|
ЭССЕ
Об авторе | Вера Владимировна Калмыкова — поэт, филолог, искусствовед. Кандидат филологических наук. Сотрудничает с рядом журналов и альманахов, среди которых — «Вопросы литературы», «Вопросы философии», «Дерибасовская — Ришельевская» (Одесса), «Дружба народов», «Зинзивер», «Знамя», «Литературный Кыргызстан» (Бишкек), «Нева», «Октябрь», «Плавучий мост», «Философические письма. Русско-европейский диалог» и др. Автор более тридцати монографий по истории искусства, автор-составитель книги «Вера Пестель: Путь с башни», автор искусствоведческих статей и литературоведческих исследований, посвященных творчеству Сигизмунда Кржижановского, Осипа Мандельштама, Генриха Сапгира, Андрея Синявского и др., а также двух поэтических книг: «Первый сборник» (2002, Милан) и «Растревоженный воздух» (2010, Москва). Член Союза писателей Москвы. Куратор выставок современных художников на разных площадках. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Чудо-дерево культуры, или Свобода как путь и цель» (№ 7, 2020).
Вера Калмыкова
Век без информации?
Мы еще не успели состариться, а уже публикуем мемуары.
Расстояние от прошлого до настоящего увеличивается стремительно: в нешироких возрастных границах одного поколения образ жизни изменился так быстро, что не получилось заметить, как одна эпоха сменила другую. Да и само понятие «эпоха» с каждым нововведением утрачивает былую величественность. «Это было до…» — чего? Автомобиля? Телевизора? Персонального компьютера? Сети Интернет? Экстракорпорального оплодотворения? Робот-ассистированной хирургической системы «da Vinci»?..
Еще живы те, кому радиоточка в квартире казалась венцом прогресса. Уже активны их правнуки, желающие менять пол, органы, подумывающие о, в конце концов, телепортации.
Новое наступает. Пока оно не выигрывает, нет. Но баланс сил — временный.
Все в истории с течением лет оборачивается своей противоположностью. Кто мог знать, что призыв к новизне со стороны великих филологов-новаторов Шкловского, Якобсона, Тынянова, Эйхенбаума и иже с ними, реформаторов гуманитарной науки, оплодотворивших культуру XX столетия, аукнется жаждой разрушения того, что торжественно и метафорично именуется наследием и имеет, если разобраться, весьма сомнительную материальную ценность — и никакой практической?
Москва-Сити — воплощенная мечта Велимира Хлебникова и да, чернышевской Веры Павловны. Знамение времени. Во многих, многих смыслах.
«Мы принадлежим к последнему поколению москвичей, которые выросли не в мегаполисе, а в городе Москве. Для нас Красная площадь и Садовое кольцо, Трубная и Тверская — это обжитое, измеренное шагами пространство. Воскресная прогулка в Кремль с обязательным сидением верхом на Царь-пушке была вполне обычным делом, а не экскурсионным мероприятием, как сегодня для большинства московских детей. Мы помним живой, пронизанный теплыми родственными и дружественными связями город, где прошлое и настоящее неразделимы. Чтобы навестить друзей или родственников, не надо трястись полтора часа в метро, пересекая расстояние, равное княжеству Монако, достаточно было пробежаться переулками и заветными проходными дворами где-нибудь между Самотекой и Сретенкой». (Елена Андреева, Екатерина Андреева-Пригорина, «Свет московского окна»)
Сказанное о Москве касается почти любого крупного города. Глобализация (слово найденó!), как свойственно идеям подобного рода, поселяется прежде всего в головах и побуждает проводить метафору в жизнь.
Но реализация социальных метафор, она же сбыча глобальных общечеловеческих мечт, требует места, и почему-то не пустого: чтобы воплотить новое, требуется уничтожить прежнее, ибо оно, как назло, стоит на таком хорошем, нахоженном, всем известном месте. Мы разрушим старый дом и построим небоскреб, а люди, привыкшие ходить сюда, продолжат делать то же, чем обеспечат успех нашего предприятия, небезнадежного, отнюдь. Гений места нам в помощь.
Внедряя или навязывая новое, мы опираемся на хорошо известные и, кажется, неизменные особенности человеческого восприятия, среди которых первая — помнить.
«Это бабушкино платье, в котором она…» Моя одноклассница в середине 1980-х перешивала по фигуре никак не пострадавший за последние полстолетия бархат цвета электрик (что-что-что это такое?) и чем-то гордилась. Чем же? Бархатом? Бабушкой?.. Экая эфемерида!
Прошлое имеет исключительно символическую ценность. Старая вещь в доме, книга 1800-лохматых годов ни для чего не нужны.
Да, кстати, книги — зачем они? Книжный стеллаж — пылесборник. Мы за здоровый образ жизни. Купи себе электронную, скачай приложение, в сети текст доступен бесплатно.
Текст!
Предмет, носитель необязателен. Можно придумать пятьдесят причин, по которым он даже вреден. И лишь по одной все это следует хранить в доме: поддержание памяти в активном состоянии.
Мы, понимаете ли, телесны. Пока у нас все та же, постоянная с начала мира, плоть и естественно связанные с нею органы чувств, мы будем жаждать их насыщения. Нам нужен вкус, запах. Мы требуем тактильности.
И совершенно не факт, что, даже став полуроботами и научившись разбирать себя на молекулы в пункте А и без потерь собирать в Б (хорошо бы по пути утрачивать лишний вес, а?), мы не устремимся обратно, к началу человеческого: так всегда, с глубокой древности, поступали варвары, стоило им только завоевать какую-нибудь Месопотамию. Всей массой они вливались в прежние культурные формы, заполняя их по самое горлышко и порой даже расплескиваясь по иным регионам. Уж какими рьяными правителями Египта оказались ливийцы и нубийцы: Аменхотепов перефараонили!
…А уж если мы случайно обладаем изощренным воображением, то увидим силуэт старика, склонившегося над (нужное вписать). Или подумаем, что на книжных страницах запечатлено множество дактилограмм наших предков. Или не наших. Но непременно предков. Вместе — а почему нет? — с их ДНК. Когда же придет пора воскрешать мертвых, все касавшиеся восстанут с этих страниц…
Итак, не успев хотя бы умереть или, на худой конец, достичь почтенных седин, мы публикуем мемуары. «Рассказы бабушки» становятся анахронизмом: бабушка поутру скачет в детсад с четырехлетним отпрыском, по пути сочиняя очередную главу. Она только будет когда-нибудь воспитывать внуков. Но будущее несостоявшееся занимает ее лишь постольку, поскольку она воспроизводит имевшее быть прошлое во всех доступных деталях и подробностях, бросая в океан письмо в бутылке — книгу об истории своей семьи, о доме, в котором росла, об облике улицы, на которой стоял дом, о запахах этой улицы и других, города, загорода и так далее, и шире. Ностальгия в прямом и расширительном значении движет пером, то есть, пардон, побуждает пальцы быстрее бегать по компьютерной клавиатуре, поспевая за мыслью. Воспоминателям хочется запечатлеть не столько подробности собственного «детства золотого» и пожаловаться, как хорошо было и вот что стало, сколько обстановку — быт — вид — образ жизни, стремительно отодвигающиеся в никуда, не получающие преемственности ни в поколениях, ни в пределах собственного земного срока. Лазерное лечение зубов менее болезненно, чем бормашина, но в мировоззрении, породившем бормашину, было нечто такое, что страшно терять.
Расстояние от прошлого до настоящего стремительно сокращается.
Предпочтительна бумажная книга. Интернет-издание — скорбный паллиатив до лучших времен, вызванный, скажем, безденежьем или отсутствием знакомого издателя, способного к раскрутке нового, как бы посовременнее выразиться, продукта. При дороговизне типографских услуг и высоте всяческих НДС. Небольшом тираже и весьма гипотетическом круге читателей.
Книга — надежный гарант права на вечность.
Несмотря на исторические примеры обратного, как то пожар Александрийской библиотеки или ИНИОНа или, как вариант, вполне допустимую реализацию сюжета «451° по Фаренгейту». Или на то, что невостребуемые издания подлежат списанию.
Предрассудок надежды сильнее практики.
И потому все требуется фиксировать.
«Детство и лето — настраивающие запахи: хвои, коры, дыма от костра, пропитанного этим дымом воздуха, всегда немного сырого и немного холодного. Острые, всегда с тревожной нотой, запахи трав; немного прямолинейные запахи листьев. Запахи спелого, пропеченного солнцем дня, клонящегося к вечеру, всегда с ноткой грусти о том, что “этого больше не будет”. Запахи глубины и округлого, уворачивающегося внутрь простора. Дом, глубокий, как колодец, в котором все вещи старше меня: вещи с темной древесной, грибной памятью. Вещи, более близкие к природе, чем к культуре; вещи — посланники других времен. Во всем этом есть что-то немного страшное: они — посланники времен-до-меня; помнящие мир без меня, реальность моего небытия. Небытие, домашнее, но от того не менее жутковатое, глядит из этих вещей на меня круглым глазом. Потрескивание дров в печи, родственное самому времени. Все звуки здесь укладывались во внутренние структуры времени с величайшей естественностью, будто были его естественной частью. Медленное, слоистое, горизонтальное время. Время-гриб, плавно нарастающее на крепком, надежном, кривом, шершавом дереве вечности». (Ольга Балла, «Время сновидений»)
Здесь отмечено то, что противоречит духу сегодняшнего дня: вещи — свидетели моего до-бытия и, как следствие, дальнейшего небытия. Вот уже несколько десятилетий (когда это началось?) человечество живет, тщательно игнорируя идею смертности как таковую. Скоро придумают приборы, позволяющие… технический прогресс продлит… умирать будут только беднота и неудачники — в топку их! Мир начинается и заканчивается только нами, мы молоды сейчас и будем молоды вечно, и никто не закончит нашу, именно нашу и только нашу жизнь.
«…где-то, рядом с нами и помимо нас, должна существовать другая, мудрая память, способная удерживать в горсти все и всех, бывших и еще не бывших. <…> Секулярное общество убирает из уравнения идею спасения — и конструкция махом теряет равновесие. Без спасающей инстанции со-хранение теряет приставку и оказывается чем-то вроде очень респектабельного склада: музеем, библиотекой, тем самым накопителем, что обеспечивает форму условного, ограниченного бессмертия — надолго продленного дня, единственной версии жизни вечной, доступной в режиме эмансипации. Технические революции, одна за другой, делали возможным появление таких гипернакопителей — а “возможным” на языке человечества уже значит “нужным”». (Мария Степанова, «Памяти памяти»)
Музеефикация — дело правильное и нужное, кто спорит. Однако в музеи добровольно, а не из-под палки, ходят те, кому интересно (чужое?) прошлое. Те, у кого имеется потребность в хранении неактуальных сведений и воспоминании. Такую породу людей необходимо выращивать в парниках культуры: на открытом грунте цивилизации они не произрастают.
Лет, должно быть, около десяти назад американская подруга моей ученицы сетовала: вот, мол, вы, русские, с рождения живете на одном и том же месте, ходите в одну и ту же школу. Мы же переезжаем из города в город: есть работа там — едем туда, появилось нечто лучшее сям — маячит следующее место жительства. У тебя есть друзья с первого класса, у меня никого: мы приехали — я только освоилась — мы уехали, никого не осталось.
А и не надо! Родительского дома не надо. [Круглого] стола и пресловутого священного абажура на лампе, свет которой призывно виден со двора. Мы снимем квартиру в этом районе, нет, в том, а чтобы перемещаться было удобнее, до минимума сократим количество скарба. Разве мы настолько мало зарабатываем, что не можем позволить себе новую сковородку?..
«Кстати, опыт поверхностности, да. Того самого слизывания — быстро высыхающей — пены с чужих ускользающих дней. Дома мы обречены на глубину, на перенасыщенность всего памятью и подтекстами. Дома каждая деталька стереоскопична, голографична: в каждой разворачивается целая жизнь. А в Бездомьях вещи, повернутые к нам своими поверхностями, притворяются, будто не значат ничего. По крайней мере — ничего особенного. Они ничего от нас не хотят. Они нас от себя освобождают.
Бездомье — опыт бытия-просто-так. Без домашних оправданий и обязательств. Без домашних защит». (О. Балла)
Да простит меня Ольга Балла: у нее никаких курсивов нет, все здешние, контекстуальные. Соблазн освободиться от тяжести собственной жизни неминуемо приведет нас с нашим телом и чувствами, которые нельзя же игнорировать совершенно, к приобретению чужого в нагрузку; аристотелевская максима, будто природа не терпит пустоты, опровергнута физикой, но подтверждена психологией: мы не приспособлены для вмещения ничего. А вещь — это всегда весть, сообщение…
Инфо…
Однако погодим.
«В русских мемуарах начала XX века упоминается детская забава: на дно чашки кладут желтоватые пластинки, заливают водой, и они начинают сиять навстречу неправдоподобными китайско-японскими красками, цветением заморского и чужого. Я никогда их не видела, где теперь это все? Зато в арсенале семейного, еще-от-бабушки, новогоднего богатства был человек-курилка, чернолицый шкет ростом со спичку, который убедительно курил микроскопические белые сигаретки — и дым шел, и огонек смещался пеплом, пока запас курева не закончился навсегда. Теперь о его способностях приходилось просто рассказывать, и это можно считать хеппи-эндом — рай для исчезающих вещей и обиходных занятий, видимо, в том и состоит, чтобы быть упомянутыми». (М. Степанова)
Повествование о предмете, конечно, не менее значимо, чем он сам: это мы знаем с детства от Андерсена, объяснившего, что Щелкунчик вроде вещь — однако живой, да и оловянный солдат так же, как мы, любит. Однако дело кое в чем еще. Объемное прикосновенное чудо-юдо («ростом со спичку») требует бережности в обращении, оно хрупко и при всем том вызывает изумление — как это сделано? Любой аналогичный кунштючок вызывает, конечно, сентиментальные чувства, но он же и восхищает: как такое придумали? Некий призвук чуда, рукотворного, демонстрирующего мастерство и фантазию, сопутствует разглядыванию и, соответственно, повествованию.
Речь, конечно, не только о диковинках.
«Теперь я знаю, что в большой семье каждому необходим свой уголок, свой рыжий абажур и мягкое пятно света — свой магический круг, недоступный внешним вторжениям». (Е. Андреева, Е. Андреева-Пригорина)
…Почему для анализа выбраны только женские произведения? Автор изволит быть феминисткой? Чур меня, чур, чур: всего лишь пребываю в плену застарелого архетипа «женщина — хранительница домашнего очага». За отсутствием последнего остается поддерживать разве что свет в окне, но и это, как выясняется, немало.
Итак, мегаполис. Полтора часа от дома до дома или до работы — это еще роскошь: не хотите ли два с половиной. Когда-то мой отец говорил: сегодня надо поехать в город, разумея пространство внутри Садового кольца, — а жили мы всего-навсего на Полежаевской, до центра тогдашней Москвы, то есть до Пушкинской, десять минут. Что такое нынче «город» и есть ли он?..
Мегаполису пристало то, что торжественно именуется океаном информации. Тот самый безбрежный объем, в который цитированные писатели бросают свои письма в бутылке — бумажные печатные книги, призванные облегчить кошелек покупателя и притянуть вереницу пылинок в его квартиру.
…Моя личная сеть в фейсбуке четырежды санирована, в пяти водах мыта и трижды прокалена. Среди друзей нет скандалистов-провокаторов: на подбор приличные, благовоспитанные люди. Если кто-то желает перейти на личности, комментарии сразу удаляются: таковы, простите, мои правила. У меня исключительно интеллектуальная лента, просматривать которую — одно удовольствие: здесь о живописи, тут о новых технологиях, там о литературе.
Способствует ли столь насыщенный, выдержанный, настоянный на высоком и прекрасном контекст моему личностному и (или) интеллектуальному развитию?
Ответ: нет.
Я листаю ленту. Одно за другим на верх экрана уплывают сообщение о театральной премьере, фото прелестной домашней кошечки с остроумнейшим комментарием, разговор с одесским краеведом, рецензия на поэтический сборник… Мозг не успевает зафиксировать внимание на чем-то одном. Кажется, я об этом уже читала… где? При каких обстоятельствах? И чтó, елки-палки, читала-то?
Есть разница между «знать» и «у-знать». Есть и более тонкая: у-знать и у-зна-вать, подразумевающая процесс, возможно, длительный. Между информацией и знаниями — пропасть. Информацию можно получить, ничего не делая; знания — только наработать. Самостоятельно. Упорным трудом. Тренировкой когнитивного аппарата. Способности запоминать.
Компьютерная игра увлекательна, она может помочь провести время с друзьями, переместить геймеров в (не)знакомую область, вызвать вспышку так необходимого адреналина или, напротив, погасить взбунтовавшийся гормон. Но у нее есть две особенности: во-первых, она не имеет ничего общего с чудом. Во-вторых — исчезает, как и вся виртуальная реальность, с выключением компьютера.
Знает ли об этом коренной житель мегаполиса, для которого мир высоких технологий — естественная с рожденья среда обитания, а не виток технического прогресса, как для сорокалетних и старше? Зачем ему? Если вокруг плещется океан со своим вечным равномерным ритмом несильных неслышных волн? Век информации, шутка ли! На деле же пространство жизни, которое нельзя измерить — да и незачем измерять — шагами, парадоксально, против всех и всяческих ожиданий, сужается до одного-единственного экрана смартфона. Ничего не надо для жизни, кроме самого элементарного, то есть холодильника и санузла: можно почитать анекдоты, посмотреть кино, узнать новости, и все это не сходя с дивана. Нуждаешься в общении? Напиши, и друг тебе ответит. Что с того, что ты не услышишь его интонации, не почувствуешь тепла его плеча. Он передаст тебе информацию, допустим: «У меня все хорошо».
Потеря смартфона — трагедия: утрачена информация. Нет связи. Вакуум.
Мир вещей вокруг, невиртуальный, в этом случае не спасает, ибо непривычен, невнятен, иначе структурирован. К нему надо еще привыкать, с ним надо учиться взаимодействовать, у него свои правила и требования. С битов не нужно стирать пыль, они не требуют ухода… и да, спасительная мысль: все хранится на серверах. Так что восстановимо. Моды, светские новости, здоровое питание, вредные привычки, игры, телесериалы, хроника, сведения о космосе и подводном плавании и прочая и прочая вернутся к тебе после починки устройства или приобретения нового. И снова палец скользит по экрану, передвигая изображения и тексты, и ты узнаешь подряд все, что произошло в сегменте твоего интереса за время, когда ты был отключен.
Дерево растет снизу вверх. Ребенок растет снизу вверх. Гора растет снизу вверх.
Но последовательность смены событий на экране — обратна. Сначала то, что случилось минуту назад, потом — час назад, потом — сутки, а до более ранних событий уже не долистываешь. Даже если терпения хватит, то «сейчас» для тебя случится раньше, чем «потом». Информационный поток здесь течет вспять. Естественная последовательность времен отменяется.
Так ты остаешься в единственном времени, не нуждающемся в прошлом. Через какое-то время сейчас вытесняет вчера. Современные школьники не отличают двадцатого столетия от восемнадцатого, с легкостью поселяя Пугачева в эпоху Александра II или где-то рядом с 1917 годом и не представляя себе, что существуют причинно-следственные связи, и такое ну никак не возможно: дело не в датах — в логике событий. Но речь не только о школьной программе: человеческое сознание едино, и, получив команду «забвение», оно послушно упускает и личные обстоятельства. Не включенный в историческое время, ты постепенно теряешь и свое.
Когда оно было? Зачем?..
Болевой укол: вещь из прошлого, из раннего, доцифрового детства. Мягкий медведь, слоненок, лиса, собака. Повытертый житель твоей кровати, с которым ты не расставался довольно долго, быть может, лет до шестнадцати. До фотографии, на которой улыбается утраченный друг или первая возлюбленная, можно не долистать; но детский спутник — вот он.
Память всегда вещна. Вещь побуждает заработать механизм припоминания, извлекая из недр сознания то, что, казалось бы, в нем отсутствует.
Если вдуматься, название книги Марии Степановой «Памяти памяти» зловеще, как эпитафия: надгробное слово над тем, что тебе не нужно, тебя не касается.
Изумительно, что обитатели виртуальной реальности отдают себе отчет в происходящем. К примеру, на молодежном паблике «Орда» 30 марта 2020 года появился текст «Вам ничего не угрожает», посвященный общественным настроениям по поводу пандемии, точнее, тем гражданам, которые в сети уже получили название ковидиотов (не верящие в пандемию). Речь, однако, не о них. Вот:
«И если вы спросите: станет ли мир хоть немного умней после этой пандемии? — мы ответим прямо: вряд ли.
Это у очень примитивных, диких племен, затерянных среди бананов и какаду в дебрях Амазонки, любое травматичное событие выливается в жесточайшую систему табу, так что и сто поколений спустя, уже непонятно почему, дикарям запрещено есть дохлую выдру, если та приобрела зеленоватый цвет.
У дикарей нет смартфонов, поэтому память у них длинная-длинная, измеряемая поколениями.
А у цивилизованных людей смартфоны есть. И поэтому собственная память у многих наших современников имеет объем пару мегов — а все остальное хранится на облаке и поставляется приложениями по мере надобности».
Поставляется приложениями — значит, в готовом виде, не требуя личных усилий пользователя. Пользователь не изучает, не анализирует, не вкладывает силы и время, чтобы бороться и искать, найти и не сдаваться.
Обществу пользователей нет нужды помнить, оно вытесняет память как ненужное. Вот почему пользователю требуется новая вещь: он не чинит старую, а она попросту не успевает обрасти символическим ореолом, оставаясь только подходящей поверхностью, закрывающей тело. Новая мебель. Новая утварь. Все это, купленное порой по немалой цене, не имеет ни малейшей ценности.
Процесс, однако, не так однозначен, как видится, если рассматривать исключительно общественную проблематику. Он еще глубже.
…Сколько знаний приобрели ученые, исследуя разного рода маргиналии на разного рода черновиках, варианты документов, личную переписку. Всем этим забиты архивы, все еще таящие множество секретов.
Какие секреты, в каких маргиналиях передаст потомкам наше время?
Переписка ведется виртуально.
Документы составляются, правятся, обсуждаются виртуально.
Черновики художественных произведений виртуально поглощаются беловиками.
Что будет храниться в архивах? Жесткие диски? CD?.. Но ведь никто не имел пока возможности проверить, насколько долговечны эти носители. О некоторых уже известно, что они чрезвычайно хрупки: в воздухе витает страшное слово размагнититься.
Да и будут ли потомки? Или наши дети и внуки, погруженные в единое и неделимое сейчас, продолжат лет на двести, или триста, или тысячу единственный бесконечный день, через равные промежутки времени темнеющий, чтобы позже продолжиться без изменений?..
Само наличие бумажного — папирусного, пергаментного, глиняно-табличного — архива исторически противостоит забвению. Сегодняшние архивы фактически нечем пополнять. Разве что распечатками готовых рекомендаций, инструкций, рецептов.
Всегда можно переписывать историю — но рано или поздно из груды носителей вылезет ехидный хвостик подлинности. Всегда трудно полагаться на свидетельство очевидца — личная точка зрения не бывает достоверной. Но никогда еще не случалось так, чтобы историю оказалось не по чему писать.
Надежда, должно быть, только на художников, орудующих, как встарь, карандашом, кистью и прочим таким. Их профессия предполагает бесконечное поставление пылесборников, существующих (если это, скажем, не печатная графика) в единственном экземпляре, труднодоступных и редко показываемых. Их уникальность, в общем, конечно, обоюдоострый вызов: с одной стороны, они есть, с другой — чтобы их увидеть, нужно совершить усилие.
Боттичелли нынче выглядит хуже, чем пятьсот лет назад. Но за время своего присутствия в мире его работы успели породить блистающий миф о торжестве искусства. И даже если что-то случится с досками или холстами и они, вопреки максиме о бессмертном негорящем искусстве, продемонстрируют свою конечность, миф останется… в обществе, способном к мифотворчеству, обладающем навыком — помнить. Сохранится ли навык?
Не потому ли мы наблюдаем сегодня странную тенденцию вытеснения изобразительного искусства — дизайном, не обязательно плохим, но почти непременно компьютерным? Не ощущает ли, подсознательно, конечно, общество-без-памяти угрозу, исходящую от человека с этюдником как единственного, кто оставляет эскизы и варианты, чтобы потом к ним вернуться?
В виртуальной цивилизации не к чему возвращаться и нет никакого потом: есть только миг. Правда, уже не между прошлым и будущим, поскольку не существует ни того ни другого. Все вытеснил блистающий настоящий момент, во всей красе развернувшийся по горизонтальной оси, постепенно обретающей вид плоскости.
Единственной. Лишенной вертикали.
Кто там и что говорил об аксиологии?
Останется лишь один спасительный источник — информация. Она-то и вытянет, поможет, придет на помощь в плоском царстве, где вечно длится один и тот же скучно сияющий день. Почерпнув информацию из виртуальных источников, человечество мобилизуется и создаст… что именно? на какой основе? о чем информацию?
В мире, где нет связи времен, вещей-хранителей, мифов, архивов и аксиологии, информация сможет рассказать только об информации. Других тем у нее не останется.
Так что храните вещи, господа. Стирайте пыль: она свидетельствует, что у вас есть кое-что за душой.
|
