АРХИВ

«Я черпаю силы только в нашей дружбе и вере в счастье»

письма Екатерины Лившиц к Всеволоду Петрову (1940–1948). Архив семьи Вс. Петрова, Санкт-Петербург

Минуло шесть лет с тех пор, как журнал «Знамя» познакомил читателей с письмами Всеволода Николаевича Петрова к Екатерине Константиновне Лившиц («Мир для меня полон Вами». Публикация Полины Вахтиной, «Знамя», № 12, 2014). Тогда эта публикация вызвала интерес не только тем, что оба корреспондента — выходцы из того круга ленинградских интеллигентов, чьи трагические судьбы отразились в образе и слове 1930–1040-х годов. В их переписке нашлось место и чувству, упрятанному за пазуху защитной оболочки, чудом сохранившей тепло и трепет души. Письма Петрова к Лившиц — не просто подробные отчеты о событиях блокадной и послевоенной поры, а послания любящего человека своей любимой, одно уже это свойство позволяет считать их не просто документальным, но и художественным свидетельством эпохи.

Следует кратко напомнить биографии Петрова и Лившиц. Оба имеют непосредственное отношение к литературе: Екатерина Лившиц (1902–1987) — жена репрессированного поэта-футуриста Бенедикта Лившица, Всеволод Петров (1912–1978) начинал свой путь совсем юным в поэтическом окружении Михаила Кузмина, а впоследствии написал повесть «Турдейская Манон Леско» — пронзительное сочинение о любви — и вырос в одного из самых известных искусствоведов страны. Так получилось, что война и репрессии, лишившие Екатерину Константиновну мужа, отца и сына, а ее саму обрекшие на долгие годы ГУЛАГа, совершенно не коснулись Всеволода Николаевича и его семьи. Он вырос в благополучных, почти тепличных, условиях: его отец — выдающийся хирург-онколог — своим авторитетом смог в какой-то момент оказать поддержку и Екатерине Лившиц в ее скитаниях после освобождения из места заключения. В истории любви Петрова и Лившиц много неравноправного, несоразмерного — в сложившемся паззле их взаимоотношений едва ли можно узреть логически законченную конструкцию.

В той памятной публикации П. Вахтина отмечала, что ей так и не удалось отыскать обратных писем, отправленных Лившиц в адрес Петрова, они могли бы дополнить картину их эпистолярного романа, полного драматизма. Не так давно в семье Вс. Петрова мне посчастливилось их обнаружить: обвязанные бечевкой десятки писем, написанных мелким убористым почерком, многие из них — в военных треугольниках, со штампами, а иногда и ручными карандашными пометками цензора — блюстителя государственных тайн.

Их роман берет свое начало в 1939-м; тогда Е.К. Лившиц еще не подозревала, что Бенедикт Константинович, как и ряд других товарищей Петрова по кузминским вечерам, включая Стенича и Юркуна, уже расстрелян. В этом неведении она была не одинока: известно, что Ольга Гильдебрандт вплоть до 1950-х годов продолжала писать Юрию Юркуну, долгие годы полагая, что скоро он непременно должен вернуться. В том, что Лившиц была увлечена Петровым, не было ничего предосудительного. Уже находясь в лагере, она с отчаянием признается Петрову: «Я почти не надеюсь на встречу с Б.К. и, скажу Вам правду, сейчас Вы мне ближе» (8 июля 1943 года, письмо из Сосьвы, Севураллаг). Пожалуй, единственным человеком, не разделившим ее симпатий к Петрову, оказался сын Кика, сбежавший на фронт 16-летним, приписав в документах себе пару еще не прожитых лет. Ее обожаемый Кика, переписывавшийся со своим дедушкой — отцом Е.К. Лившиц и своим опекуном — Алексеем Шадриным, так никогда и не ответил ни на одно из многочисленных посланий своей матери. Он был убит под Сталинградом в 1942-м, и Е.К. в письмах Петрову с горечью признается, что ощущает свою вину перед сыном. На протяжении нескольких лет она не перестает вспоминать о нем, в глубине души считая себя плохой матерью.

В своих лагерных посланиях (1942–1946) Лившиц обращается с просьбами к Петрову, каждый раз извиняясь за свою «меркантильность». Петров действительно делал для нее все, что мог: бесчисленные передачи и посылки, решение неотложных задач и вопросов документального и бытового характера, сбыт ее имущества в Ленинграде и отправка ей вырученных денег (а чаще всего — имитация такого сбыта и переводы из собственных средств).

Петрову принадлежит решающая роль и в жизнеустройстве Лившиц после того, как она получила «вольную» из Севураллага в 1946-м. Именно он договаривался через своих друзей и знакомых и доверенных лиц своего отца о ее поселениях в Осташкове и Рыбинске.

В каждом письме Лившиц не устает подчеркивать, что Петров — единственный из оставшихся в ее жизни близких людей. Поэтому, когда в мемуарах, написанных ею уже в середине 1980-х, она с благодарностью, но как-то походя и дежурно, в связке с Шадриным — вспоминает имя Петрова («Появились друзья-поклонники. Вс.Ник. Петров, Шадрин <…> — оба из кузминского окружения и оба “преданные до гроба”»), — этот факт вызывает подозрение, что в их отношениях в какой-то момент произошел надлом.

Лишь одно краткое ее сообщение дает ключ к пониманию поворота событий. В письме, отправленным ею из Рыбинска (3 июня 1947 года) Е.К. просит прощения у Петрова за то, что «чужой и неблагонадежный человек грубо коснулся моего сердца». Через год, в 1948-м, в письме О.Н. Гильдебрандт Лившиц доверительно сообщает ей о своих любовных отношениях с неким человеком, «прекрасным, но не без обывательщинки» (см.: «Екатерина Лившиц. «Я с мертвыми не развожусь!..». Сост., комм. П. Нерлера. — М., 2019). Видимо, мнение о том, что долгая разлука — путь к охлаждению чувств, иногда справедливо.

В письмах Лившиц Петрову мы узнаем об интересных подробностях, касающихся архива футуристов и «папки Маяковского», принадлежавших Б.К. Лившицу, по всей видимости, безнадежно утраченных. Любопытны также и высказывания Е.К. об их семейной коллекции «левой живописи», которая исчезла за время блокады.

Последние письма Екатерины Лившиц датируются 1948 годом. Тогда Петровым был написан ряд коротких рассказов, ей посвященных. Вскоре на волне кампании по борьбе с формалистами на Петрова и его друга и учителя Н.Н. Пунина обрушится ожесточенная травля. Пунин окажется главной мишенью в этом «обстреле» прогрессивных сил в науке и искусстве. Он будет осужден и отправлен на Север в ссылку, откуда уже не вернется. Репрессии против Петрова прошли для него в «щадящем» режиме: он был уволен из Русского музея. Это обстоятельство, однако, не помешало ему жениться в 1950-м на двоюродной сестре жены Д. Хармса — Марине Ржевуской. С ней Е.К. Лившиц была хорошо знакома, ее имя она упоминает в своих письмах Петрову дважды, очевидно, догадываясь об их отношениях, начавшихся, как стало известно по материалам архива Вс. Петрова, в 1946 году.

Е.К. Лившиц — Вс.Н. Петрову

Архив семьи Вс. Петрова, Санкт-Петербург

7 августа 1940 года. Ленинград

Дня два тому назад меня позвала Анна Андреевна¹ . Она хворает, хотя принимает меня не в постели, а в том халате, про который Вы мне говорили. О Вас не вспоминали. Она читала мне очень милое письмо Пастернака про ее книжку, нежное и восторженное, в котором он пишет, что он, Северянин и Маяковский многим обязаны ей, признает ее влияние²  радуется за Ахматову и ее стихи и сетует, что у него этой книги нет. Гослитиздатовское издание пока маринуется из-за отсутствия бумаги³ . АА предполагает, что подоплека иная. Мы, как всегда, повздыхали с нею, повспоминали прошлое, посплетничали о Радловой⁴ . <…> я уже не стесняюсь признаваться в таких примитивных вкусах. Мне кажется, что это вроде хармсовского арбуза⁵ .

15 августа 1940 года. Ленинград

Пришла ко мне третьего дня О.Н.⁶  предлагать материи на платье. От материи я отказалась, заговорили о том о сем, и я сказала ей, что Алексей⁷  обещал мне привезти помадку. Вдруг моя О.Н. краснеет как моя сумочка, топает на меня ногой (разговор происходил стоя) и говорит мне: «Если он это сделает, я ему руки не подам!» Маня⁸  при этом присутствовала, потом она мне сказала, что она решила, что О.Н. будет меня бить. Я дала Мане какое-то поручение, чтобы услать ее из комнаты, и начала всячески успокаивать О.Н. Тут она мне и Вас припомнила. Ее главная претензия к Вам сводится к тому, что Вы раньше делились с ней всем, даже относительно меня, а потом вдруг перестали. Ради бога, напишите ей письмо. Я сказала, что Вы написали мне, и это тоже Вам зачтется. Очень прошу не злитесь, напишите. Вам это совсем не трудно, а меня это очень успокоит. Я уверяла ее, что, хотя она и достойна всяческого уважения и пр., но нельзя же из-под палки требовать к себе такого отношения, что ее в конце концов начинают бояться. Тут она даже обрадовалась: «Да-да, вот и Всеволод боится, потому что он знает, что, когда Юра⁹  вернется, я ему все расскажу». Я не стала ее разубеждать. Много всего было сказано, потом передам в подробностях. Расстались мы мирно. Алексею я рассказала, чтобы не ставить его в глупое положение. Нелепая история. Вас прошу еще раз, напишите ей, и чем почтительнее и нежнее, тем для меня лучше¹⁰ . Не боюсь я ее совершенно, но мне и жаль ее, и к тому же и я, и Бен¹¹ , да и Вы любили ее. Это история ущемленности (очень давнишняя) и отсутствие забот. Бог с ней. Я думаю, сейчас ей самой неловко за эту сцену.

У меня новая и очень крупная неприятность. Я попросила Антонину Ивановну¹²  вернуть мне вещи Б.К.¹³ , чтоб выбрать Кике¹⁴  какую-нибудь рубашку, т.к. у него они пришли в негодность. Все белье Б.К. у нее выкрадено. Остались только туфли и галстуки. Антонина Ивановна была очень доверчива, сплошь и рядом давала в свое отсутствие ключи от комнаты уборщицам и полотерам, а ключ от сундука у нее лежал просто на столе. Так меня обокрали. Во-первых, это дорого стоит, во-вторых, БК теперь надеть нечего, а если [бы] ему не понадобилось, то Кике этого хватило бы года на три. <…> Я мечтаю уехать из этой квартиры¹⁵ . У нас проходной двор, ходят все ко всем без всякого контроля. Я почти убеждена, что это сделала одна баба, приходившая убирать. Кражи будут продолжаться.

19 июня 1941 года. Больница тюрьмы, Ленинград

<…> Вы делаете для меня слишком много. Прошу Вас совершенно серьезно: денег мне больше никуда не передавайте <…> и с передачами мне перестаньте безумствовать — мне жалко Вашего времени и, кроме того, они стоят огромных денег. Мне ничего не надо, а если понадобится, я попрошу. Отсюда из больницы я могу писать раз в декаду. Я не знаю, сколько времени я еще здесь пробуду. Вчера доктор сказала мне, что все-таки придется сделать мне операцию <…>, организм слишком хрупок и ослаблен. <…> Только что вернулась от врача: за последние сутки со мной произошло что-то такое, что ей очень не нравится, она сказала, что ждать больше нельзя и в субботу, 21-го, она сделает мне трепанацию. Бедная моя головушка! Я так боюсь предстоящих мне физических страданий. Сколько же их пришлось на мою долю! Завтра меня остригут. <…> Я хотела сказать Вам так много, но перспектива операции очень взволновала меня. <…> Право же, дорогой мой, не стоит вкладывать столько любви и нежности в такое утлое сооружение, как я. Не думайте обо мне слишком много, цените жизнь и ее радости. Как славно, как дружно мы жили с Вами эти два года. <…> Распоряжайтесь всеми моими вещами по своему усмотрению. Мне ничего не надо, ничего для меня не берегите. <…> Желаю Вам любви и славы. Я знаю, Вы должны быть счастливы. Привет Анне Андреевне, Марине¹⁶  и Дане¹⁷ . Передайте ему, что я очень его полюбила и везде вспоминала о нем с улыбкой, а улыбаюсь я теперь не так уж часто. <…> Как быть с деньгами, где их взять? Ведь Кику <…>, и одеть его надо, и квартира, и всё. Продайте все, что у меня есть. Книги через Клопотова¹⁸ , пару картин и гемму хотел взять у меня Эрих¹⁹ , у Ольги Николаевны²⁰  тоже остались мои книги²¹ . Кланяйтесь ей от меня, пусть перестанет дурно думать обо мне. Хотелось бы мне поцеловать и Екатерину Николаевну²² , но боюсь, что она и слышать обо мне не хочет из-за Алексея. Милые вы мои, у меня ничего не осталось, кроме сердца, но оно полно благодарности вам. Обнимите меня покрепче, чтобы не так страшно мне было ложиться на операцию²³ .

[П.С.:] передайте мне когда-нибудь веточку сирени и, если разрешат, однотомник Пушкина, у меня среди книг в комнате.

17 июня 1942. Сосьва, Свердловская обл. Севураллаг

<…> Сколько горя причинило мне Ваше письмо, весть о папиной смерти²⁴ . Ваша нежность и преданность были бы для меня такой поддержкой и радостью, если бы не эти скорбные строчки. Я чувствую себя такой опустошенной. Вся наша прошлая жизнь рассыпалась, как мои гранаты, и Вам ее уже не собрать. Я и сама очень много вспоминаю. Помните, как мы сидели в темной комнате и рисовали дом с башней? Мне в ту минуту как-то ужасно поверилось в счастье. Помните новгородскую цыганку и меланхолического философа, с которым мы переезжали через Волхов, и его формулу? А наша прогулка по Гатчине и то, как мы снимались на барахолке? А моя библиотека? Я даже помню, что Вы обещали мне бросать букеты прямо в окно на ул. Петра Лаврова²⁵ . Нет, я еще не разучилась ни вспоминать, ни мечтать. Днем я стараюсь меньше думать обо всем этом, но ночью, когда теряешь над собой контроль, я живу только прошлым. Я ежедневно вижу во сне Кику, часто покойную маму и папочку, очень часто сны про Вас, Вас же никогда не видела. В моих снах Вы всегда отсутствующий, забывший, отказавшийся.

Я поняла из Вашего письма, что в моей квартире никаких вещей уже нет, только стены. Как бедна я сейчас стала. Здесь у меня раскрали мои последние тряпушки и все мое достояние сводится сейчас к трем письмам: два папочкиных и одно Ваше. <…>

Умоляю, сделайте все возможное, чтобы разыскать Кику и связать меня с ним. Я схожу с ума от отчаяния и тревоги за него. Где он? Что с ним? Как он живет? <…> Простите мне эти меркантильные строки, но я так хочу хоть чем-нибудь помочь сыну. Мне же лично ничего не надо. Вы же знаете, я никогда не была особенно привязана к вещам, а за последние годы изучила науку расставания с вещами благодаря Кике.

<…> Вы единственная ниточка, связывающая меня с жизнью, с прошлым, с Ленинградом. Иногда я позволяю себе роскошь — погулять по Ленинграду. Я назначаю себе маршрут и мысленно брожу по родным, любимым улицам. Или вспоминаю вид из какого-нибудь окна. Поезда здесь приходят через день, ранним утром, дни эти совпадают с моими ночными дежурствами²⁶ , я всегда слышу свисток и даже пыхтение паровоза и мечтаю о том, как увезет меня этот поезд к Вам, к папе, к Кике, даже к Хармсам (помечтать ведь можно и о чудесах). Здесь тоже белые ночи, а однажды я видела северное сияние. Милый мой, простите мне мою болтливость. Вы еще не знаете, что я познакомилась с Паперной²⁷ , она всю дорогу развлекала меня песнями и анекдотами. Всеволод Николаевич, неужели мы никогда не увидимся? Сейчас после папиной смерти у меня остались только Вы и Кика, да и то он почти потерян. Неужели судьба и этого лишит меня? Папочка писал мне, что Кика был на фронте, был ранен, скоро опять пойдет, наверное, на фронт. И Вы тоже. Будьте живы, будьте здоровы, а счастливы Вы, конечно, должны быть. Пишите мне, дорогой мой. За любовь не благодарят, иначе не было бы предела моей благодарности.

[П.С.] Ровно год тому назад 17 июня папа приходил ко мне в больницу, он был тогда такой бодрый, такой парадный, а перед свиданием я все колебалась кого вызвать: Вас или его.

20 июля 1942 года. Сосьва

Кика мне ничего не пишет и это очень беспокоит меня. <…> Денег мне, пожалуйста, не высылайте. Они мне не нужны. От посылки я, конечно, не отказалась бы. Кажется, для того, чтобы ее на почте приняли, надо указать мое положение: Свердл. обл. Сер<овский> р-н ст. Сосьва НКВД п/я 239/14 заключенной такой-то²⁸ . <…> Думаю, что вряд ли Вам удастся отправить мне посылку — Вам некогда ходить по этим делам, а поручить некому. Вот кончится война, и Вы будете баловать меня вкусными посылочками. <…> Анна Андреевна в Ташкенте²⁹ . Я могла бы попытаться написать Ольге Николаевне на адрес театра³⁰ , но не знаю, как она относилась ко мне в последнюю зиму 40–41 гг.

7 августа 1942 года. Сосьва

<…> О вещах я нисколько не жалею, хотя я и любила их, особенно картины и книги, да Вы и сами знаете их объективную, а особенно — субъективную ценность. Конечно, такой коллекции нам уже больше не собрать. Если у Вас будет возможность, возьмите на свое попечение ту большую папку с материалами об истории футуризма и о Маяковском, которая лежала в сундуке в кухне³¹ . Я считаю себя обязанной передать все это в литературный музей или в дом имени Маяковского. А пока, прошу, пусть эта папка будет у Вас. Не сердитесь, что загружаю Вас своими делами, но эту услугу Вы окажете не только мне, но и Бен<едикту> Константиновичу. Я знаю, что Чуковский³²  и Ахматова в Ташкенте, да, наверное, не только они одни. Туда, кажется, переехал весь Союз сов<етских> писателей. Анне Андреевне я собираюсь написать, хотя знаю, что она никогда и никому не отвечает на письма. <…>

Эстер меня совсем очаровала: всю дорогу она, не смолкая, пела песни на всех не только европейских, но и азиатских языках и рассказывала анекдоты, в которых не знаю, чего было больше — то ли пикантности, то ли «кулёр локаля»³³ . Я рада, что Вы не перестали писать. Кто теперь рисует Вам обложки?³⁴  <…> Только теперь я поняла, что всю жизнь прожила на Олимпе, и прошлое мое мне вспоминается как какой-то фильм с довольно привлекательной героиней. Причиной этому отчасти Вы и то неизменное любование, каким Вы меня окружали.

Бедный Данила³⁵ ! Вспоминали ли Вы с ним обо мне? Мне хотелось бы быть вдвое моложе и иметь впредь еще целую жизнь, чтобы заплатить Вам все мои долги.

14 сентября 1942. Сосьва

Я все пытаюсь найти Кику. Но получила свои письма обратно с отметкой госпиталя «выбыл», а куда — неизвестно. Этот легкомысленный мальчишка рас­терял все на свете, даже родную мать. Неужели я его не найду и не увижу? <…> Посылки нам сейчас разрешили. По этому поводу было в <19>42 году специальное циркулярное письмо Наркома связи, на которое надо ссылаться в случае, если почта отказывает: адрес остается прежним, только надо указать — «Лагеря НКВД». <…>

Говорят, что люди очень отвыкают друг от друга в разлуке, но сейчас почти все в разлуке, и думаю, что на наши отношения это не повлияет.

20 сентября 1942. Сосьва.

Пишу Вам еще раз — денег мне не высылайте <…>, вряд ли я их получу. Папочка писал мне, что дважды переводил мне деньги, я их тоже не получила. А главное — они мне не нужны. Ваше последнее письмо очень огорчило меня, откуда этот пессимизм? Я черпаю силы только в нашей дружбе и вере в счастье, а Вы пишете мне о каких-то поручениях в случае Вашей смерти³⁶ . Не убивайте меня. Хватит с меня и того, что я ничего не знаю о Кике и даже не имею мужества написать в госпиталь, чтобы узнать, куда он выбыл.

Знаете ли Вы адрес Ольги Николаевны³⁷ ? Я собиралась написать ей на адрес театра, но не решаюсь. Как Вы посоветуете? Анна Андреевна в Ташкенте. Была очень больна, недавно выписалась из клиники.

<…> Сделали ли Вы что-нибудь с архивом футуристов?

25 сентября 1942 года. Сосьва

Сегодня день моего рождения, и в подарок я получила одно из Ваших милых писем. Спасибо Вам за все: и за любовь, и за нежность, и за желание позаботиться обо мне даже после моей смерти. Но я бунтую. Вы не смеете писать мне подобных вещей и даже думать об этом не смеете. Помните, как Вы сами учили меня не думать и не говорить о том, что может случиться, чего не хочешь и боишься? Вы были правы в этом, как и во всем остальном. Я Вас считаю очень мудрым, помню все и поступаю так, как Вы хотели бы. Я думаю о другом. О том, как бы не случилось с Вами того, что произошло с Сельвинским. Он много лет был влюблен в жену своего начальника (в пушторговские времена³⁸ ) и когда, наконец, он отвоевал ее, оказалось, что не из-за чего было ломать копья. Помните из «Руслана и Людмилы» — «О Боже, то была Наина». Как бы я не оказалась Вашей Наиной, милый рыцарь!³⁹  <…>

Теперь я довольно часто вижу Вас во сне. Недавно я всю ночь вела (во сне, конечно) роскошный образ жизни: каталась с Вами на машине, носила чудесные туалеты и даже была на званом обеде у Корнея Чуковского. Ни возраст, ни горе не излечивают моего легкомыслия. <…>

Дорогой мой, простите меня за то, что я не умею ответить Вам с той же горячей страстностью и любовью, с какой Вы пишете мне. Поверьте, что это не от недостатка чувства, но — твердить Вам о своей любви, значит, накладывать на Вас еще какое-то обязательство, а я больше всего в жизни боюсь связать, обременить Вас, и — второе — меня останавливает сознание того, что не только Ваши, но и чьи-то чужие, холодные глаза будут читать эти строки.

14 октября 1942 года. Сосьва

Я опять немного задержала с ответом, <…> писать Вам наспех и кое-как я не люблю. Недаром я на своем веку перевела и отредактировала столько книг, да и Ваши письма, несмотря на всю их искренность и страстность, не чужды профессионализма. <…>

Мне смертельно хочется жить и быть счастливой. Вы <…> единственная надежда на будущее. <…> Дорогой мой, мне хочется надеть мой голубой халат, которого уже нет, сесть в мое кожаное кресло, которого тоже уже нет, придвинуть его к моей горящей печке, смотреть на Вас, слушать Ваши нежные слова и тревожиться о том, что Кика слишком громко играет на парадном на гитаре.

23 октября 1942 года. Сосьва

<…> На днях видела Вас во сне. Будто бы должна быть наша свадьба, у вас в доме горит большая елка, украшенная флер д’оранжами⁴⁰ , собрались гости — какие-то журналисты, а Вас, мой милый жених, все нет и нет. Сон долгий, всего писать не буду. В конце концов Вы явились, причина для опоздания была весьма уважительная, я Вас поэтому простила, и все кончилось к общему благополучию.

Пишете ли Вы философские рассказы⁴¹  и трактат об искусстве? Об искусстве вообще или только об изобразительном? Почему не пишете стихов в мою честь (это лучше, чем есть постное масло). Куда делся мой неистовый поклонник Голлербах? Знаю, что Коля Тихонов⁴²  в Ленинграде: у нас в красном уголке наклеены в альбоме его статьи о Ленинграде. Где маленькая Глебова⁴³  и Яков Семенович⁴⁴ ? <…> Не осталось ли у Вас хоть какой-нибудь Кикиной фотографии? Почему Вы даже не упоминаете о нем в своих письмах? Мне это кажется подозрительным.

31 октября 1942 года. Сосьва

Я не совсем ясно представляю себе Ваш образ жизни. Часто ли Вы имеете возможность бывать дома? Когда же, наконец, Вы исполните мою просьбу и вышлете мне фотографии? Если бы Вы знали, как я их жду! Помните наш снимок на аэроплане? Сохранился ли он?⁴⁵  <…>

Сохранилась ли хоть одна из моих картин? Не представляю себе своего будущего жилища без этих привычных мне вещей. Я не могу сказать, что я жалею о них, Вы же знаете, что я совсем не собственница и далеко не скупа, но вряд ли и Вы представляете себе меня без этого фона левой живописи⁴⁶ .

Ну что же, если будем живы, будем наново собирать и книги, и картины⁴⁷ .

Знаете ли Вы что-нибудь об Ахматовой? Где Алексей? Мне неприятно, что в последний раз он видел меня в плохом состоянии, с высокой температурой, накануне отъезда в больницу. Он очень, очень много сделал для меня.

Вот уже скоро два года как мы с Вами расстались, но помню я все до мельчайших подробностей. Не могу не думать о прошлом и не мечтать о будущем. Все-таки я очень изменилась, в противоположность Вам, главным образом внешне. Я стала очень медлительной, малоподвижной, неразговорчивой, никогда, никогда не смеюсь. Когда мы снова будем вместе, будем жить так же, как жили раньше, потому что, мне кажется, мы были и правы, и счастливы, только я недостаточно занималась хозяйством и не баловала Вас Вашими любимыми блюдами. Обязуюсь исправить свою вину, мой дорогой.

8 декабря 1942 года. Сосьва.

<…> Помните последнее 7 декабря, проведенное нами у Шадриных⁴⁸ ? Все было как полагается: и цветы, и шоколад, и шампанское, и новое платьице. Помните, как мы играли в фанты, и Ольга Николаевна должна была в 4 часа утра позвонить по телефону Василию Васильевичу и объясниться ему в любви, что она и выполнила не без грации. Все ушло, и вряд ли мы увидимся все вместе.

Я узнала из газет, что и Коля Тихонов, и Илья Григорьевич Эренбург⁴⁹ , оба получили Сталинскую премию. Звезда обоих, в особенности Эренбурга, поднялась высоко. Оба они уже лет двадцать знают меня, и я хочу спросить Вашего совета, не стоит ли мне обратиться к ним с просьбой походатайствовать за меня? Я понимаю, что им сейчас не до меня, да я и не знаю, где они теперь, и вообще наши частные дела должны быть сейчас отложены, и нам надо запастись терпением, потому-то я и спрашиваю Вашего совета.

Недавно мне попалась книга Гюго «Человек, который смеется» в моем переводе. Работа эта проделана мною шесть лет тому назад⁵⁰ . Я просмотрела книжку объективным взором и решила, что, право же, сделано неплохо, несмотря на тяжесть оригинала.

8 июля 1943 года. Сосьва

<…> Вы уже знаете то самое страшное, что случилось со мной: я получила официальное извещение о том, что Кика убит под Сталинградом 18 октября 1942 г. Он служил в Волжской военной флотилии в отдельной бригаде траления. Не Вам должна я описывать свое горе. Вы знаете, как я любила сына, и все слова для Вас будут лишними. На днях я видела фильм «Ленинград в борьбе»⁵¹  и представляла себе своего мальчика одиноким и брошенным в Ленин­граде, в городе без хлеба и воды, под обстрелом. И все это он пережил, вырвался из осажденного Ленинграда, перетерпел все муки эвакуации, потом поправился в госпитале под Свердловском и уехал оттуда, чтобы через четыре месяца найти свою гибель в бою под Сталинградом. Он остался верен своей мечте и умер моряком.

Я очень мало плакала, Всеволод Николаевич. Теперь почти не плачу вовсе, страшно редко и с огромным трудом говорю о его смерти, люблю вспоминать его живым и веселеньким. Единственное, что у меня осталось — открытка, написанная его рукой, и та маленькая туманная фотография, которую Вы мне прислали. Как будто бы и не было у меня сына, да и самой жизни, кажется, не было. <…> Теперь ни я сама, ни моя нежность никому на свете не нужны. Вы сами знаете, что Вы остались единственным и самым близким мне человеком. Я почти не надеюсь на встречу с Б.К. и, скажу Вам правду, сейчас Вы мне ближе. <…> Ах, если бы можно было начать жизнь сначала! Я повторила бы все, что сделала до сих пор, но предотвратила бы смерть Кики. Меня не обманывала моя дьявольская интуиция и я это знала заранее.

28 июля 1943 года. Сосьва

<…> получила на днях письмо от Алексея. Письмо очень, очень тяжелое. Алексей писал мне о Кике, о том, как мучительно голодал он в Ленинграде, и как, несмотря на этот голод, последний кусок хлеба принес Алексею (как это похоже на Кику!), о том, каким чудесным, добрым, закаленным и мужественным пошел он на фронт и какие письма писал ему с фронта. Последняя моя надежда на чудо исчезла: мне все не верилось, что мальчик мой погиб. Как я буду жить без него? Несмотря на все мое горе, я еще не почувствовала по-настоящему всей тяжести моей потери. Очевидно, мне кажется, что Кика исчез только из поля моего зрения, так же как исчезли Ленинград, квартира, друзья, и в один прекрасный, подлинно прекрасный день все это встретит меня. <…> Для меня не существует больше радости обладания, я не могу больше ни понюхать цветок, ни полюбоваться закатом без того, чтобы не вспомнить о том, что Кика умер в том возрасте, когда я еще не умела наслаждаться всем этим. <…> Я сейчас немного сумасшедшая. Мне даже некого упрекнуть в том, что не сохранили самого для меня дорогого — не сохранили мне сына. Алексей ничего не должен был, да и не мог сделать, а папа, очевидно, не очень хотел. Он и себя-то не сохранил, бедняжка.

30 сентября 1943 года. Сосьва

Когда-то Вы просили написать, что я читаю — чтобы у нас с Вами были общие впечатления. Теперь могу исполнить Вашу просьбу. Прочла и с огромной радостью Гейне, Лондона, Шекспира <…>. Еще здесь Гюго полностью и «Человек, который смеется» — в моем собственном переводе, но я не стала его перечитывать.

1 января 1944 года. Сосьва

Пишу Вам в день Нового года. Будем надеяться, что <19>43 год был послед­ним годом разлуки и что  <19>44 Вы уже проведете дома. <…>

Я получила несколько писем от Алексея, в них он вложил письма Кики, которые он писал с фронта. Письма хорошие, но для меня они очень тяжелые: я увидела, сколько лишений и страданий приходилось переносить Кике. Сам Алексей в ужасном состоянии, он и раньше был тяжело болен, а зима 41–42 года, очевидно, окончательно погубила его. <…>

Милый мой, неужели Вы с той же напряженностью относитесь ко мне и время ничуть не отразилось на Вашей любви? Ведь это почти невозможно. Иногда мне кажется, что Ваши письма, как то белое платье, которое надела мать (пом­ните в стихах)⁵² , чтобы до последнего момента поддерживать в сыне надежду. Помните, наш разговор у горящей печки, когда я взяла с Вас слово считать меня еще одной сестрой, что бы ни случилось с Вами и со мной? Вы дали мне это слово, дорогой мой, и еще многие другие слова, но на тех я не настаиваю — из-за меня Вы ни от чего отказываться не должны, но Вы должны будете меня встретить, потому что больше у меня никого нет.

3 марта 1944 года. Сосьва

Я получила письмо от О.Н. Верховской⁵³ . Очень милое письмо, из которого я узнала обо всем, что с ней было, и о том, что Даниил Иванович уезжал к Бен<едикту> Конст<антиновичу>, но только я не поняла, где он скончался — дома или он так и не вернулся из своей поездки?⁵⁴ . Маленькая Марина⁵⁵  возвращается в Ленинград. Она вышла замуж (еще одна упущенная Вами возможность). <…>

Не собираетесь ли Вы в Ленинград? Если будете там, зайдите ко мне на квартиру и возьмите оттуда все что можно, включая платья (пусть даже старые), но только не говорите никому про Кику. А вдруг он вернется, и ему понадобится комната? Я видела его сегодня во сне совсем маленьким, таким прелестным, нежным. Ольга Николаевна Верховская написала мне, что видела его зимой <19>41 года у Шадриных. Он очень ей понравился.

Со мной случилось что-то странное <…>. Если бы я осталась внешне хоть такой, какая я сейчас, я еще решилась бы показаться Вам. Что же касается моего внутреннего облика — от сердца моего уже ничего не осталось: я теперь безжалостная.

3 августа 1944 года. Сосьва.

<…> Я получила Вашу фотографию в полной военной форме. Я сказала бы, что лицо у Вас стало мужественнее и даже суровее. Мне это нравится. Нельзя было оставаться таким нежным, как раньше.

7 января 1945 года. Сосьва

На днях по радио передавали арию из «Прекрасной Елены» — «Три богини спорить стали»⁵⁶ , и я вспомнила Данилу Ивановича, как он после Баха пел эту песенку. Видели ли Вы маленькую Марину и, если узнали у нее адрес О.Н. Верховской, сообщите его мне.

29 марта 1945 года. Сосьва.

Очень прошу Вас, вышлите мне бандеролью (лучше заказной) стрельца⁵⁷ . В некоторых экземплярах в начале книги была объявлена оговорка издательства, пошлите экземпляр без нее. Если будете печатать «Манон Леско» — пришлите мне⁵⁸ . Сколько в ней листов и где Вы думаете печатать? В журнале или отдельным изданием? Кто говорит Вам комплименты? Как она написана? В Вашей прежней манере?

29 мая 1945 года. Сосьва

<…> Мы не выключили вечером радио, и я проснулась оттого, что оно заговорило среди ночи. Я ничего не разобрала спросонья, но почему-то догадалась, что кончилась война, и тотчас же разбудила свою приятельницу. Ее зовут Мага (Магдалина), она жила и училась в той же школе, которую кончили Вы. И уже вместе с нею подняли всех остальных. День этот был очень радостный, мы не ходили на работу и чувствовали себя как в самый большой праздник. Как я счастлива, что Вам уже больше не угрожает опасность. Мы не виделись с Вами почти пять лет, и какие значительные пять лет. Не верю я и теперь в то, что скоро увидимся с Вами. <…> Волею судеб Вы стали моим душеприказчиком. Я бесконечно благодарна за все, что Вы сделали для меня в прошлом, и прошу Вас ответить мне, пожалуйста, без обиняков, согласны ли Вы и впредь нести это бремя, ибо я, очевидно, все-таки выживу вопреки всем вероятиям и несмотря на очень тяжелые условия. Среди всех людей, окружающих меня, нет ни одного так предельно одинокого как я, но, очевидно, все-таки бывают чудеса на свете и можно жить одной внутренней силой, без никаких витаминов. Конечно, думаю только о будущем, и Ленинград кажется мне раем, все вы — светлые духи, а я — бедный падший ангел, изгнанный из рая.

8 марта 1946 года. Сосьва

В данный момент я хожу в бушлате из солдатского сукна, валенках, юбчонке, которая светится из всех сторон, и блузке из… портянок! (но причесанная у парикмахера и, конечно, с накрашенными губами). Не пугайтесь, мой дорогой, я не так уж страшна, как Вы можете подумать: несмотря на мой почтенный возраст и жуткое оформление, я частенько слышу комплименты. <…> Еще прошу зайти на Некрасовскую⁵⁹ , повидать Антонину Ивановну, узнать у нее, где мои мелочи, посуда, книги, картины, шторы, швейная машинка etc. <…> У нее оставались книги (в частности, все книги Б.К.), и что сталось с сундуком, который стоял в кухне, набитый самыми лучшими книгами и архивом.

14 августа 1946 года. Осташков

<…> В одном из писем я просила Вас сообщить мне, где живет Левушка⁶⁰ ? Или О.Н. Верховская? Или Тагер⁶¹,  или Спасская⁶², вообще люди, находящиеся в моем положении. Вы понимаете, как дорого мне было бы иметь хоть каких-нибудь знакомых, а у меня, кроме Москвы и Ленинграда, нигде ни души. Да и там-то по-настоящему близких, кроме Вас — никого.

Около 16 августа 1946 года. Осташков

<…> Конечно, я с радостью поселилась бы в Рыбинске, нельзя ли это узнать у О.Н. [Верховской]? Это очень важно⁶³ .

8 сентября 1946 года. Рыбинск

<…> Я передала через Елизавету Алексеевну⁶⁴  письмецо. Милый мой, я не совершила никакого ляпсуса? Может быть, Вы не хотели бы, чтобы маленькая Марина знала о нашей встрече⁶⁵ ? В беседе с Е.А. я не ставила никаких точек над «и», т<ак> ч<то> можно придать фактам любое освещение. Я жалею, что и О.Н. и Н.А.⁶⁶  обе в отъезде. При желании они, конечно, могли бы помочь мне и с квартирой, и с работой, но в желании их я весьма сомневаюсь. Прошу Вас, не делитесь ни с кем (и с Мариной, конечно) моими впечатлениями: сестры всегда останутся сестрами, а я могу предстать в очень неприятном свете: надеюсь на какую-то любезность и, еще не повидавшись с людьми, подозреваю их в дурных чувствах. Я хандрю и дико тоскую. Сегодня даже потихоньку всплакнула (а я ведь очень скупа на слезы) <…> Чувствую себя самозванкой, вернувшейся с бала. На всякий случай пишу Вам свой адрес: Рыбинск, Копаево, барак 8. Я здесь не прописана, и если меня зарежут и спрячут мой труп, никто и знать не будет, куда я делась.

12 сентября 1946 года. Рыбинск

Живу я в Копаево — 4–5 километров от города. Хозяйка моя — хозяин огорода, а дочка ее работает грузчиком на мельнице. Люди симпатичные, я сказала бы, добрые, но грубые ужасно. И соседи все такие же. Милый русский мат (простите) преследует меня и здесь. По вечерам происходят пьянки, играет гармоника, грузчики пляшут русскую, потом все кончается дракой, иногда даже с поножовщиной. Волосы дыбом становятся. Нужно мое олимпийское спокойствие, чтобы не впасть в отчаяние. Деться мне сейчас некуда.

<…> пример О.Н., прошлое которой вдвое страшнее моего (10 л<ет> и 5 пораж<ения в правах>) (это абсолютно между нами, т.к. кузины из всего делают тайны, и я сама узнала об этом случайно), убеждает меня, что все преграды преодолимы. <…> Я рассказываю Вам все подробно, потому что Вы мой друг и никому об этом не скажете. Ольга Никол<аевна> страшно нервна, и потому, несмотря на ее врожденную отзывчивость, никогда нельзя предусмотреть, как она будет реагировать на любое событие. С Ел<изаветой> Ал<ексеевной> она очень жестока, стыдится ее, скрывает свое родство (потому что Ел. Ал. недостаточно представительна), постоянно на нее шипит, набрасывается, а иногда даже царапается. Ввиду всего «вышеизложенного», рассчитывать на помощь этих дам мне не приходится.

17 сентября 1946 года. Рыбинск

Мне пришлось познакомиться и с директорами предприятий, с начальником милиции и даже с бывшим комендантом города, довольно симпатичным майором, ленинградцем, окончившим истор<ический> факультет университета. Все они пьяны и все пристают. <…> Все чаще и чаще приходит мне в голову мысль о том, что стоит ли жить? Если я буду жить с Елиз<аветой> Алекс<еевной> и работать я, наверное, буду большей оптимисткой.

19 сентября 1946 года. Рыбинск

<…> Милый мой, прижмите меня к себе покрепче, чтоб я отдохнула немного от забот, огорчений и ужасного разочарования. Я знаю, что все это пройдет, кончится благополучно, но пока очень, очень трудно, мне хочется к Вам. Вы так все понимаете. Ни с одним человеком за всю мою жизнь, включая Б.К., я не была так абсолютно близка.

30 октября 1946 года. Рыбинск

Когда мне очень грустно, я спрашиваю себя: чего же тебе нужно? И понимаю, что то, что нужно — мне недоступно, а что вполне возможно и очень, очень мне нужно, к сожалению, зависит не от меня.

12 марта 1947 года. Рыбинск

<…> Через несколько дней предстоит олимпиада, смотр всей художественной самодеятельности, и директор прислал за мной. <…> Я обещала провести олимпиаду, а что дальше будет, я не знаю. Сговорилась я в другом училище, но там еще дело не налажено, и может быть, у меня будут две работы, а может быть, и ни одной⁶⁷ .

Сегодня уехала Ольга⁶⁸ , и мы вздохнем немного свободнее. Прошу Вас, не делитесь тем, что знаете от меня, с Мариной⁶⁹ . Они еще сорок раз поссорятся и помирятся, мне же не хотелось бы выступать в роли сплетницы. Ольга совершенно больная и обездоленная жизнью женщина, ее очень жаль, но жить с ней— настоящее мучение. Вас интересует, как мы проводим время? Очень скучно и однообразно: лежим в кроватях, под пальто и шубами, и ноем, ноем и ноем. Ольга говорит только о еде, а если в хорошем настроении, то о вине и флиртах. С Надей они ссорятся, бранятся, говорят друг другу невероятно грубые вещи. <…> К семи часам я иду к своим девочкам (да и ребятам тоже) и занимаюсь с ними. Я считаю, что я сделала большие успехи и сейчас могла бы с большей уверенностью в своих силах начать работу. У меня уже есть «репертуар», появились известные навыки, методика. Словом, эти четыре месяца работы принесли мне несомненную пользу. <…> Жаль, что Б.К. так мешал мне раньше и прервал мою «карьеру». Вероятно, при его содействии или хотя бы нейтральном отношении я могла бы достигнуть некоторого успеха.

Вы были бы безмерно милы, если бы позволили себе «разболтаться» о Вашем новом романе. Вы ведь собирались писать о Д., который Вам приснился⁷⁰ ? Или у Вас уже новые идеи?

20 апреля 1947 года. Ярославль

Ольга собирается в Москву, потом на юг, вообще у нее большие планы. Надя вот-вот переедет в Ярославль совсем, и я тогда сама не знаю, что буду делать. Я совсем не думаю о будущем, мне все кажется, что должно что-то случиться. Все чаще и чаще приходят мысли о смерти. Принимаю их довольно равнодушно, т.к. мало верю в хорошее будущее.

1 июня 1947 года. Щербаков (Рыбинск)

Я доехала благополучно, но сейчас я страдаю, т.к., хотя я ничем абсолютно не делилась с Надей, она сказала мне больше того, что Вы нашли нужным сообщить мне. Проделала она эту операцию очень жестко. Я написала Вам большое письмо, но не могу его отправить. Я сейчас очень больна. Пожелайте мне мужества, мой любимый, и напишите мне сразу же. Быть может, теперь Вам легче будет это сделать. Вся моя нежность и вся любовь принадлежит Вам⁷¹ .

3 июня 1947 года. Рыбинск

Я очень виновата перед Вами. Вы относитесь ко мне, как самый преданный друг, как самый нежный брат, Вы делаете для меня больше, чем делал папа, а я смалодушничала только потому, что чужой и неблагожелательный человек грубо коснулся моего сердца⁷² . Простите мою слабость. <…> В Рыбинске я, конечно, не останусь, одной жить здесь невозможно. Я написала Наде Манд⁷³ , жду ответа <…>

23 июля 1947 года. Рыбинск

Вы, наверное, видитесь сейчас с Ольгой⁷⁴ , которую М.Н.⁷⁵  вызвала письмами. Прошу Вас, сделайте вид, что Вам ничего не известно ни о ее, ни о Надиных делах, и не давайте ей никаких поручений ко мне. Надя, очевидно, останется на зиму в Рыбинске, и если нигде ничего не выйдет⁷⁶ , придется и мне возвращаться в этот ужасный город, с которым у меня связано так много тяжелого.

15 сентября 1947 года. Луга

Дела мои шли блестяще, я занималась и с детьми, и со взрослыми, мой завклубом на меня нарадоваться не мог и предложил мне 8-го числа заключить трудовое соглашение. Для этого понадобился мой паспорт. Полковник списал с него все данные и отправил в округ. 10-го был бригадный просмотр: генерал, и публика, и участвующие остались очень довольны, у меня уже была бездна всяких планов. Я придумала и начала ставить ребятам «Сказку о рыбаке и рыбке» с танцами и музыкой, перезнакомилась со всеми, но 11-го полковник, всячески сожалея (кажется, искренне), со всевозможными реверансами сказал мне, что в округе мне не разрешили вести эту работу. <…> Вот Вам и разбитое корыто.

29 сентября 1947 года. Луга

Пока я не скучаю. До Марго у меня гостила теща Козинцева⁷⁷ . Приходил нач милиции, о котором я Вам говорила. Жал мне ручки и уверял, что жаждет лирики. (Честное слово, так и сказал).

3 февраля 1948 года. Луга

Рассказ Ваш я перечла еще раз, и он мне нравится все больше и больше, и в том, что я не сразу поняла, виновата, конечно, я, а не автор, написавший все ясно. Может быть, он и не лучше других Ваших рассказов, но мне он кажется очень важным и интересным, хотя и написан, скорее, для авторов, чем для читателей. Извините меня за эту болтовню. Я радуюсь, что буду переписывать «Зимнюю ночь», потому что узнаю ее все лучше⁷⁸ .

11 июля 1948 года. Луга

<…> читаю в Вашу честь Прево⁷⁹ .

Публикация и вводная статья Ильдара Галеева

1  Ахматова Анна Андреевна (1889–1966) — поэт, переводчик.

2  «Дорогая Анна Андреевна! Давно мысленно пишу вам это письмо, давно поздравляю вас с вашим великим торжеством, о котором говорят кругом вот уже второй месяц. <…> Снова убеждаешься, что, кроме Блока, таким красноречием частностей не владел никто, в отношении же Пушкинских начал вы вообще единственное имя. Наверное я, Северянин и Маяковский обязаны вам безмерно большим, чем принято думать, и эта задолженность глубже любого нашего признания, потому что она безотчетна» (из письма Б.Л. Пастернака А.А. Ахматовой, 28 июля 1940 года). Пастернак поздравляет Ахматову с выходом ее сборника «Из шести книг». — Л.: Советский писатель, 1940. Предыдущий сборник Ахматовой был издан в 1922 г.

3 В январе 1940 года Ахматова заключила два договора: с издательством «Советский писатель» на книгу «Избранное» — издание осуществилось в мае под названием «Из шести книг», и с Гослитиздатом — на книгу под условным названием «Стихотворения в одном томе». Второй проект никогда не был осуществлен из-за поднявшейся волны критики, инициированной секретарем ЦК Ждановым.

4 Анна Дмитриевна Радлова (1891–1949), поэтесса и переводчица. Речь идет о «mariage de trois» в семье Радловых: в одной квартире жили А.Д., ее бывший муж — режиссер Сергей Эрнестович Радлов (1892–1958) и ее новый муж — инженер Корнелий Павлович Покровский (1891–1938).

5 Возможно, имеется в виду миниатюра из короткой прозы Д.И. Хармса «Лыкин сидел у окна…».

6 Ольга Николаевна Гильдебранд (сценический псевдоним Арбенина; 1897/1898–1980) — актриса, театральный художник. О дружбе Е.К. Лившиц с О.Н. Гильдебрандт-Арбениной см.: Гильдебрандт-Арбенина О.Н. Девочка, катящая серсо. М., 2007.

7 Алексей Матвеевич Шадрин (1911–1983) — ленинградский переводчик, филолог, редактор переводов, друг Вс.Н. Петрова и Е.К. Лившиц. В феврале 1938 г. был арестован и два года находился под следствием. В мае 1940 г. освобожден и реабилитирован. В январе 1941 г. выступил опекуном сына репрессированных Бенедикта и Екатерины Лившиц — Кирилла. В феврале 1942 г. вместе с матерью эвакуировался из блокадного города в Ярославль, а по возвращении в Ленинград в июле 1945 г. вновь арестован и осужден по 58-й статье на 7 лет лагерей. Отбывал срок в Иркутской области на строительстве Братской ГЭС. В 1956 г. полностью реабилитирован.

8 Маня — домработница Е.К. Лившиц.

9 Юрий Иванович Юркун (1895–1938) — писатель и художник-график, муж О.Н. Гильдебранд-Арбениной, близкий друг М.А. Кузмина. Был арестован 3 февраля 1938 г. по «ленинградскому писательскому делу»: ранее были арестованы также Бенедикт Лившиц, Валентин Стенич и Вильгельм Зоргенфрей. Им инкриминировалось участие в «антисоветской правотроцкистской террористической писательской организации». Все четверо были осуждены к расстрелу на выездной сессии Военной коллегией ВС СССР 21 сентября и казнены в тот же день. Расстрел был произведен в здании тюрьмы на Нижегородской улице, 39, в Ленинграде. Родственникам о казни не сообщали.

10 Из записки Вс. Петрова Е. Лившиц (ок. 1940): «С О.Н. у меня не так уж мало общего. Напр у обоих длинные лица, оба любим Гете, и, скажем, Шадрина». Архив семьи Вс. Петрова, СПб.

11 Бенедикт Константинович Лившиц (1886–1938) — русский поэт, переводчик и исследователь футуризма.

12 Экономка в квартире Е. Лившиц.

13 Б.К. Лившиц.

14 Кирилл Бенедиктович Лившиц (1925–1942) — сын Е.К. Лившиц. Погиб под Сталинградом, похоронен на Мамаевом кургане.

15 Семья Лившиц проживала в центре Ленинграда по адресу: Басков пер., 19, кв. 6.

16 Марина Владимировна Малич (во втором браке Дурново; 1912–2002) — была замужем за Даниилом Хармсом с 1934 г. После его смерти эвакуировалась из Ленинграда на Кавказ, откуда ушла с оккупационными войсками на Запад. После окончания войны жила в Германии, Франции, Венесуэле, США. В середине 1990-х гг. литературовед В. Глоцер разыскал М. Малич и записал ее воспоминания. См.: Глоцер В.И. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. М., 2000.

17 Даниил Иванович Хармс (наст. фамилия Ювачев; 1905–1942) — поэт, участник объединения ОБЭРИУ. 23 августа 1941 г. арестован за распространение «пораженческих и клеветнических настроений». Умер от истощения в больнице ленинградской тюрьмы 2 февраля 1942 г.

18 Возможно, имеется в виду Борис Николаевич Клопотов (1882–1942) — ботаник, сотрудник Ботанического института АН СССР. Был широко эрудированным человеком. Его коллекция экслибрисов и издательских знаков хранится в Российской национальной библиотеке им. М.Е. Салтыкова-Щедрина.

19 Эрих Федорович Голлербах (1895–1942) — искусствовед, художественный и литературный критик, библиофил и коллекционер. В конце 1941 г., эвакуировавшийся из осажденного Ленинграда по Ладожскому озеру, он был доставлен на другой берег в остром депрессивном состоянии, вызванном гибелью жены на переправе, но живым. Умер 4 марта 1942 г. в дороге, похоронен в Вологде.

20 О.Н. Гильдебранд-Арбенина.

21 «Я видел Ольгу Николаевну. Она передала мне для Вас несколько книжек футуристов — должно быть, Вы ей отдали когда-то раньше». — Из письма Вс. Петрова Е. Лившиц. Сент. 1948. См. публ. П. Вахтиной «Всеволод Петров «Мир для меня полон Вами. Письма к Е.К. Лившиц» // Знамя. — № 12. — 2014.

22 Мать А.М. Шадрина Екатерина Николаевна (1887–1970). В феврале 1942 г. вместе с сыном была эвакуирована в Ярославль.

23 Неизвестно, состоялась ли эта операция за день до начала войны.

24 Константин Яковлевич Скачков-Гуриновский (1870–1942) — отец Е.К. Лившиц, офицер, до 1917 г. занимал видный пост в Государственном банке. После революции работал рядовым служащим в сберкассе Московского района Ленинграда. Умер от истощения в Ленинграде 2 апреля 1942 г.

25 После ареста мужа Е. Лившиц работала заведующей библиотекой зубной поликлиники на ул. Петра Лаврова (ныне ул. Фурштатская), ее приняли туда, т.к. там не потребовалась анкета.

26 В лагере Е. Лившиц работала в тюремном лазарете медсестрой.

27 Эстер Соломоновна Паперная (1901–1987) — поэт, переводчик. Арестована в 1937 г. по делу Ленинградского отделения Детгиза. В Карлаг попала по статье 58.10 за анекдот. Этот анекдот она никому не рассказывала. В лагерях провела в общей сложности 17 лет. Реабилитирована в 1956 г. Многие современники писали о необыкновенном музыкальном таланте Э.С. Паперной, о ее знаменитых домашних концертах. Характерно, что В.Н. Петров, рассказывавший о вечерах у Хармса, в музыкальной части пишет о Э.С. Паперной: «Почти всякий вечер помногу музицировали. Я.С. Друскин играл на фисгармонии Баха и Моцарта. Часто приходила редактор Детгиза Э.С. Паперная, знавшая несколько тысяч песен на всех языках мира. Даниил Иванович обладал очень приятным низким голосом и охотно пел, иногда с Паперной, иногда без нее».

28 В одном из писем Е.К. пишет ему тот же адрес, но этот фрагмент цензором был вымаран.

29 А.А. Ахматова эвакуировалась из осажденного Ленинграда в Ташкент в ноябре 1941 г.

30 О.Н. Гильдебрандт была с матерью в Ирбите, где работала ее сестра. «Все время жила в Ленинграде, уехала с мамой за один месяц до войны на Урал, и пришлось там пробыть много лет, и вернулась в 1949 г.». См.: Гильдебрандт-Арбенина О.Н. Девочка, катящая серсо. М., 2007.

31 См. публ. П. Вахтиной «Всеволод Петров «Мир для меня полон Вами. Письма к Е.К. Лив­шиц» // Знамя. — № 12. — 2014. Письмо Вс. Петрова Е. Лившиц от 18 октября 1942 г.: «<…> Что же касается папки с Маяковским, то я не могу получить ее без доверенности от Вас, так как она находится в запечатанной комнате, которую придется вскрывать в присутствии управдома и с составлением акта. Поэтому лучше будет, если Вы напишете доверенность не только на папку, но и вообще на все (портативные) вещи, чтобы я мог перенести их к себе». Возможно, материалы архива были использованы для книги «Полутораглазый стрелец» (1933). При аресте Б. Лившица в ночь с 25 на 26 октября 1937 г. архив писателя изымался из его комнаты в коммунальной квартире. Вероятно, предполагая обыски, самую ценную часть архива держали на кухне — в пространстве общего пользования.

32 Чуковский Корней Иванович (1882–1969) — поэт, переводчик, публицист. Был эвакуирован в Ташкент в конце 1941 г.

33 Кулёр локаль (фр. couler local) — местный колорит.

34 В архиве Пушкинского дома хранится рукопись «Философских рассказов» Вс. Петрова, отдельные подглавки которых украшены рисованными обложками Т. Глебовой, В. Стерлигова и Е. Лившиц. Оригинальные книжки «Философских рассказов» находятся в фонде Вс. Петрова (РО ИРЛИ, ф. 809, ед. хр. 32–35), их машинописные копии — в фонде Е.К. Лившиц в ОР РНБ, ф. 1315.

35  Вс. Петров в письме Е. Лившиц от 7 июня 1942 г. сообщил о гибели Хармса. «Даня умер 5 февраля; не могу выразить, как тяжела мне его смерть». См. публ. П. Вахтиной «Всеволод Петров «Мир для меня полон Вами. Письма к Е.К. Лившиц» // Знамя. — № 12. — 2014.

36 См. публ. П. Вахтиной «Всеволод Петров «Мир для меня полон Вами. Письма к Е.К. Лившиц». // Знамя. — № 12. — 2014. Письмо Вс. Петрова Е. Лившиц от 30 августа 1942 г. «[мои родители] также имеют Ваш адрес и, если я буду убит, напишут Вам и, я не сомневаюсь, отнесутся к Вам, как к родной. Напоминаю, что маму зовут Любовь Владимировна, а старшую сестру (у нее-то и находится Ваш адрес, и все мои поручения по отношению к Вам в случае моей смерти исполнит она) — Анна Николаевна».

37 О.Н. Гильдебранд-Арбенина.

38 Илья Львович Сельвинский (1899–1968) — поэт, драматург. Упоминается его роман в стихах «Пушторг» (1928).

39 Ошибка памяти: «Ах, витязь, то была Наина!» — из поэмы А.С. Пушкина «Руслан и Людмила».

40 Флёрдоранж, флёр д’оранж (фр. fleur d’orange — «цветок апельсина») — белоснежные цветки померанцевого дерева (семейство цитрусовые). Традиционная часть свадебного убора невесты.

41 Цикл философских рассказов, написанный Вс. Петровым в 1939–1947 гг., впервые опубликован в изд.: Всеволод Петров. Из литературного наследия. — М.: Галеев-Галерея, 2017. — 384 с.

42 Николай Семенович Тихонов (1896–1979) — русский советский поэт, прозаик и публицист. Был ответственным редактором книги Б.К. Лившица «Полутораглазый стрелец», 1933. С 1944 по 1946 г. — секретарь Союза писателей СССР.

43 Татьяна Николаевна Глебова (1900–1985) — художница, книжный иллюстратор, ученица П.Н. Филонова. Жена В.В. Стерлигова. Иллюстратор произведений обэриутов. Автор хранящегося в Русском музее довоенного портрета Вс.Н. Петрова. Оставила воспоминания о жизни блокадного Ленинграда: Глебова Т.Н. «Рисовать, как летописец» (Страницы блокадного дневника) // Искусство Ленинграда. 1990. — № 1. — С. 28–40; № 2. С. 14–28.

44 Яков Семенович Друскин (1901–1980) — философ, литератор. Участник объединения ОБЭРИУ, сохранивший литературное наследие своих друзей. О Друскине см.: Машевский А. Послесловие // Новый мир. — 1993. — № 4; Сажин В. Жизнь в присутствии Бога // Там же.

45 Фото сохранилось, датируется 1 сентября 1939 года. Опубликовано в изд.: Всеволод Петров. Из литературного наследия. — М.: Галеев-Галерея, 2017. Вклейка после с. 136.

46 В книге Б.К. Лившица «Полутораглазый стрелец» воспроизведен «Портрет Бенедикта Лившица» Владимира Бурлюка 1910 года. По общему мнению — один из первых образцов русского кубофутуризма. Возможно, находился в собрании Лившица, нынешнее местонахождение неизвестно.

47 «Дом наш действительно был интересно “оформлен”: старое красное дерево и левая живопись. У нас даже Шагал был». — Из письма Е. Лившиц А. Дейчу от 29 янв. 1968 г. // Екатерина Лившиц «Я с мертвыми не развожусь!..» — М.: 2019. — С. 192. В другом письме, Марине Чуковской, Е. Лившиц вспоминает, что в их семейном собрании было несколько картин Александры Экстер, подаренных ею лично. — Там же. С. 293.

48 Е. Лившиц была арестована органами НКВД 31 декабря 1940 г.

49 Эренбург Илья Григорьевич (1891–1967) — писатель, поэт, журналист, переводчик.

50 Во всех изданиях, начиная с первого русского в 1935 г. и по сей день, переводчиком указан Б.К. Лившиц. «Бен прозу без меня не переводил. Все оригиналы его переводов написаны моей рукой и с моей активной помощью». // Екатерина Лившиц «Я с мертвыми не развожусь!..» — М.: 2019. С. 68.

51 «Ленинград в борьбе» — документальный фильм о блокаде Ленинграда, снятый в период с июня 1941 по апрель 1942 года. Режиссеры: Р. Кармен, В. Соловцов, Н. Комаревцев и Е. Учитель. Премьера состоялась 9 июля 1942 г. в Москве и Ленинграде.

52 Возможно, имеется в виду баллада «Белое покрывало» Морица Гартмана. 1859 г.

53 Ольга Николаевна Верховская (1912–1964) — двоюродная сестра М. Малич, жены Харм­са, кузина М.Н. Ржевуской.

54 Все письма из ГУЛАГа просматривались цензором, поэтому авторы посланий старались завуалировать свои сообщения таким образом.

55 Марина Николаевна Ржевуская (1915–1982) — жена Вс. Петрова с 1950 г.

56 Опера-буфф Жака Оффенбаха «Прекрасная Елена», ария Париса.

57 Книгу Б.К. Лившица «Полутораглазый стрелец», изд. писателей Ленинграда, 1933.

58 Вс. Петров. Турдейская Манон Леско: История одной любви. Публикация М.В. Петровой. Подготовка текста Вл. Эрля. Послесловие Н. Николаева, Вл. Эрля // Новый Мир.  № 11.  2006.

59 Дом имеет двойную литеру: по Баскову переулок — 19, по ул. Некрасова — 26.

60 Известно, что Лев Николаевич Гумилев (1912–1992) вернулся с военной службы в Ленинград 14 ноября 1945 г.

61 Елена Михайловна Тагер (1895–1964) — поэт, прозаик и переводчик, мемуарист. Приговорена к 10 годам исправительно-трудовых работ. Срок отбывала на Колыме и под Магаданом. Освобождена в 1948 г. Жила в Магадане и Бийске в 1948–1951 гг. В 1951-м в третий раз арестована и выслана на спецпоселение в Казахстан. В сентябре 1954 г. освобождена, в 1956 г. вернулась в Ленинград. Реабилитирована, восстановлена в Союзе писателей. Однако много рукописей, изъятых при арестах, до настоящего времени не обнаружено.

62 Софья Гитмановна Спасская (в девичестве Каплун; 1901–1962) — художник, скульптор. Жила и работала в Ленинграде. В ее квартире (набережная реки Мойки, д. 11, кв. 34) последний раз перед арестом был Н.С. Гумилев. Арестована по 58-й статье. После ссылки вернулась в Ленинград в 1954 г.

63 «Я послал письма знакомым в Рыбинск с просьбой выяснить условия жизни там, с тем чтобы Вы могли туда перебраться, если Осташков не устроит Вас. Особенно я думаю о Рыбинске, т.к. это почти так же близко к Ленинграду, как и Осташков, а сам город больше, и, я думаю, в нем разнообразнее возможность службы. Там живет Ольга Верхов­ская». — Из письма Вс. Петрова Е. Лившиц от 12 авг. 1946 года. См. публ. П. Вахтиной «Всеволод Петров «Мир для меня полон Вами». Письма к Е.К. Лившиц. // Знамя. — № 12. — 2014.

64 Елизавета Алексеевна Верховская (урожд. Голицына; 1891–1971), домашнее имя Лилиша, мать О.Н. Верховской, тетка и приемная мать М.В. Малич. Вместе со своим мужем и матерью была выслана на спецпоселение в Казахстан в 1935 г. Оттуда весной 1936 г. переведена в Уфу. В 1947 г., по сообщению М.В. Малич, проживала в Москве. В 1950-е гг. семья Петровых взяла Е.А. Верховскую на проживание к себе в Ленинград, где она и скончалась.

65 В 1946 г. — начало романа Вс. Петрова и Марины Ржевуской.

66 Надежда Алексеевна Зенкевич, кузина О.Н. Верховской, проживавшая на одной с ней жилплощади в Рыбинске.

67 С 1 декабря 1946 г. Е. Лившиц работала внештатным руководителем кружков самодеятельности в ремесленном училище № 12 в городе Щербакове (Рыбинске). Согласно трудовому соглашению, она «...обязуется проводить занятия танцевального коллектива 2 раза в неделю по 2 часа, драматического коллектива 2 раза в неделю по 2 часа и рукодельного кружка 2 раза в неделю по 2 часа». Согласно тому же соглашению, ее зарплата составляла 600 рублей в месяц.

68 О.Н. Верховская.

69 М.Н. Ржевуская.

70 В дневнике Вс. Петрова (4 июля 1943 г.) записан его сон, связанный с Хармсом. См.: Всеволод Петров. Из литературного наследия. — М.: Галеев-Галерея, 2017. С. 239–240.

71 «<…> Ваше письмо страшно поразило меня. Что же могла Вам сказать Н. — «больше, чем я нашел нужным сообщить». Разве я не сказал Вам всего, что только есть? <…> Должно быть, просто Вы услышали какие-то неприятные, жестко сказанные слова, которые Вас ранили – но Вам ли, только что видевшей меня, сомневаться во мне? <…> как бы ни повернулась судьба и что бы ни случилось, я всегда буду рядом с Вами». — Из письма Вс. Петрова Е. Лившиц от 7 июня 1947 г. См. публ. П. Вахтиной «Всеволод Петров «Мир для меня полон Вами». Письма к Е.К. Лившиц. // Знамя. — № 12. — 2014.

72 «<…> год тому назад я вполне чувствовала себя женщиной, была очень любима, и сама острее, чем когда-либо, чувствовала любовь <…>. Перед одним своим “романом” я очень виновата, т.к. из-за меня он написал своей жене, что она свободна, он надеется, что я дождусь его, что два года предстоящей нам разлуки не отразятся на наших отношениях. Правда, я и сама была очень увлечена им, но все же и играла немного. <…> человек он прекрасный, но все-таки не без обывательщинки». — Из письма Е. Лившиц О. Гильдебрандт от 24 мая 1948 г. // Екатерина Лившиц «Я с мертвыми не развожусь!..» — М.: 2019. С. 165.

73 Надежда Яковлевна Мандельштам (1899–1980) — писательница, мемуаристка, вдова О.Э. Мандельштама. Близкая подруга Е.К. Лившиц на протяжении десятилетий жизни в Киеве и Петрограде/Ленинграде.

74 О.Н. Верховская.

75 М.Н. Ржевуская.

76 Е. Лившиц планировала переезд в Лугу, поближе к Ленинграду.

77 Ольга Ивановна Гребнер (1895–?), долгое время работала секретарем Виктора Шкловского, была арестована в 1937 г. и осуждена на десять лет. В 1949 г. ее снова арестовали и еще на 7 лет отправили в лагерь под Воркутой. Спас ее Алексей Яковлевич Каплер (1903–1979), который отбывал свой второй срок в том же лагере и помог О.И. устроиться на конторскую должность.

78 Рассказ Вс. Петрова «Зимняя ночь» был посвящен Е. Лившиц. Впервые опубликован в издании: Всеволод Петров. Из литературного наследия. — М.: Галеев-Галерея, 2017.

79 Отсылка к повести Вс. Петрова «Турдейская Манон Леско».