КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ

Говорят лауреаты «Знамени»

Премиальный список лауреатов и орденоносцев «Знамени»-2020 был объявлен в январе, а значит, состоялся, в отличие от церемонии вручения, традиционно происходившей на Старый Новый год в Овальном зале ВГБИЛ имени М.И. Рудомино. Церемония и чествование награжденных — в связи с ковидными обстоятельствами — переносятся ближе ко Дню независимости журнала, который отмечается нами 7 июня. Тем не менее мы попросили отмеченных наградой написать несколько слов. Ниже публикуем эти малые «нобелевские» речи, а дипломы и памятные знаки — бронзовые собачки — терпеливо ждут нашей общей праздничной встречи.

Наталья Громова

Для меня «Знамя» значит очень много. Это и доброжелательная, интеллигентная атмосфера, которую создают Сергей Чупринин, Наталья Иванова и весь коллектив журнала, в котором я всегда нахожу живой отклик на всевозможные идеи и замыслы. Это воспоминание о работе с замечательным редактором Ольгой Труновой над романом «Ключ. Последняя Москва», затем с Еленой Холмогоровой — о таком редакторе можно только мечтать — над романом «Насквозь».

Когда-то Шаламов, может, слишком запальчиво, написал: «Роман умер. И никакая сила в мире не воскресит эту литературную форму... Авторская воля, направленная на описание придуманной жизни, искусственные коллизии и конфликты (малый личный опыт писателя, который в искусстве нельзя скрыть) раздражают читателя…». В этом высказывании есть своя горькая правда: конец минувшего века и рубеж XX–XXI веков стали периодом, когда в литературной жизни на первый план вышли мемуары, воспоминания, дневники. События, через которые прошли миллионы людей прошлого столетия с их трагическим опытом, внезапно затмили выдуманные сюжеты.

Обычно я пишу документальные тексты о писателях и поэтах, потерявшихся в советском времени или же изломанных эпохой так, что это и превращается в предмет исследования. Количество сюжетов и героев прошлого со временем не только не уменьшается, но постоянно умножается. Тем не менее в 2014 году — тогда события в России и Украине и мои внутренние обстоятельства сошлись в одной болезненной точке — возникла необходимость рассказать о том, как моя личная история пересеклась с продолжающимся уже сотню лет разломом нашей империи.

Почему мы живем в такой изогнутой реальности, где прошлое догоняет не только нас самих, но наших детей и внуков? В процессе работы возникло ощущение, что писать об этом можно только с самого начала (то есть с собственного рождения), открытым текстом, как бы это ни было сложно.

Рано или поздно приходится отвечать себе на вопрос: что такое твоя жизнь? Зачем ты здесь очутился — в это время и в этом месте. И когда ты начинаешь видеть, как возникают скрещенья и сцепленья разных событий в собственной судьбе, как выглядит чертеж жизни, смотришь на то, как история движется вместе с тобой и сквозь тебя, и оказывается, что ты не отдельный, независимый человек, рожденный свободным и отвечающий лишь за самого себя и свои поступки, — оказывается, ты часть длинной цепочки — и за спиной у тебя выстроились предки, твоя история, твоя страна и никак невозможно оторвать себя от прошлого. Каким бы оно ни было — плохим или хорошим, постыдным или достойным. Человек несет в себе и на себе прошлое своей семьи и своей страны. И последствия его поступков могут ложиться тенью, а могут дарить свет. Обо всем этом я думала, когда писала свой роман «Насквозь», пытаясь понять жизнь, которая текла до меня, потом сквозь меня и которая будет потом.

Тема общей памяти и общей вины вырастает из этих размышлений.

Андрей Дмитриев

У писателя свои литературные мечтания, у читателя свои. Писатель, кроме многого прочего, мечтает о доброжелательной и понимающей оценке его свежей работы. Сегодняшнее событие — прямое свидетельство того, как начинают мечты сбываться. И я приношу за это глубокую благодарность давно дружественной мне редакции журнала «Знамя». Пользуясь случаем, я хотел бы выступить в роли читателя современной русской литературы и поделиться своими литературными мечтаниями. Мечтами читателя. Если они немного смахивают на прогноз или, хуже того, на призыв — это всего лишь признак того, насколько они, мои мечты, навязчивы.

Меня удручает смирение многих моих коллег и всех, кто так или иначе высказывается о нашей работе с тем, насколько упал, едва ли не до маргинального дна, статус русской литературы, а также с тем, какими темпами она теряет своего читателя. И я спрашиваю себя, чего мне как читателю не хватает в ней сейчас. И, стало быть, что бы я надеялся прочесть в скором времени. И чего мне как читателю уже с лихвой хватило и больше не привлекает.

Начну с последнего. Я как читатель уже устал от бесконечных и многообразных экскурсий в заповедник советского опыта и опыта советских переживаний. Понятно, что этот опыт огромен во всех смыслах. Понятно, что нас, нынешних, по крайней мере людей моего поколения, без этого опыта невозможно понять. Понятно, что без честного освоения этого опыта затруднительно обустроить мир вокруг себя и в себе. Но прошло тридцать лет, а мы только подступаем к вопрошанию жизни сегодняшней, своей нынешней жизни, причем не только радикальных и кризисных ее проявлений, но прежде всего повседневной жизни — жизни сегодняшнего повседневного человека. Конечно же, рассматривая ее в любом свободном ракурсе: историческом, политическом, общегуманитарном, антропологическом, да и просто сентиментальном. По заповеднику советского опыта, по одним и тем же дорожкам русская литература продолжает водить нас с упорством фанатичного гида. Но мне, читателю, уже нечего спросить экскурсовода о себе. Мне, читателю, не подбросили достаточно слов, чтобы я мог перекинуться с ней, современной литературой, этими словами, о том, что меня, читателя, тревожит в себе нынешнем и вокруг меня. Кроме как о своем отражении в советском прошлом и отражении его во мне, мне почти нечего читать сегодня. Понятна моя мечта. Надеюсь, с неизбежностью литература обратится по преимуществу ко дню сегодняшнему, к нынешнему человеку. То есть к сегодняшнему читателю.

И еще. За долгое время постмодернистских штудий мы старательно перебрали, перещупали и рассмотрели со всех сторон, как старые вещи из комода, едва ли не весь набор накопившегося в культуре скарба: с интересом и равнодушием, с брезгливостью и восторгом, то морщась от запаха нафталина, то испытывая острую зависть к тем, кто эти вещи когда-то создал и пользовался ими в живой жизни. Пора, быть может, выйти на улицу, вдохнуть ее воздуха и обратиться к жизни — то есть к тому, чего и ждет от литературы живущий на этой и соседних улицах читатель. То ли ждет, то ли уже устал и перестал ждать. Мне наскучили разговоры о литературе как таковой в их привычном нам жанре. Я мечтаю о том, чтобы мы, собеседники, изменились. Чтобы, говоря, допустим, о «Бедных людях», мы разговаривали бы о бедных людях. И коли зайдет разговор об «Униженных и оскорбленных», мы поговорили бы об унижении и оскорблении, и лишь во вторую очередь — о социокультурной и литературной обстановке в Петербурге первой половины XIX века, и уже лишь в третью очередь — об аллюзиях из Достоевского в сочинениях современных или иных авторов. То есть я мечтаю о том, чтобы изменились мы. Об этом помечтать стоит. Давайте мечтать вместе.

Александр Долинин

Статья о стихотворении Бориса Пастернака «Уроки английского» — это моя первая публикация в «Знамени», и я, конечно же, рад, что дебют оказался успешным. Особенно приятно, что премия «Глобус», присужденная этой статье, носит имя Екатерины Гениевой, с которой нас связывала многолетняя взаимная симпатия. Я благодарен Сергею Ивановичу Чупринину за то, что он позвал меня в замечательный проект «Год Пастернака» (тоже награжденный), и еще больше за то, что он согласился статью напечатать, хотя она, вопреки нашей договоренности и несмотря на все мои старания, получилась не эссеистической, а скорее филологической, пусть и в несколько облегченном варианте. В некотором смысле со мной случилось то же, что случилось с героем известного советского анекдота, рабочим завода швейных машинок, который удивлялся, что из вынесенных частей при сборке у него всегда получается не машинка, а пулемет.

«Филология — наука понимания», — сказал Михаил Гаспаров, но мы все знаем, что каждый понимает словесное искусство в меру своего разумения, образования, знаний, компетенций, жизненного опыта и, конечно же, своей испорченности. Своей филологической задачей я всегда считал и считаю не навязывание читателю философической или социологической интерпретации по готовым лекалам, а предоставление желающим профессиональной помощи в прояснении темных мест текста. Мною движут лишь любопытство, понуждающее найти ответы на вопросы, которые задает мне/нам сложный для понимания текст, и уважение к тем, кто такие тексты создает. Если найденные мной ответы кому-то пригодились и понравились, я считаю задачу выполненной.

Павел Палажченко

Если бы пришлось выбирать между политикой и музыкой, я выбрал бы музыку.

В юности привлекало и то и другое, но по разным причинам отношения не складывались.

Музыка требует таланта и терпения. Со временем у меня появились друзья-музыканты, и я увидел, сколько нужно таланта и сколько терпения, самоотдачи. Я был, как говорили мне мои учителя, не без способностей, но мне не хватило бы моего «ресурса».

Политика — я не сразу пришел к этому выводу — требует веры. Веры в важность вдохновляющих ее идей, веры в то, что ты можешь что-то изменить, и по крайней мере вначале — веры в лидера, за которым готов пойти. Я довольно рано понял, что этого у меня нет.

У нас в семье выписывали «Правду», «Известия», «Литературную газету» и для меня — «Советский спорт». Но я читал все. И годам к четырнадцати, а может быть, и раньше, почувствовал, что везде — недосказанность, умолчание, переходящие в неправду. Это сильно поубавило мой интерес к политике, хотя рано приобретенная привычка «следить за новостями» осталась.

Сейчас я думаю, что любовь к слову — родному, русскому и поначалу чужому, английскому — досталась мне как бесценный подарок, как возможность бегства от рутины повседневной жизни.

В возрасте, который сейчас редко называют отрочеством, и в ранней молодо­сти я поглощал журналы, каким-то чудом изданную в 1966 году антологию «Русская литература ХХ века» (Мандельштам, Сологуб, Гумилев и даже Гиппиус с Мережковским и Кузмин), заслушивался ворвавшейся в жизнь моего поколения «Битлз», пел под три гитарных аккорда песни Окуджавы, поверхностно готовился к экзаменам в иняз, а потом уже неповерхностно там учился. Теперь это учебное заведение называется Московский государственный лингвистический университет, после десятилетий упадка оно оживает, но, боюсь, атмосферу второй половины 1960-х годов, когда я там учился, возродить уже не удастся. Это были годы расцвета иняза и особенно — его переводческого факультета.

Я окончил институт в 1972 году. Дальше начинается цепочка каких-то случайностей, которая могла несколько раз оборваться, но нет, не оборвалась и в конце концов дала мне тот профессиональный и человеческий опыт, которым я отчасти поделился в своих воспоминаниях и рассказах.

У «Знамени» есть автор, мой старший товарищ Геннадий Русаков, с которым мы вместе работали в ООН. Работая там, я погрузился в водоворот внешней политики, но точнее будет сказать — я оказался рядом с политикой, был ее свидетелем, а не участником. А в 1985 году в моей жизни случился поворот, который привел меня в самую ее гущу. Это были годы, когда все менялось в нашей стране и в мире. Это были самые значимые годы моей жизни.

Я увидел в политике живых людей — прежде всего Горбачева и Шеварднадзе, но не только их. Мою книгу «Профессия и время», фрагменты из которой опубликовало «Знамя», можно считать апологией этих людей. Я не боюсь этого слова. У них были ошибки и промахи, были сомнения — и у меня были сомнения… как сказал однажды Джон Апдайк, «что есть на свете более человеческое, чем сомнение?» Но эти люди взяли на себя огромный груз исторического поворота, масштабы которого ни они, ни кто другой вначале не представляли себе и не могли, наверное, представить.

Взявшись за книгу воспоминаний, я перестал писать рассказы, потому что сов­мещать два таких разных занятия было невозможно. В свое время я писал их без особой претензии, и то, что они заинтересовали такой требовательный к своим авторам журнал, стало для меня большой неожиданностью. Приятно впервые опубликоваться, когда тебе за семьдесят. За это, как когда-то сказал один одессит, а теперь говорят все, отдельное спасибо.

Татьяна Филиппова

То, что «Сборка № 1. Ысыах» удостоилась премии «e2-e4», отсылающей к классическому дебюту в шахматах, для меня, безусловно, важное событие, ведь это означает, что мои «ходы» смогли в некоторой степени удовлетворить знатоков, наблюдавших за этой «партией».

Тем не менее какого бы то ни было выверенного «шахматного» расчета для достижения этой цели у меня не было. Простая устойчивая форма позволила использовать последовательность фрагментов для строительства музыкальной темы, которую скрепляли наиболее ритмические куски.

Не всегда при написании фрагментов я чувствовала необходимое для формирования объема сопротивление, хотя именно этот путь кажется мне верным. В конечном счете слова, звуки оказались там, куда я (с тем уровнем знаний и умений) их поместила.

Сейчас все это кажется не таким важным, в отличие от времени «собирания», случайно совпавшем с началом пандемии и принятием поправок в Конституцию. Последнее событие, хоть и коснулось всех россиян, значительно усугубило положение людей, к которым я себя отношу.

По такой причине это время обладает для меня плотностью, которую сложно чем-либо разбавить, и я вижу необходимость это обозначить и поместить личное переживание в рамку:

«Сборка № 1»

(Начало                                                                            Принятие

пандемии —                                                                    поправок в Конституцию)

Возможно, этот отдельный акт сделает таких людей, как я, более видимыми для общества. А мне позволит проводить «Сборку» в путь под «печальные звуки сямисэна» и начать новую главу в жизни.

Почему важно и это: метод сборки, в том числе, предполагает дальнейшее использование фрагментов, но «Ысыах» в том виде, который появился в десятом номере, является окончательным, то есть закончившим свой рост и трансформацию.

Другой вопрос — способен ли этот текст (или отдельные его части), находясь в этой временной рамке, пересоздавать себя. Мне было бы интересно узнать, как его значение будет меняться в будущем, в которое мы заглянуть не можем, но пути к которому следует прокладывать уже сейчас.

Спасибо журналу «Знамя», CWS и, в особенности, моим наставникам за эту премию.

Булат Ханов

Раньше я бы и не поверил, что рассказ марксиста о запутавшихся анархистах может быть напечатан в журнале, последовательно декларирующем либеральные ценности. Эти парадигмы — говорю об эстетическом пространстве — казались не враждующими, но и не пересекающимися.

Премия «Знамени» — это новый повод повысить требовательность к себе и своему письму. Жанр рассказа сегодня находится в неопределенном статусе. Прозаики по-прежнему считают доблестью написать хороший рассказ, тогда как читающая публика, тяготеющая сегодня к полярным формам — к роману и стихотворению, преимущественно упускает рассказ из виду. Славно, что толстые журналы поддерживают интерес к этому жанру и толстый журнал, если только он не специализирован, без рассказов представить невозможно. У меня есть предположение, что многое перетряхнется и время рассказа как формы еще придет.

Спасибо журналу «Знамя», особенно Сергею Ивановичу Чупринину, который принял смелое решение издать рискованный и неоднозначный текст, Елене Сергеевне Холмогоровой, которая выправила рассказу осанку и привела его в кондицию, Анатолию Николаевичу Курчаткину, который выделил рукопись среди толстенной пачки работ для писательского семинара и вообще эмоционально поддерживал меня в последние два года.

Орденов «Знамени» за постоянное и плодотворное сотрудничество с журналом удостоены Татьяна Вольтская и Тимур Кибиров.

Татьяна Вольтская

Слово «орден» звучит не гордо — оно звучит странно. Когда примеряешь его к себе, немедленно всплывает фраза о «далековатых понятиях», приписываемая Ломоносову. Ну, правда — где я и где орден? Это совсем другой лексический ряд — брутальные лица на плакатах, знамена, литавры, нечитаемые речи, плывущие по желтым рекам газет. Или стройные ряды нынешних кавалеров ордена за заслуги перед Отечеством таких-то степеней: тут и бывшие братки, и приближенные к трону деятели, и все друзья и родственники кролика, вплоть до Сашки-букашки.

Известие об ордене журнала «Знамя» настигло меня за раздеванием новогодней елки — и пока мы с сыном складывали в фанерный ящик и жестяную коробку ее блестящие ордена, полинявшие с отдалением от рождественских чудес, мне подумалось, что ведь и литература сегодня похожа на эту елку, с которой осыпалась половина иголок. Вот только что она была всем нужна и желанна, ее бережно несли домой, радостно наряжали, празднично сидели рядом, ее гирлянды переливались — и вот лысый остов вынесен во двор, а ты все никак не закончишь подметать иголки, потому что они везде.

Конечно, литературный орден — это потешный орден, прямая родня новогоднему дождику и петардам. Это игра — но, в конце концов, что может быть важнее игры? Ведь когда Новый год и Рождество стираются и линяют, мы не выбрасываем их блестящие атрибуты, мы прячем их до следующего раза — зная, что праздник вернется. И тогда мы достанем с чердака фанерный ящик и жестяную коробку и будем, затаив дыхание, вынимать сокровища, попутно объясняя детям — а вот эта Снегурочка ездила с твоей прабабушкой в эвакуацию… Потому что увядшая елка — это только тень погибшего чуда, а само чудо бессмертно.

Узнав об ордене «Знамени», я немедленно полезла в «Журнальный зал»: первая моя публикация помечена 1997 годом. Прошлый век, Карл! Что ж, тем драгоценнее доставшаяся мне блестка. А тем, что она досталась мне на пару с несравненным Тимуром Кибировым — драгоценна вдвойне.

Два века подряд литературой жили и дышали, сейчас ее вынесли во двор, как облезлую елку, и никто не знает, внесут ли опять. Иногда я думаю — может, когда-нибудь людям станет так плохо, что они снова захотят почитать книжку. Не то чтобы я кому-то желала плохого, но… а что, если человек не задуман для слишком большого комфорта и спокойствия? А что, если то, что он сегодня отнес на помойку, завтра покажется самым нужным? А что, если потешные ордена — самые важные, как потешные полки?

Тимур Кибиров

              Гляди! Во все глаза гляди, читатель мой!..

              Ну хоть одним глазком, хоть взгляда удостой!

              Хоть краешком взгляни!.. Да нет же, не сюда!

              Не на меня, дурак, чуть выше — вон туда!

              Глаголу моему не хочешь — не внемли,

              Но только виждь вон то, что светится вдали!

              Блик, облик… Да не блик, не облик никакой,

              Не Блок, а облака над сенежской водой!

              Всего лишь облака подсвечены слегка.

              И ты на них уже смотрел наверняка.

              Ну? Вспомнил, наконец? Ну вот они, ну да!

              И лишь об этом речь — как прежде, как всегда!

              О как они горят, там, на исходе дня!..

              Ну правда ж, хорошо? Ну похвали меня.