцензурной советской литературе в художественный перевод ушли самые способные, образованные и честные люди — и дело чистое, и платили за перевод тогда достойно.
Даже на этом звездном фоне Ольга Петровна Холмская выделялась: многие «кашкинки» приходили к ней советоваться в особо сложных случаях. Эти переводчицы сохранили на всю жизнь добрые дружеские и профессиональные отношения между собой, да и жили они, в основном, рядом друг с другом — в первом кооперативном писательском доме на Аэропорте по улице Черняховского, 4. До того, как была выстроена кооперативная квартира на Аэропорте, Ольга Петровна долго ютилась в преподавательском общежитии иняза в Петроверигском переулке. Она многие годы, вплоть до 1957-го, преподавала теорию и практику художественного перевода в двух вузах — в инязе и в Литературном институте имени Горького.
Любимой ученицей Ольги Петровны Холмской в инязе была Марина Дмитриевна Литвинова, человек яркий, легкий, добрый, благодарный, переводчица и специалист по Шекспиру. Несколько лет назад она издала свою главную книгу «Оправдание Шекспира», где убедительно доказала, кто на самом деле автор бессмертных пьес и сонетов. Ольга Петровна не дожила до этой книги Марины, но была бы горда своей ученицей: она умела от души радоваться успехам своих учеников и коллег. К Марине Литвиновой Ольга Петровна была очень привязана, любила ее как дочь. Марина платила ей тем же. Двухкомнатная квартира на Аэропорте строилась Ольгой Петровной в расчете на Марину — меньшая комната предназначалась именно ей. Какое-то время Марина и жила тут с Ольгой Петровной, сначала одна, потом с Юрием Казаковым, бурный роман с которым захватил Марину на несколько лет. Юрий Казаков часто уезжал из Москвы — ему лучше работалось на Севере, в Эстонии, в Тарусе, в Алма-Ате, где он переводил Абдижамила Нурпеисова. Марина всюду его сопровождала.
Андрей Сергеев тоже был учеником Ольги Петровны Холмской в инязе. Он был не такой родной и близкий человек, как Марина Литвинова, да и переводил стихи, но Ольга Петровна считала его очень способным. Она всячески поощряла переводы Андрея Сергеева американских поэтов ХХ века еще в институте. А когда на пятом курсе Андрей показал Ольге Петровне своего любимого, но трудного для перевода Роберта Фроста, она их одобрила и засчитала Андрею в качестве дипломной работы. С радостью согласилась быть редактором переведенного Андреем Сергеевым сборника американского фольклора «Однажды один человек…» в издательстве «Прогресс» в 1968 году. Переводить фольклор особенно трудно — в нем содержится квинтэссенция языка и народного духа, считала Ольга Петровна. Андрей справился с этим замечательно, полагала она.
Когда Борис Абрамович Слуцкий женился на Татьяне Борисовне Дашковской, она переехала к нему на Ломоносовский проспект. Ее комната на улице Чехова (теперь Малая Дмитровка), недалеко от театра «Ленком», пустовала. И, зная, как мы мыкаемся с Андреем Сергеевым без жилья, Слуцкий предложил нам бесплатно пожить в этой комнате до тех пор, пока они не обменяют свои две комнаты на отдельную квартиру. Мы были очень благодарны Слуцким и счастливо прожили тут около года. После того как они переехали на Балтийскую улицу, мы опять искали жилье: наш пятиэтажный кооперативный дом никак не достраивался.
И тут, на наше счастье, появилась Марина Литвинова и повезла нас к Ольге Петровне на Аэропорт. Это был конец 1960 года. Ольге Петровне Холмской в ту пору было 65 лет, а мне 25. Я очень волновалась — приглянусь ли я Ольге Петровне: она меня увидит впервые, а две женщины в одной квартире, на одной кухне — не такая простая ситуация. Но все обошлось. Ольга Петровна после знакомства даже сказала мне: «Люда, у меня такое чувство, будто я давно вас знаю».
И прожили мы с Ольгой Петровной Холмской бок о бок в одной квартире душа в душу больше года. Нет, ОПХ не сдавала нам комнату, мы просто счета за коммунальные услуги оплачивали пополам. Вскоре Ольга Петровна меня спросила: «Ты не будешь возражать, если я скажу соседям, что ты моя племянница?» — «Да я почту за честь, Ольга Петровна». Она действительно относилась ко мне как к близкой родственнице, запросто обращалась на «ты», а к Андрею — на «вы», как привыкла еще в институте. Называла меня «мой Нат Пинкертон», потому что я быстро находила то, что Ольга Петровна постоянно теряла в своей комнате, особенно билеты на концерт — нужно уже выезжать в консерваторию, а билеты куда-то запропастились: Ольга Петровна в быту была рассеянна, да еще и близорука. А когда я с легкостью находила все эти пропажи, счастью ее и удивлению не было предела.
Как-то Евгения Давыдовна Калашникова, которая чаще других «кашкинок» забегала к ОПХ, опекала ее и чрезвычайно ценила, передала мне свой разговор с Ольгой Петровной: «Ольга Петровна, как вам живется в одной квартире с Андреем Сергеевым? Он, конечно, ваш ученик, человек талантливый, но, по-моему, с трудным характером». — «Прекрасно, потому что с Людой он ангел». Вот так дружно мы и жили втроем в одной квартире больше года. Я с близкого расстояния наблюдала способ работы Ольги Петровны, ее общения с людьми, и это высшая школа жизни, которую мне удалось пройти.
Ольга Петровна Холмская блестяще перевела самый таинственный роман Диккенса «Тайна Эдвина Друда» и «Ключи к роману Диккенса «Тайна Эдвина Друда» Дж. Каминга Уолтерса. Когда она переводила Диккенса или, скажем, романы Томаса Харди «Возвращение на родину» и «Старший трубач драгунского полка Джон Лаврэ и его брат Роберт, моряк», то не сразу принималась за работу. Сначала она внимательно, с карандашом в руках читала русского писателя Александра Вельтмана. На мой легкомысленный вопрос: «Зачем?» — следовал обстоятельный ответ: «Я должна погрузиться в стихию русского языка, в особенные обороты речи и интонацию русского писателя, совпадающего по времени с Чарльзом Диккенсом и Томасом Харди. Тогда эти английские авторы по-настоящему приблизятся к русскому читателю, заговорят достойным русским языком. Тем более что Александр Фомич Вельтман был не только писателем, но еще и лингвистом, историком, картографом, переводил «Слово о полку Игореве». А знаешь, Вельтман, задолго до Жюля Верна и тем более Герберта Уэллса, придумал машину времени?» Нет, ничего этого я не знала. С Ольгой Петровной всегда так — сразу узнаешь много нового об истории, об отечественных писателях и переводимых ею в данный момент англичанах или американцах.
Как-то Ольга Петровна заговорила со мной о Рэе Брэдбери, которого я до той поры не читала и не очень стремилась узнать, надо честно признаться. Брэдбери у нас числился тогда по разряду фантастов. А я не люблю фантастику, она явно писана не для меня, мне не хватает у большинства фантастов стилистического своеобразия, выразительности и метафоричности речи, короче, «лучших слов в лучшем порядке». Я предпочитаю вместо фантастики еще раз перечитывать Гоголя. Ольга Петровна ушла в свою комнату и принесла мне роман Брэдбери «451 градус по Фаренгейту» в переводе Т.Н. Шинкарь, издания 1956 года. И настоятельно рекомендовала прочитать эту книгу. Я не могла отказать Ольге Петровне, зная ее прекрасный литературный вкус. Этот роман-антиутопию я прочла залпом и полюбила Брэдбери навсегда. А предпосланный этому роману эпиграф из нобелевского лауреата испанца Хуана Рамона Хименеса запомнила на всю жизнь: «Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек». Это определяющее правило для всякого человека, особенно проживающего русскую историю в любые ее времена.
Однажды я что-то готовила на кухне, а в перерывах читала роман Сомерсета Моэма по-английски «Cakes and Ale: or the Skeleton in the Cupboard». Ольга Петровна, проходя мимо, глянула на книгу и мгновенно выдала название по-русски: «А, читаешь «Рог изобилия» Моэма? Интересный роман». Я никогда бы не догадалась, что так емко, а главное — точно по смыслу можно по-русски назвать книгу о писательском труде. Ольге Петровне очень не нравилось, как в 1961 году в издательстве озаглавили по-русски этот роман Моэма — «Сплошные прелести»: это безвкусно, расплывчато, двусмысленно, далеко от авторского замысла и английского текста. Наверняка, если бы этот роман переводила Ольга Петровна, она обязательно докопалась бы до того, что автор спрятал в названии парафраз «Двенадцатой ночи» Шекспира, где сэр Тоби говорит лицемерному дворецкому Мальволио: «Думаешь, если ты такой уж святой, так на свете не будет ни пирогов, ни хмельного пива?» Уже после смерти Ольги Петровны, в 1981 году, роман Сомерсета Моэма назван адекватно по-русски — «Пироги и пиво, или Скелет в шкафу».
Да, художественный перевод — это действительно «высокое искусство», Ольга Петровна Холмская так к своей работе и относилась. Переводила она медленно, не раз приходилось пролонгировать договоры, но редакторы терпели это, потому что знали, что из-под пера ОПХ выходили чаще всего переводы самого высокого класса.
Холмскую ценили не только коллеги-кашкинки, но и такой мастер, как Николай Михайлович Любимов. Он высоко ставил переводы Ольги Петровны, приносил ей цветы, целовал руку и вручал своего Сервантеса или Рабле с восхитительными надписями: «Несравненной…» или «Гениальной переводчице Ольге Петровне Холмской от собрата по ремеслу». Я, как правило, открывала Николаю Михайловичу дверь в квартиру Ольги Петровны и не раз наблюдала этот ритуал.
Ольга Петровна жила чрезвычайно скромно, ела мало, как птичка, самую простую еду — творог, каши, одевалась кое-как, но позволяла себе два роскошества. У нее была собственная подержанная «Победа» и при ней шофер Иван Иванович. Иван Иванович был человеком «с прошлым», как и сама Ольга Петровна. Постепенно он привыкал к нам с Андреем и открывался. Иван Иванович прошел войну, был ранен, попал в плен, сидел в Бухенвальде, а по возвращении домой — еще в нашем концлагере. После освобождения он и стал шофером Ольги Петровны. Он не любил рассказывать ни о фашистском, ни о советском лагерях. Однажды только упомянул, что после Бухенвальда стал очень уважать голландцев, особенно королевскую гвардию. Это были двухметровые красавцы, вели себя весьма независимо, перед немцами не прогибались. Все пленные, кроме советских, получали продуктовые посылки в немецком концлагере через Красный Крест, а голландцы — еще и от своего короля. У Сталина пленных не было: все, кто попадал в плен, считались предателями Родины — никаких посылок, никакого Красного Креста, наши солдаты голодали, болели и умирали чаще других. Видя это, голландцы старались помочь русским, но так, чтобы их не обидеть и не унизить. Они предлагали, например, подкармливать русского целый месяц, а за это брали у него ремень с необычной бляхой или еще какую-нибудь уцелевшую у пленного цацку. А через месяц ты вдруг находил под подушкой свой ремень. «Я не загнулся от голода и непосильной работы только благодаря этим голландцам, другие иностранцы не делились едой», — заключал свой рассказ Иван Иванович. И перед моими глазами вставал Тиль Уленшпигель.
Иван Иванович возил на «Победе» Ольгу Петровну в издательства и ждал ее там, на концерты в консерваторию, она очень любила музыку. Но главное — каждую осень в ее любимое Голицыно, в тамошний уютный маленький писательский Дом творчества. Это и было ее вторым роскошеством. Она усаживалась в «Победу» рядом с Иваном Ивановичем, довольная, гордая, и чувствовала себя английской королевой — у нее есть свой выезд.
Олег Чухонцев по сей день сохранил самые добрые и теплые воспоминания о том старом девятикомнатном доме, до революции принадлежавшем Федору Адамовичу Коршу, знаменитому антрепренеру, драматургу, переводчику и адвокату. Корш основал в Москве доступный современный русский драматический театр своего имени, где впервые ставили Чехова и Льва Толстого. После смерти Корша в 1923 году дом в Голицыне достался бывшей жене сына Корша Серафиме Ивановне Фонской, которая, боясь экспроприации, сначала устроила в доме детский сад, затем в 1932 году передала дом Литфонду для нужд писателей. А сама стала на долгие годы, до самой смерти, директором голицынского Дома творчества, по-хозяйски управляя бывшей дачей Корша. «Я стал подолгу жить за городом, главным образом в голицынском доме творчества, уютном деревянном особняке дореволюционной постройки, — в глухую пору желающих там поселиться было немного», — вспоминал Олег Чухонцев. Двухэтажный дом, правда, как теперь я узнала, построен из пустотелых бетонных камней, для того времени это была новая немецкая технология. Но производил, действительно, впечатление деревянного — в нем легко дышалось, было сухо и тепло. Обитатели Голицына (человек 10–12) все были отборными людьми, хорошо образованными, мастерами своего дела, умелыми рассказчиками.
В Голицыне осенью, как правило, жил пушкинист Илья Львович Фейнберг, знавший все о Пушкине, блестящий собеседник. К нему часто наведывалась в Голицыно жена, Маэль Исаевна, красивая, умная, образованная женщина, дочь того самого Исая Хургина, который был первым директором организации «АМТОРГ» (Amtorg Trading Corporation) еще до установления дипломатических отношений США с Советским Союзом. В 1925 году Хургин организовал поездку Маяковского в Америку, раздобыл ему визу, снял поэту квартиру на свои деньги в роскошном доме на Пятой Авеню, в самом центре Нью-Йорка. Хургин брал на себя организацию лекций Маяковского и изданий его книг в Америке. К Хургину в США приехал Эфраим Склянский, который должен был сменить Хургина на посту директора «АМТОРГа» — в Москве у Хургина родилась дочь Маэль. До этого Склянский был заместителем Льва Троцкого в Реввоенсовете РСФСР. И через три дня эти мужчины неожиданно утонули, умея плавать, на озере Лонглейк (Long Lake) под Нью-Йорком. Маэль Исаевна всегда считала, что отцу помогли утонуть.
Маяковский много часов провел у гроба погибших Хургина и Склянского, выступал на панихиде, провожал урны на прибывший за ними самолет. На похоронах в Москве на Новодевичьем кладбище присутствовало все правительство, кроме Сталина. С большой речью выступил Лев Троцкий. А мать Маэли Исаевны была арестована в 1937 году. После смерти Ильи Львовича Фейнберга я долго дружила с Маэлью Исаевной, бывала у нее дома, но чаще мы общались с ней в издательстве «Советский писатель», где я работала, а Маэль была внештатным редактором в отделе критики. На Новодевичьем кладбище рядом с Исаем Хургиным покоятся и супруги Фейнберги, и их сын Саша.
В то время, когда мы жили на Аэропорте у Ольги Петровны, Фейнберги получили квартиру неподалеку, на улице Усиевича. Но у них не было еще телефона. Илья Львович с радостью принял приглашение Ольги Петровны приходить в ее квартиру и звонить от нее. У нас с Ольгой Петровной были параллельные аппараты. Чаще всего Илья Львович звонил именно из нашей комнаты. А после звонков были очаровательные разговоры. Так я подружилась с Фейнбергами. Вот тогда Илья Львович так удачно и назвал Ольгу Петровну Холмскую «загадкой ОПХ». Именно в Голицыне Фейнберг, узнав как следует Ольгу Петровну, открыл в ней блестящий ум, образованность и познакомился с ее прекрасными переводами.
Осенью в Голицыне часто работал Юрий Осипович Домбровский, человек-фейерверк, очень остроумный и талантливый писатель, долго сидевший. Там жили Андрей Битов, Елена Благинина, детская писательница и вдова хорошего поэта Егора Оболдуева, человека несчастной судьбы, Мария Поступальская, писавшая книги для подростков. С этими двумя писательницами Олега Чухонцева познакомила как раз Ольга Петровна Холмская. Олег Чухонцев недавно сказал мне по телефону, что такого интересного, изысканного общества, как в Голицыне, он больше никогда не встречал, ни в каком другом писательском доме творчества. Главное было — соответствовать этому высокому обществу.
Ольга Петровна Холмская сыграла в поэтической судьбе Олега Чухонцева особенную роль. Ее любимым английским поэтом был Джон Китс, который прожил очень короткую жизнь, умер в 25 лет в Риме от чахотки. Вскоре после его смерти были напечатаны его стихи. Англия влюбилась в них. В Викторианскую эпоху Китс был одним из самых популярных поэтов. Два замечательных композитора — Бриттен и Хиндемит — уже в ХХ веке написали музыку на стихи Китса. ОПХ считала, что в русской поэзии Китсу очень не повезло. Байрону, например, очень повезло, меньше — Шелли, а вот Китс прошел мимо русской поэзии. Ольга Петровна огорчалась, что Китсом не заинтересовался в свое время Осип Мандельштам: Китс был ему по руке, близок по духу и мировосприятию, у него мог бы получиться прекрасный русский Китс, — рассуждала Ольга Петровна. С идеей русского Китса она жила много лет, просто не находила поэта, у кого Китс бы естественно и вдохновенно зажил под русским пером.
И вот в Голицыне ОПХ познакомилась с Олегом Чухонцевым, талантливейшим поэтом, он подарил ей свой сборник стихов. Ольга Петровна от волнения не спала всю ночь: ее захватили стихи Чухонцева. А наутро она сказала Олегу, что не зря прожила жизнь — встретила, наконец, поэта, который сможет перевести Китса на русский язык. Олег, конечно, поначалу отнекивался, дескать, он вообще-то не переводчик и приехал в Голицыно писать свое, а не переводить. Но Ольга Петровна была не только понимающим в стихах и деликатным человеком, но и деликатно-настойчивым. Томик Китса всегда был при ней. Она не раз и не два, обращаясь к Олегу Чухонцеву, ненароком предлагала ему внимательно приглядеться к стихам Китса, читать их вслух и про себя по-английски, будучи уверенной, что поэтическое волшебство Китса обязательно отзовется в таком поэте, как Чухонцев. И на этот раз феноменальная интуиция к поэтическому слову не подвела Ольгу Петровну. Олег перевел несколько стихотворений Китса. Под пером Олега Чухонцева английский романтик приобрел плоть и кровь и красоту русских стихов. Олег очень правильно поступает, по-моему, включая переводы Джона Китса в сборники собственных стихов.
«Ода меланхолии» Джона Китса в переводе Олега Чухонцева, вот ее начало:
Нет, нет, не торопитесь к Лете сонной,
Не рвите волчьих ягод в час кручины,
Не искушайте рот ваш белладонной,
Рубиновою гроздью Прозерпины;
Не теребите тисовые четки,
Пускай мертвоголовка не вспорхнет
Психеей вашей, пусть сова слепая
Не будет другом вашей скорбной сходки,
Ведь тень за тенью все равно придет
Так мощно, что потонет скорбь живая…
До Олега Чухонцева я даже не слыхала о птице-мертвоголовке. Не то что Ольга Петровна — она знала всех птиц «в лицо», и все их имена были ей известны на трех языках. Как и названия всех растений, деревьев и цветов. Бесценные знания для переводчика!
Или вот еще «Сонет к Сну», переведенный Олегом Чухонцевым:
О ты, хранитель тишины ночной,
Не пальцев ли твоих прикосновенье
Дает глазам, укрытым темнотой,
Успокоенье боли и забвенье?
О Сон, не дли молитвенный обряд,
Закрой глаза мои или во мраке
Дождись, когда дремоту расточат
Рассыпанные в изголовье маки.
Тогда спаси меня, иль отсвет дня
Все заблужденья явит, как сомненья;
Спаси меня от Совести, тишком
Скребущейся, как крот в норе горбатой,
Неслышно щелкни смазанным замком
И ларь души умолкшей запечатай.
Ольга Петровна Холмская радовалась этой удаче Олега, как своей победе — уговорила! Вернувшись в Москву, она читала и перечитывала нам с Андреем Сергеевым листочки с прекрасными переводами Чухонцева. ОПХ была человек благородный и бескорыстный — и свою заслугу в этом деле напрочь отвергала.
То благодатное осеннее Голицыно, тот дореволюционный двухэтажный дом Корша и необыкновенных насельников в нем Олег Чухонцев до сих пор вспоминает с любовью, благодарностью и ностальгией по этой исчезнувшей Атлантиде. Олег обрадовался, что я хочу написать об Ольге Петровне Холмской, и искренне пожелал мне: «Люда, ангела вам в руку и в плечо: о таких личностях, как Ольга Петровна, нужно вспоминать». Теперь у меня двойная ответственность — перед Ольгой Петровной и перед Олегом Чухонцевым. Даже страшно!
В августе 1962 года мы с Андреем Сергеевым наконец-то переехали в собственную кооперативную квартиру на Малой Филевской улице, рядом с метро «Пионерская». И покинули ставшую мне родной Ольгу Петровну. Но дружеские отношения наши продолжались. Я обнаружила недалеко от своего нового дома ателье, где можно было заказать и сшить Ольге Петровне английский костюм, о котором она так мечтала. ОПХ была худенькой, малого роста, ей вещи годились только из «Детского мира», какой уж тут английский костюм. Ольга Петровна так обрадовалась, что тут же приехала к нам на метро. Очень одобрила нашу квартиру, мое обустройство в ней, отказалась с дороги от чая, главное — поскорее в ателье.
Большого выбора тканей тут не было. Ольге Петровне понравилась синтетическая ткань, которая выглядела как мягкая добротная кожа, она не мялась. Ольга Петровна, конечно, привыкла к скромному коричневому цвету, но мы с мастерицей отговорили ее от такого цвета — он старит. А был там еще прелестный серо-жемчужный цвет с легким оттенком бледно-салатового. И когда эту ткань приложили к Ольге Петровне, она сразу помолодела лет на десять. ОПХ согласилась на этот цвет и дважды приезжала сюда на примерки, а путь на метро от «Аэропорта» до «Пионерской» не ближний. И вот костюм готов! Я никогда не видела Ольгу Петровну такой счастливой, как тогда в только что сшитом по ее мерке костюме. Возможно, первом — в ее жизни! Да еще мастерица была улыбчивая и ласковая, да и я рядом как главный консультант-помощник. И Ольга Петровна стала кокетливой, женственной, захотела в этом костюме возвращаться домой. Ее плохонькую юбку, на два размера больше, чем ей было нужно, и растянутую трикотажную кофту мы убрали в ее сумку. Белая блузочка на Ольге Петровне была вполне приличной и подходила к этому костюму. ОПХ очень меня благодарила — теперь она была одета на все случаи жизни. «В нем вы можете пойти и в мир, и в пир, и в добрые люди, — так говаривала моя мама», — сказала я. Ольге Петровне очень понравилась эта поговорка. И она сказала: «Какое прелестное выражение, надо будет дома записать его».
Еще раз Ольга Петровна приезжала к нам в 1969 году, когда я родила дочь. Она приехала с цветами для меня и игрушкой для Ани. Это было так трогательно и удивительно — ведь ОПХ уже была немолода, ехать к нам далеко, детей у нее не было, с детьми она не привыкла общаться, но ей искренне хотелось поздравить меня, «свою племянницу», с этим главным событием в моей жизни.
Когда Ане исполнилось четыре года, я вынужденно отдала ее весной в литфондовский детский сад на Аэропорте: они вывозили детей на все лето в Малеевку. Моя мама в то время плохо себя чувствовала, я должна была пощадить ее и дать ей передохнуть от внучки. Но для ребенка это было суровое испытание: в литфондовский сад детей забирали на неделю, можно было только в среду уехать на ночевку домой, а утром — опять привозить в садик. Для тех детей, кто жил в соседних домах, это был отдых от казармы. А нам надо было ехать через весь город с двумя пересадками на метро, а утром рано вставать. Поэтому я предпочитала в среду забирать Аню на длительные прогулки в районе Аэропорта. И если ОПХ была в городе, я ей звонила, и мы непременно шли с Аней навещать Ольгу Петровну. ОПХ очень нам радовалась, не знала, куда посадить и чем угостить. Аня не шалила у Ольги Петровны, молчаливо присутствовала при нашем разговоре и чувствовала какую-то робость перед этой маленькой старушкой. ОПХ считала, что Аня хорошо воспитана. А я думаю, дети по-своему обращали внимание на непохожесть ОПХ на других людей, на ее особость. Вот и робели. Я уверена, что и детей завораживала речь ОПХ — в детском саду ни дети, ни взрослые так говорить не умели.
Умерла Ольга Петровна в своем любимом Голицыне. Там мы втроем — Марина Литвинова, Олег Чухонцев и я — ее и похоронили. А потом вернулись в Москву, в квартиру по улице Черняховского, 4, и в комнате, где мы когда-то жили с Андреем так счастливо, за скромной трапезой помянули незабвенную ОПХ, которая для каждого из нас много значила.
|
