ПЕРЕУЧЕТ

Илья Кочергин

Охота к перемене мест в периодике 2020 года

Восприятие пространства — тема, присутствие которой в этом году несколько больше ощущается в литературе. Похоже, мы чаще стали задумываться над ней после начала пандемии. Однако осознание пространства как было, так и остается непростым делом.

Листая литературные «толстяки» за последние примерно полгода или «прокручивая» сетевые журналы, отмечаешь, что появились тексты, в которых пространство мгновенно и неожиданно меняется, начинает по-новому оцениваться, — это дневники, написанные во время весеннего карантина. Речь, конечно, идет о Европе, где контроль над перемещением граждан в это время велся более жестко, чем у нас, и был тотальным, так что люди действительно утратили свободу передвижения.

Пространство обитания свернулось, простор для движения стал дефицитом. Безлюдье манит и пугает одновременно:

«Проехали по курортному городку. Внутреннее ощущение последних людей на планете после атомного взрыва. На улицах абсолютно безлюдно, окна зашторены, магазины-кафе-рестораны закрыты наглухо. Зрелище не для слабонервных», пишет Елена Данченко в «Хронике пикирующего коронавируса» («Урал», № 8) о своих испанских впечатлениях.

«Ире, можно сказать, повезло. Она… поселилась временно у своего друга, который живет в домэне, попросту говоря, на винограднике. Там нет никаких населенных пунктов, только еще два дома, в отдалении.

— Ира, а гулять в лесу без цели можно? Чтобы здоровье укрепить?

— Нет, запретили и это. Но мы с другом гуляем, к нам никакая полиция не доедет, тут одни виноградники вокруг».

«У нас была отдельная, только нам принадлежавшая лестничная клетка, что в период эпидемии коронавируса — большое преимущество», — хвалится Наталья Рапопорт в своих венецианских карантинных хрониках «Набережная исцелимых» («Дружба народов», №№ 10, 12).

Текст Рапопорт очень «домашний», пространства в нем нешироки, но и здесь они чудесным образом играют своими размерами и смыслами: «С великим трудом мы стали прокладывать себе путь назад, навстречу все прибывавшей толпе, и кое-как вырвались на простор гетто» (имеется в виду район бывшего еврейского гетто в Венеции).

Оказавшиеся в новых, более тесных границах люди поддерживают необходимую глобальность мира через виртуальное пространство. «Мы застряли на трех деревенских улицах. Связь с миром — только через интернет и телефон», пишет Елена Данченко. Но тут же с удивлением отмечает: «В нашей жизни мало что изменилось». В унисон этому звучит фраза Виктора Боброва в «Сербском коронавирусном дневнике» («Урал», № 10): «Самое удивительное, что коронавирус в целом оказал на мою жизнь скорее положительное воздействие, чем отрицательное». Видимо, утрата реального пространства не так критична для современного городского жителя, как ограничение виртуального. Виртуальное — нужнее, комфортнее и безопаснее.

Пространства в наши дни множатся просто стремительно, появляются специальные пространства для семейного отдыха или деловых переговоров, для развития, для снятия стресса, для детского дня рождения — достаточно забить в Гугл словосочетание «пространство для».

Наше собственное тело предстает как временное пространство для жизни у Ольги Гришаевой в цикле рассказов «Отрицание смерти» («Формаслов», октябрь). В качестве эпиграфа — словарные определения понятия «тело»: «1) название материальной протяженной вещи как чего-то объективно физического; 2) неточное название материального носителя жизни организма, в част­ности организма человека; 3) название трехмерной фигуры в стереометрии».

Настоящее пространство слабее ощущается в современной жизни и литературе по сравнению, например, с культурным, с историческим, с тем же виртуальным или любым другим. Это заметно даже в таком жанре, как путевая проза.

Травелоги в подавляющем большинстве относятся к разряду «воображаемых» по классификации Филиппа Гоува, а не «реальных», они описывают путешествия не столько тела, сколько души, сознания. Этот уход от реального пространства подмечает Владимир Губайловский в стихотворении «Виноградник на Монмартре» из цикла «Париж в марте 2020 года» («Новый мир» № 10):

              В пространство можно войти, но, видимо, дело в том,

              Что мы-то хотим войти в то прошедшее время,

              Когда жизнь была непрерывной и гладкий ее поток

              Обращался назад через головы поколений.

В то время «непрерывной жизни» обращен и цикл рассказов Михаила Бару об истории глухих уголков России в журнале «Волга», печатавшийся в течение этого года. Читатель с удовольствием отправляется вслед за автором в историческое путешествие в Пудож, Лальск, Уржум, Яранск, но вряд ли у него возникнет охота посетить эти места в настоящем.

Что может дать нам сегодня реальное пространство, какие сокровища и чудеса мы сможем увидеть в новых местах? Что нам будет служить наградой за преодоление просторов, за тяготы пути? Мария Галина («Волга», № 5) не обещает никаких чудес помимо тех, которые мы можем получить, не выходя из дома.

              Кока кола, пепси и амаретто

              Якутские алмазы ямайский ром сигареты Кэмел

              Делаются в Китае

              Жалкие вспышки света

              Жалость и нежность

              Бедные наши маленькие любови

              Наши партнеры ходят почти как люди

              Неотличимы на ощупь от настоящих

              Все они выписаны в Китае трудолюбивой кистью

              Все они любовно выписаны по почте с али экспресса

Более того, в пути по реальному пространству нас подстерегает кое-что похуже тягот и лишений. В дальних краях нас может ожидать то, от чего мы всегда стремимся убежать — скука и отсутствие интереса. Это состояние описывает студентка третьего курса Литинститута Настя Кукушкина в «Тонком ереван­ском блокноте» («Этажи», № 3):

«Мне было очень скучно, я жевала хачапури... Я пыталась придумать, за что любить Ереван прямо сейчас… Мы сидели, утомленные жарой, у обрыва на узкой зеленой скамейке, а перед нами — бесконечность, бесконечность гор с маленькими круглыми деревьями на склонах, растущими стройно, ряд за рядом. А перед нами — базальтовые столбы, похожие на трубки органа, свисающие над маленьким прозрачным горным ручьем с самой чистой и самой вкусной водой в мире. Клянусь, если бы мы сидели лицом к гладкой серой стене, я точно так же не почувствовала бы ничего.

“Я не чувствую ничего. Как ты вообще собиралась что-то поменять, Настя? Похоже, что на самом деле тебе вообще не нравится путешествовать. Что, если ты этого так сильно хотела, только чтобы не быть, как твои родители? Что, если на самом деле ты — как они? Что ты теперь будешь с этим делать?”»

Похоже, что реальное пространство потихоньку превращается в низколиквидный товар, поскольку его невыгодно производить в Китае. А основная часть наших отечественных просторов, если поглядеть на карту, представляет собой неразработанное месторождение. Российское пространство нужно не только добывать, но и обогащать смыслами, перерабатывать в ценности, тогда оно будет дорожать с течением времени, и его не стыдно будет передавать по наследству. Но мы — сырьевая держава, нам неохота тратить на это силы и таланты. И отношение к своим же собственным пространствам у нас чисто имперское, как к колониям. Прекрасная иллюстрация такого отношения — написанные несколько лет назад слова Галины Юзефович о прозе Александра Григоренко: «Ненцы, тундра, малицы, кочевья и становья — поначалу это может оттолкнуть, но уже страниц через двадцать напрочь забываешь, что речь идет о каких-то странных, чуждых современному человеку вещах, местах и понятиях. Вся шелуха осыпается… Нет, мы все носители либеральных ценностей… но все же, все же… Нет, уловить связь между нами и ненцами решительно невозможно» («Удивительные приключения рыбы-лоцмана»). Чуждые современному человеку места — это часть нашей страны, и пространства этой страны связывают книжные салоны, дорогие бутики и носителей правильных ценностей со становьями, кочевьями, ненцами и другими культурами.

В № 1 «Нового литературного обозрения», посвященном постколониализму, опубликован обзор профессора Евгения Пономарева «Постколониальная теория и литература путешествий. Взгляд из России», где он рассматривает самые интересные современные исследования, посвященные жанру травелога.

Мир, вернее, отдельные его части уже с интересом осмысливают себя в постколониализме или постгуманизме. В этих частях мира отмечаются исчерпанность антропоцентричной позиции, дуалистического мышления или традиционных пространственных антитез «дом — работа», «родное — иностранное», «местное — всеобщее», «Восток — Запад», ищутся новые концепты, определяющие современное восприятие пространства. Но тут же Пономарев замечает, что, «расширяя географию литературы путешествий до планетарного масштаба, постколониальная традиция практически полностью игнорирует русский и советский материал — маршруты, пролегающие по одной шестой части суши. Отдельные упоминания России и Советского Союза иногда встречаются в перечисленных сборниках, но не вызывают привычных постколониальных обобщений — они для авторов случайны. Постколониальная теория пока предпочитает игнорировать имперский опыт России, считая его недостаточно имперским». Но в то же время именно «империалистическая ностальгия (или что-то чрезвычайно похожее) во многом определяет мировоззрение современного постсоветского человека как в России, так и в бывших советских республиках».

Интересны и другие отмеченные Пономаревым выводы исследователей путевой прозы, касающиеся новых концептов восприятия пространства. В част­ности, упоминается о проблеме «окуляроцентризма» (преувеличенной роли зрительного восприятия путешественников) и разработке вариантов «путешест­вий без глаз». Упоминается, например, поездка в Малайзию современного гонконг­ского фотографа, моделирующего восприятие территорий без зрительного компонента.

Отмечается и широкое распространение мифологического мышления в постколониальных культурах. Этот популярный вариант современного восприятия пространства через миф иллюстрирует роман Ирины Богатыревой «Согра» («Новый мир», №№ 4–5). Чаще всего миф в нашей художественной прозе задействуют, когда речь заходит о дикой природе или хотя бы негород­ском пространстве. Интересно, что сюжет о затерявшейся в лесу девочке-подростке, которая сталкивается с нечистью и проходит важный этап взросления с помощью мифических персонажей, использован в опубликованных практиче­ски друг за другом романах — чуть раньше «Согры» вышел «Рюрик» Анны Козловой. И не так уж важно, что в одном случае речь идет о мифах как метафоре подсознания, а в другом — о мифах как способе выстраивания социальных отношений: в обоих романах миф позволяет автору подать читателю отчужденное от человека пространство дикой природы в наиболее комфортном для обеих сторон (для автора и для читателя), «удобоваримом» виде. Миф заново структурирует и одомашнивает чужую для человека территорию, только теперь уже не с помощью аутентичных, корневых образов, а с помощью обновленных, прошедших поп-культурную обработку и ставших безопасно-развлекательными, как фильмы ужасов.

Путешествия сегодня означают в основном передвижения на современных транспортных средствах, проживание с удобствами, видеосвязь с оставшимися дома, одним словом, обряды перехода при отправлении в дорогу не требуются, отправляющегося в дальнюю дорогу не оплакивают, словно уходящего из мира живых. Однако любовь к перемене мест все еще подпитывается романтическим ароматом настоящих странствий. Андрей Убогий в заметках о Париже «Женщина, обед, книга» («Урал», № 4), рассуждая о столиках на улице, столь популярных во французских ресторанах, пишет: «Если спросить самого же себя: какая еда доставляла мне наибольшее наслаждение — даже не удовольствие, а вот именно радость, — то ответ, без сомнения, будет: еда на обочине… В этих трапезах было что-то настолько простое и вместе возвышенное, что ты ощущал себя одновременно и нищим, смиренно вкушающим скромное подаяние, — и царем, возглавляющим пир. Ты чувствовал: в этой торжественной трапезе кроме еды, что разложена на случайной подстилке, участвует словно и весь окружающий мир с его солнцем и ветром, с небесною синью и белизной облаков, и вот с этою пыльной дорогой, что начинается неизвестно откуда и пропадает неведомо где…».

Подобные трапезы описываются и в травелоге «Хождение за три реки» из цикла «Лѣсъ трьхъ рѣкъ» Олега Ермакова («Нева», № 6). Рассказчик то на велосипеде, то на байдарке пробирается к истокам Днепра, Волги и Западной Двины, собирая впечатления об этой местности, где будет разворачиваться действие его будущего исторического романа. В древности эти три великих реки вытекали из одного огромного леса — Оковского, от которого сейчас остались лишь островки. Это неспешное преодоление пространства ради встречи с пространством, это книга о поиске книги. «Утром часть продуктов и тележку оставил в черемухах и пошел дальше. Я, литератор, ищущий книгу…».

Это очень нехарактерное для сегодняшнего дня путешествие, поскольку путник не знает точно, что именно ему предстоит увидеть, вернее, что именно из увиденного окажется для него важным. Предстоит внимательное всматривание и вчуивание в себя и в окружающее, чтобы выделить из пространства то важное, ради чего предприняты странствия. К тому же такое одинокое путешествие по Центральной России с палаткой и лодкой несколько маргинально, автор сам постоянно это ощущает: «Попутчик, забиравший меня после того, как мы списались по Интернету, растерянно спросил: “А у вас есть семья?” Наверное, мой вид был слишком странническим или бомжеватым, что, впрочем, почти одно и то же».

Казалось бы, вот пример идеального травелога, где книга — цель путешествия, а путешествие — материал для книги, где ландшафт, история и цитаты из прочтенного переплетены в процессе поиска, где пространство преодолевается километр за километром, шаг за шагом, гребок за гребком, где есть встречи с людьми и дикими животными, где коварная Двина пытается присвоить путника навсегда, утянув на дно.

«Мир леса и реки с отрочества представлялся мне каким-то уже художеством. Позже я начал думать обо всем этом как о книге. Ну, это известная метафора. И мне она пришлась по душе. Ветер трепал эти страницы, напоенные светом и ароматом трав, цветов или хрустом и свежестью снега, перелистывал, вырывал и уносил куда-то в безвестность. И мне хотелось их удержать. Так и начал вести походный дневник».

Но самое интересное, что для этого идеального, не «воображаемого» травелога уже трудно подыскать подходящий язык и подходящие, работающие образы. Ермаков пробует разные интонации в этом длинном тексте, но каждый раз они звучат слишком знакомо. Любое искреннее слово кажется чуть избитым, попытка описания пейзажа как будто отсылает к прозе «деревенщиков», автор то слишком принижает повествование, описывая физиологические подробности, то вдруг в текст отчаянно прорываются отголоски высокого стиля и мелькают слова «сиречь», «доколе», «понеже». Вхолостую работают упоминания кукушкина льна, таволги или пастушьей сумки, омутов, речных завалов, взгорков или криков иволги. И кто сейчас отличит черную ольху от серой? Видя все это, Олег Ермаков горестно восклицает: «Меня, конечно, одолевают сомнения — прямо сейчас, мой читатель. Я не уверен, что... ты есть?»

Создается впечатление, что для описания реального внегородского пространства нужно придумывать новый язык, который будет понятен современникам или уже отпустить ситуацию и позволить неурбанизированным просторам упокоиться в литературном прошлом.