|
Об авторе | Юлия Лукшина — прозаик, сценарист, драматург, родилась и живет в Москве. Финалист драматургических конкурсов «Любимовка» (2016 и 2019). Лауреат премии «Золотой орел» за сериал «Оптимисты» (в соавторстве), автор сценария к фильму «Человек из Подольска» по одноименной пьесе Дмитрия Данилова (2020).
Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказы «Сухое плаванье» (№ 8 за 2020 год).
Юлия Лукшина
Инь
рассказы
Помощница фокусника
Глаза устали, но вместо того, чтобы включить лампу, Марина Карловна перекусила нитку и отложила шитье. Высокий потолок давал место свету и воздуху, в комнате пока только лишь серело. Хорошая у нее комната: благородных квадратных пропорций с видом на Аничков мост. Коней в деталях было не разглядеть, но вид все равно открыточный.
Соседями Марина Карловна тоже была довольна. Муж и жена Иващенко — громкие, но незлые; Рудаковы — унылая мать и унылая дочь — с Мариной Карловной держались политесно. А физрук Бортко и его шестилетняя дочка искренне Марине Карловне нравились. Она любила смотреть, как Бортко варит бульон, гоняя деревянной ложкой куриные части по кастрюле. Он добавлял туда по маленькому пучку укропа и петрушки и всегда звал Марину Карловну к обеду. Марина Карловна в ответ приглашала их на свежий воздух своей белой комнаты. Комната Бортко выходила во двор и была на треть меньше. Если были апельсины или яблоки, обед заканчивался тем, что Марина Карловна жонглировала. Если не было, Марина Карловна жонглировала пинг-понговыми мячами, хотя предпочитала что-нибудь потяжелее. Идеальны для этих целей были мандарины и вареные яйца.
Детали прошлых жилищ потихоньку угасали в памяти Марины Карловны. А вот цирковую деятельность она помнила прекрасно.
Как напугана она была, когда рассталась с цирком! Тогда, в августе 1976-го у Марины Карловны случилась обширная пневмония. Труппа как раз стояла на пороге важнейшего события: в сентябре отправлялись гастролировать в Данию. Марина Карловна проработала к тому времени шесть лет помощницей фокусника Ефрема Гавриловича Игнатина, выступавшего под сценическим псевдонимом Меркурио. Один раз они ездили в Румынию, но Дания, конечно, совсем другое.
Болезнь Марины Карловны оказалась серьезной. За четыре дня до отъезда это стало понятно даже Ефрему Гавриловичу. В срочном порядке ему пришлось обучать костюмершу Оленьку притворяться его помощницей. Ничего из того, что умела Марина Карловна, Оленька не делала, но хотя бы Ефрем Гаврилович не остался на гастрольной сцене один. Фокусник без помощницы невозможен.
Как потом узнала Марина Карловна, Оленька так боялась сцены, что перед выступлениями ее подпаивали смесью пустырника с коньяком.
И вот Марина Карловна осталась болеть в своей замечательной комнате с видом на Аничков мост под наблюдением двоюродной сестры Людмилы. Сестра заставляла ее пить горячее молоко со сливочным маслом и боржомом — смесь, которую Марина Карловна ненавидела. Но воля больного, считала Людмила, парализована болезнью, и поэтому медицинское насилие есть единственный путь к спасению. Через две недели труппа вернулась домой, и к почти здоровой, но еще совсем слабой Марине Карловне пришла Оленька и принесла страшные новости: гастроли окончились скандалом галактического масштаба. Меркурио, то есть Ефрем Гаврилович, плюс жонглер Орлов — в свое время научивший Марину Карловну жонглировать тремя предметами, — а также дрессировщик первой категории Спичкин остались в Датском Королевстве.
Находиться на работе, по словам Оленьки, «было теперь совершенно невозможно». Еще, наклонясь к самому уху Марины Карловны, она прошептала, что «никто ничего вообще не знал, и только в автобусе, на обратном пути в аэропорт, их недосчитались. Ну и началось…» — жарко выдохнула девушка.
Спичкин и Орлов при этом были неженатые, а вот Ефрем Гаврилович жил в детном браке. Жене его после злополучных гастролей пришлось тяжко. Правда, когда через полгода перебежчик перебрался из Копенгагена в Израиль, то немедля начал выписывать к себе семью. Через три года мучений жена Ефрема Гавриловича и сын их, в семье прозванный Слоником, угнездились в Тель-Авиве.
Задним числом Марине Карловне казалось, что недоброе она почувствовала задолго, что, может быть, она и заболела-то неспроста. Но ее задело, что Ефрем Гаврилович никак не обмолвился о своих планах. Хоть эзоповым языком, хоть намеком. Впрочем, когда она начала получать от Меркурио письма, обида прошла. Письма были нечастыми, но каждый раз, когда Марина Карловна думала, что уж теперь-то, после стольких лет, он про свою помощницу и думать забыл, приходило новое письмо.
После выздоровления Марина Карловна из цирка уволилась, потому что все уже было не то без Игнатина, Орлова и Спичкина — самых щедрых и веселых мужчин в коллективе.
Целый год после этого Марина Карловна ходила как потерянная, хотя быстро и удачно вышла на работу в ателье рядом с домом. В цирк она пришла из швейного техникума, устроившись сперва в пошивочный цех, где ее и высмотрел за красоту прозорливый Меркурио, заслуженный деятель искусств РСФСР.
* * *
Утром Марина Карловна взяла сумку на колесиках и отправилась на вокзал — кузина Людмила пригласила на семидесятидевятилетие. Была она на пять лет старше Марины Карловны и жила в стародачном поселке, в четверти теплого бревенчатого дома с собственным крыльцом.
Накануне у юбилярши прихватило спину, и она просила сестру помочь с приготовлениями. Марина Карловна была рада помочь. Виделись они нечасто, но в критические моменты друг друга выручали. Невзирая на боржоми с маслом, Марина Карловна была искренне благодарна сестре за то, что та не бросила ее в далеком семьдесят шестом.
В дорогу у Марины Карловны было чтение — накануне пришло письмо из Израиля, и она предвкушала, как сядет у окошка, дождется, пока поезд наберет скорость, и тогда вскроет конверт ногтевой пилкой.
В ателье Марина Карловна задержалась и выходила на пенсию уже замдиректора. Она не хотела торжественных проводов, но провожали ее с песнями, тостами и застольем таким обильным, что все желающие унесли еще и холодца, и салатов по домам.
Но цирк все равно занимал в душе Марины Карловны особое место большой любви. Она любила и обсуждение номеров, и подбор костюмов, и запах слоновника. Но больше всего ей нравилось пить после представлений чай. У Марины Карловны был большой кипятильник и чашки с цветами, а Меркурио эффектно извлекал из-за пазухи триста грамм батончиков, или, на худой конец, полкило сушек. Все, кому после работы не надо было торопиться к детям, радостно льнули к кастрюле с кипятильником. Марина Карловна, у которой семьи не было, была совершенно согласна со словами на плакате, украшавшем дверь администрации: «Наш коллектив — одна семья».
Марина Карловна была верным товарищем. Оттого она необыкновенно изумилась, когда костюмерша Оленька, которая время от времени заходила к ней в ателье, а потом и вовсе туда устроилась с подачи Марины Карловны, рассказала, что жена Ефрема Гавриловича одно время ужасно к Марине Карловне ревновала и хотела даже затеять откровенный разговор. Ефрем Гаврилович остановил супругу ценою клятв и заверений, к которым присовокупил золотые часы «Заря» и мохеровый финский плед.
Знай Марина Карловна об этом, то с радостью объяснила бы супруге Меркурио, что мужа ее в качестве сожителя не представляла и к этой роли склонять его не думала. Но вышло, что ураганы пронеслись у Марины Карловны за спиной.
Марина Карловна сделала, как задумала: вскрыла письмо и расправила бумагу. Бумага израильских писем была тонкой и хрустящей.
Ефрем Гаврилович оброс уже двумя внуками, жена скончалась в частной клинике в прошлом году. Он переписывался и с другими беженцами, один из которых был теперь почетным пенсионером Венского цирка, а второй — дрессировщик Спичкин — пребывал в частной богадельне в Новой Зеландии, куда его поместил сын, народившийся уже за границей.
Вот и сейчас Ефрем Гаврилович в своем письме цитировал письмо Спичкина о том, как удивительно тому живется в заведении для пожилых, где на завтрак можно заказать омлет, который испекут при тебе, а вечером на воздухе расставляют столы для игры в бридж и дают рыбий жир, подмешанный в сладкий коктейль типа гоголь-моголь. Спичкин остался в Дании, выучил датский и к своему советскому званию дрессировщика первой категории присоединил датский аналог. Осел он в итоге в цирке города Орезунд, на родине Ганса Христиана Андерсена. В конце восьмидесятых случился с ним производственный травматизм — тигр отхватил Спичкину большой палец на левой руке — и дрессировщик получил повышенную пенсию-компенсацию от профсоюза работников цирка. Но женившийся на новозеландке сын настоял на том, чтобы отец поехал с ними на родину жены, и тот, подумав, согласился.
В ответных письмах Марина Карловна не вдавалась в подробности своего пенсионного быта и лишь изредка сетовала, что уже вряд ли соберется к Меркурио в гости, хотя звал он ее в каждом письме. И в этом позвал снова, с особой настойчивостью.
Глянув в окошко, за которым медленно подплывала ее остановка, Марина Карловна вдруг подумала: а почему, собственно, нет? Ефрем Гаврилович любил пошутить, что Тель-Авив кишит старичками, которые все бросят к ногам Марины Карловны как только увидят ее царственную осанку. И никогда, мол, ей уже не придется горбатиться за швейной машинкой, теряя зрение. Никаких старичков-поклонников Марине Карловне не хотелось, а вот не спеша пройтись под руку с Ефимом Гавриловичем по городу было бы приятно.
В этих раздумьях Марина Карловна прибыла на станцию Левашово. Она перетащила тележку над зазором между поездом и платформой, опустила на бетон и, отдышавшись, покатила к лестнице. Лестница была самой трудной частью пути, перед лестницей стоило собраться.
Кузина Людмила была из жалобщиков, но жалобщиков деятельно-бодрых. Однако в последний год Людмила сдала и жаловалась с особым смаком. Хорошо, что ее стоны не требовали от собеседника включения. Редкие междометия Марины Карловны вполне сходили за диалог.
Марина Карловна повязала фартук и нарезала сваренные Людмилой овощи для «оливье». Завтра она его заправит. Затем взялась за голубцы. Провернула фарш, ошпарила капустные листья, ловко уложила голубцы рядами в эмалированный судок. Спать легли рано, немного посмотрев телевизор.
Наутро, еще до завтрака, появилась племянница Людмилы Стелла с женихом Евгением. Стелла и Евгений вместе жили уже семь лет. И вот решили пожениться. Но как только решение приняли, Стелла стала Женей недовольна. Он вдруг показался ей чуть ли не тунеядцем, хотя все семь лет до этого она не ждала от специалиста по летучим мышам никаких финансовых подвигов. Стелла хорошо обеспечивала и себя, и жениха заработком хирурга-отоларинголога в частной клинике.
Людмила, как выяснилось, намеревалась использовать встречу, чтобы, как она говорила «вправить Стеллке мозги». Она и Марину Карловну упросила поговорить с неразумной родственницей. «Испугалась она, дело житейское, но жизнь портить испугом себе нельзя», — заключила Людмила, и это была первая мысль кузины за долгие годы, которую Марина Карловна сочла вполне разумной.
Стелла с дороги была усталая, сказала, что вчера у нее было три операции, из них две детские. Евгения пристроили резать хлеб и соленые огурцы. После застолья с умеренным выпиванием Марину Карловну попросили жонглировать оставшимися от салата вареными яйцами, Стелла рассказала несколько случаев из хирургической практики, и Евгений, выпив водки, неожиданно развлек дам историей про экспедицию за летучими мышами на далекий Маврикий. В сумерках, перед чаем, Марина Карловна и Стелла решили пройтись.
За городом никакой весны еще не ощущалось, стояла пухлая зима. Для себя Марина Карловна ситуацию замужества не рассматривала. Кроме одного раза в ранней молодости, когда за ней ухаживал рыжий юноша из соседнего дома. Тогда, в начале шестидесятых, Марина Карловна только пошла учиться в швейный техникум. С рыжим юношей она почему-то могла представить себе и совместный быт, и долгую жизнь. Дело, собственно, к тому и шло, как вдруг молодой человек слег и быстро угас от редкого заболевания крови. Марина Карловна сначала просидела с ним в палате суетного инфекционного отделения, потом у юноши дома. За несколько дней до конца его медная рыжина начала тускнеть и стала матовой, словно цвет запрятался в глубину каждого отдельного волоса.
Не то чтобы после Марина Карловна как-то особенно убивалась. Просто притихла и не смотрела больше на мужчин с любовным интересом.
Но для Стеллы ей хотелось счастья. Поэтому, поступившись правилом не лезть в чужую душу, Марина Карловна открытым текстом — правда, два раза извинившись — велела девушке не бросать такого славного мужчину, как Евгений. Стелла посмотрела на Марину Карловну недоверчиво, опустила голову, разглядывая подмокшие кристаллы весеннего снега, и сказала: «А может, вы и правы…» Помолчала и спросила: «Вы так и живете в коммуналке?» «Так и живу», — ответила Марина Карловна. «А ведь у меня в гостях никогда и не были, а я тоже в центре», — добавила Стелла. Марина Карловна растерялась — ей не хотелось, чтобы ее ответ сошел за напрашивание в гости. «Вот на свадьбу и позовете». «Обязательно», — радостно отозвалась родственница. Они еще раз обошли поселок и отправились заваривать чай.
На следующее утро молодые люди откланялись после утренних сырников, и Марина Карловна, прибравшись на кухне, засобиралась следом. Людмила сидела на сундуке, застеленном ковром, и жаловалась на артрит.
Когда стали прощаться, Людмила выдержала драматическую паузу, взглянула Марине Карловне в глаза и предложила переехать к ней. Комнату, сказала она, можно будет сдать, а вдвоем с «невзгодами старости», как выразилась Людмила, бороться будет проще. Марина Карловна изумилась, но обещала подумать. Похоже, перед ней открывались разные перспективы.
В электричке было малолюдно. Она засунула руку в сумку и проверила письмо из Тель-Авива — бумага хрустнула, письмо на месте.
Марина Карловна предвкушала, как минует вокзальную толчею, доедет до дому, пройдет узким, темным коридором их квартиры, оставит возле двери каталку, ляжет на тахту в белесой ясности своей квадратной комнаты и упрется взглядом в силуэт швейной машинки под окном.
Попозже она постучится к соседу Бортко и предложит им с дочкой посмотреть салют в честь Дня космонавтики. Обязательно надо их позвать.
После этого дни побегут своим чередом, и каждый будет приближать Марину Карловну к рыжеволосому юноше. А о других возможностях — визите на свадьбу Стеллы, поездке к Меркурио и о невзгодах старости она подумает завтра, за шитьем.
Черная, красная, рыжая
Черная
Борис подарил Инне бежевый мини-купер, который Инна прозвала Агентом Купером. Матери теперь точно нечем будет крыть. Проповедь матери не будет иметь права на существование. «Слова, Инесса — это не вложение. Слова — это пшик, литература. Если мужчина не вкладывается в женщину материально — она ему не важна, что бы он ни говорил, как бы ни божился».
Ее мать — учительница литературы — не на шутку увлеклась горохом: душистый горошек вил усики на клумбах, стручковый — на огороде.
— Ни одного червяка — сладкий, крупный. Идеальный в этом году урожай, — доверительно ворковала мать так, словно в свое время защитила диссертацию не по Мандельштаму, а по бобовым.
Мать не знала, что Борис — глубоко женат, и мини-купер достался Инне в награду за тихий аборт на раннем сроке. Но машина — в любом случае аргумент. Дело за малым — научиться водить.
Инна поставила цель: через три недели, на день рождения матери, доехать до царства гороха. В подарок Инна выписала ей из Англии семена гибридного сорта — победителя выставки Челси, ради которого пришлось заполнить таможенную анкету и целый день ждать курьера. Кроме того, купила в подарок шелковый платок. По-настоящему шелковый, а не подделку из ацетата, штучный, номерной, ручной. Мать, скорее всего, не поймет, в таких вещах она не понимала, а вот Артур — третий муж мамы — оценит.
Кстати, Артур опровергал правило, которое с таким упорством вкладывала ей в голову мать.
— Инесса, — говорила она, — от жен не уходят. Зачем? Любовь у них есть, а обстирывать кто будет?
Артур-то как раз ушел из семьи к ее, Инны, матери.
Между Инной и Артуром существовало принципиальное отличие. Инна не переносила привычку матери говорить полными предложениями. Там, где было достаточно кивка, мать произносила: «Передай мне, пожалуйста, кусок черного хлеба своей рукой».
Инна в такие моменты не могла дышать, а Артур, ласково глядя на жену, спрашивал: «Что-нибудь еще?». Мать отвечала в характерной манере: «Нет, спасибо, больше пока ничего не надо». Это, думала Инна, и есть любовь, оправдывающая и грех, и несправедливость.
* * *
Через три недели тренировок с преподавателем Вахтангом Инна уже парковалась задом и через раз заезжала на горку в пробке.
Преподаватель Вахтанг был идеален. Мелочный контроль был ему чужд. Пока Инна пыталась прочувствовать парковочные габариты, Вахтанг рассуждал о достоинствах армянского тархуна перед азербайджанским. «Готовить, — рассуждал Вахтанг, — надо сердцем, и так же ездить на автомобиле». Инне подход нравился, училась она быстро.
Теплым августовским вечером Инна выдвинулась в сторону области по трассе М-9.
Сначала ехала опасливо, но по мере удаления от города расслабилась, и ее, словно берег приливом, затопило чувством возрастающего восторга. Она где-то слышала, что у этого состояния есть название — «водительский дзен».
Восемьдесят километров пролетели незаметно. До дачи матери оставалось сорок. Тут Агент Купер замигал тревожным оранжевым огоньком и подал писклявый голос: кончался бензин.
Заправки были для Инны испытанием. Пожалуй, единственным в процессе освоения автомобиля. Они вызывали глухое сопротивление, нервировали. Приходилось совершать усилие, уговаривать себя.
Именно в этот момент заправки, мелькавшие вдоль трассы с предсказуемой регулярностью, кончились. Точнее, одна оказалась закрытой, следующая — недостроенной, а затем — лес.
Половина восьмого. Раньше девяти не стемнеет, вечер был ясным. Юбилейное торжество должно было начаться завтра, но Инну ждали накануне.
Она ничего не сказала матери про машину. Та была уверена, что дочь приедет на такси.
Машина еще ехала, но Инна понимала, что это конец. Так и вышло. Через пару километров она начала терять скорость и еще метров через четыреста встала. Заднее стекло освещали лучи жидкого закатного золота.
Справа и слева по борту был лес, на треть состоящий из засохших елей. Поток в город был жидким, из города — активнее, но не таким, какой обычно предполагается в пятницу вечером. Дальнобойщики — в численном перевесе в обоих направлениях.
Инна включила аварийку. Глупо до колик. Как в анекдотах про блондинок.
Надо было перебрать варианты действий. На пассажирском сиденье справа завибрировал смартфон. Конечно, мать. Хотела узнать, где, что и как. Инна не ответила.
Телефон продолжал глухо вибрировать, отстукивала ритм аварийка. Инна приоткрыла окно, и в машину влился поднимавшийся от земли стрекот сверчков. Звуки накладывались друг на друга. Стук-стук-стук, др-др др, пщ-пщ-пщ.
Закатное солнце осело за лес и перестало беспокоить своей неуместной в сложившихся обстоятельствах красотой.
Инна прикрыла глаза. Вселенная стучала и шуршала.
Сзади раздались хлопки автомобильных дверей. Через секунду постучали над левым ухом.
— Все нормально с вами, девушка?
На Инну смотрел веселого вида, щетинистый молодой парень.
— Да, — сказала она, — бензин кончился.
— Ну что же вы, девушка?!
Он не издевался, в голосе было сочувствие.
— Сейчас подольем, у нас полканистры есть.
И парень потрусил к своей машине. Инна открыла дверь и оглянулась: это была старая вишневая иномарка.
Парень был не один, к пассажирской двери иномарки двигался второй мужчина.
Инну удивило, что обещанная канистра с бензином лежит у них в салоне. Но мужчины сели за руль и через пару мгновений промчались мимо нее по направлению к городу.
Еще через секунду Инна повернулась к пассажирскому сиденью.
Ни телефона, ни сумки.
Сверчки стрекотали все громче. Тише. Громче. Волнами.
Инна вышла.
Сумерки вовсю разворачивали над трассой свою гигантскую рыболовную сеть, которая скоро покроет улов темнотой.
Агент Купер пискнул сигнализацией.
Инна начала спускаться под откос, отделявший трассу от леса.
Кеды и шорты годились для этого в самый раз. Травы царапали голые икры.
Лес оказался неподвижным и чахлым, каким-то полиомиелитным. Всюду сухостой, много поваленных, словно избитых деревьев. Но дышалось хорошо, пахнуло грибами и орехами.
Инна сосредоточилась на том, чтобы не оцарапаться, смотрела под ноги, перебиралась через стволы.
Ее внимание привлекли всполохи огня. Недалеко впереди горел костер. Двенадцать месяцев какие-то.
Шум трассы смутно плескался за спиной. Хруст веток под ногами по сравнению с ним был резким и явственным.
Костер горел неярко, но уверенно. Кто-то сложил его со знанием дела. Людей не было. По периметру было устроено несколько сидений — два пня, картонка, однако — ни остатков пищи, ни мусора, ни каких-либо других очевидных следов недавнего присутствия. Только большая, наполовину опорожненная бутылка «Боржоми».
В других обстоятельствах Инна побрезговала бы, но сейчас она схватила бутылку и выпила соленую жидкость жадно и с благодарностью. Она опустилась на теплую землю, рядом с потрескиванием костра, облокотившись спиной на пни. Не опустилась, а растеклась.
Инна не заметила, как уснула. А когда проснулась, костер давно остыл и вокруг было темно и тихо.
На этот раз самым громким звуком было ее собственное дыхание. А если секунду не дышать, то можно было притвориться просто лесной темнотой.
Она снова нащупала звуки трассы. Глаза привыкали к темноте быстро. Инна потянулась, размяла шею и пошла на шум. А запахи! Запахи!
* * *
Не так давно Василий открыл для себя мир аудиокниг. Необъятное новое пространство, помогавшее не заснуть за рулем. Сейчас он слушал «Поворот винта», все ждал, когда станет страшно. Жизнь приучила Васю к терпению. Это когда-то он был горяч. Но десять лет дорог, долгая болезнь отца, многолетнее ожидание переезда в новостройку — все это натренировало в Василии ценную мышцу ожидания. Он не выносил суждения поспешно. Умение ждать, говорил он сыну — одно из самых важных в жизни. Василий был отнюдь не глуп.
Вдруг фары выхватили из темноты силуэт, карабкавшийся на обочину из темноты.
Женщина стала бы неплохим добавлением к аудиокниге, и Василий включил поворотник. Тем более где-то здесь он несколько раз удачно стыковался с девочками.
Свою фуру он тоже считал девочкой и называл «моя фурия».
Василий сообразил, что совершил ошибку, еще когда фурия, пыхтя, пристраивалась на обочине. То, что он принял за свой вечерний досуг, оказалось не барышней. Если бы Василию надо было описать это существо для протокола, он бы сказал так: «большая кошка, стоящая на задних лапах». Черная и высокая, она смотрела на него круглыми желтыми глазами, которые отдавали в свете фар металлом, и мягко покачивала хвостом.
Василий стал выкручивать руль обратно — реакции-то у него были хорошими. К тому же он не пил. Да вот только окошко со стороны пассажирского сиденья было наполовину опущено, и он этого не учел. У пантеры реакции в любом случае лучше.
Наслушался всякой чертовни, — подумал Вася в тот момент, когда Черная проскользнула в салон и бархатной кляксой перетекла на пассажирское сиденье.
Василий очень ясно слышал низкий голос рассказчика аудио истории, ритм, который вторил пыхтению мотора: «Мы остановились на дорожке, идущей от ворот к церкви, у низкой, продолговатой, похожей на стол могильной плиты…»
— Ну что, погнали? — вкрадчиво спросила пантера. — «Поворот винта», что ли?
«Р» в произнесенном ею слове «поворот» запомнилось Васе раскатистым и ярким.
Красная
…Инна прикрыла глаза.
Вселенная стучала и шуршала.
Сзади раздались хлопки автомобильных дверей.
Через секунду слева постучали в стекло.
— Все нормально с вами, девушка?
Через стекло на Инну смотрел веселого вида, щетинистый молодой парень.
— Да, — сказала она, — заглохла. Бензин кончился.
— Ну что же вы, девушка?!
Он не издевался, в голосе слышалось сочувствие.
— Сейчас подольем, у нас полканистры есть.
Он подмигнул.
Инна не успела ответить, как он зашагал обратно к своей машине.
Она открыла дверь и обернулась: это была старая, грязная темно-вишневая иномарка, из которой выбрался второй мужчина — он, в отличие от щетинистого парня, был грузным и одутловатым, а лицо настолько лишено индивидуальных черт, что, попроси Инну описать его, она бы растерялась. Но вот грузный пригладил волосы, и жест его вдруг напомнил Инне ее Бориса.
В этот момент — именно в этот из всех моментов ее насыщенной волнениями женской жизни — она вдруг отчетливо поняла, что отношения с Борисом, которые длились четыре года, были во всех отношениях тупиком.
В жизни Бориса, которую Инна сейчас сравнила с пирогом — голод, что ли, накатил? — ей отводилась роль хоть и важного, но небольшого кусочка.
Образ был таким простым, а ясность картины столь отчетливой, что Инне захотелось подпрыгнуть. Правда была разлита в воздухе, пронизанном стрекотом кузнечиков. Правда гласила: с Борисом покончено.
Эффект откровения был так силен, что Инна потеряла ощущение времени. Мужики копошились возле отверстия в ее бензобаке.
— Да еп ты мимо-то не лей, — понукал Одутловатый молодого Щетинистого.
Инна вышла и размяла поясницу.
Как человек только принявший судьбоносное решение, она ощущала себя бодрой и помолодевшей.
Одутловатый окинул ее оценивающим взглядом и снова поправил волосы. Инне хотелось, чтобы спасатели быстрее убрались восвояси.
— Спасибо, — сказала она.
— Ну спасибо не так говорят, — распрямился с усмешкой Щетинистый и не спеша пошел относить канистру к своей машине.
— У тебя или у нас? — Одутловатый кивнул на Агента Купера.
Сверчки этим вечером были в ударе.
— У меня, — ответила Инна.
Щетинистый стукнул багажником и уже шел обратно, поигрывая ключами от машины и прихватив пакет с горохом.
Одутловатый кивнул Инне, чтобы она лезла на заднее сиденье. Сиденья в Агенте Купере были кожаными, светло-кремовыми. Комплектация «смарт». Моются легко. Борис был не лишен хозяйственной жилки.
Молодой все той же расслабленной походкой ловко приземлился на переднее пассажирское сиденье и развернулся к ним лицом, как театрал, ожидающий третьего звонка. Его пальцы проворно раскрывали стручки гороха.
— Ты первый, что ли? — уточнил он у Одутловатого.
Тот уже расстегивал ширинку.
— Ну, — Одутловатый оказался скуповат на слово.
— Так и быть,— сказал Щетинистый и метнул в рот горошины.
Помимо хозяйственности Инниному Борису была свойственна легкая мания преследования. Он любил сигнализации, любил замки, уважал мышеловки и клейкие ленты для насекомых. Все, что могло подползти и подкрасться к Борису с преступными намерениями, нейтрализовалось на дальних подступах. Поэтому Инна не удивилась, когда он с гордостью показал ей увесистый стальной штырь, явно добавленный им к комплектации «смарт» по собственному усмотрению. С той и с другой стороны штырь — длиною около полуметра — был заточен подобно карандашу. Он был приятно тяжел и лежал между задними и передними сиденьями.
— Береженого Бог бережет, — это была его классическая мантра. Он вложил штырь Инне в руку вместе с ключами от машины.
И хотя вес Одутловатого обездвижил Инне ноги, руки находились в полном ее распоряжении.
— Как тя звать-то, красота? — прошелестел Одутловатый. — Че ж ты с бензином-то так?
— Инна, мама зовет Инессой.
Одутловатый весело переглянулся с другом.
— Ишь ты. Мама. А меня Романом. А этот — Гриша.
Гриша непринужденно кивнул на горох. Инна отказалась.
— Ну-ка, — Одутловатый поленился расстегивать ее шорты и просто разодрал застежку, дернул шорты на себя и резко стянул с Инны трусы. Он был очень тяжелым, Инне стало страшно, что ее бедра так навсегда и останутся немыми и сплющенными.
Представив себя на секунду китобоем из Моби Дика — все-таки дочка учительницы литературы, — Инна выхватила стальной штырь из-под сиденья и легко вонзила в спину Одутоловатого — примерно под правую лопатку. Больше с его стороны неприятностей ожидать не следовало, ее сплющенным ногам оставалось потерпеть несколько секунд.
Щетинистый был быстр: он обработал шок и изумление за пару секунд, а потом скинул с колен горох и метнулся вон — еще до того, как Инна успела свалить Одутловатого и освободить ноги. Но замок сигнализации щелкнул на полсекунды раньше, чем Гриша достиг свободы.
— Девяносто пятый или девяносто второй залил? — поинтересовалась Инна.
— Второй, — ответил парень, и стальной штырь вошел в его грудную клетку словно иголка в мягкое брюшко бабочки. На майке проступило красное пятно.
Стемнело.
Где-то в салоне вибрировал мобильный.
Инна выбралась и обошла Агента Купера. Не спеша вытащила наружу Щетинистого. Вычистила из салона горох. От леса трассу в этом месте отделял овраг, и Инне было достаточно подтолкнуть тело, чтобы Щетинистый беззвучно скатился в зев пыльного придорожного разнотравья.
Одутловатый заставил ее вспотеть. Но спешить — ей Богу — было некуда.
Еще предстояло замыть сиденья.
С каждой минутой будущее казалось Инне все более радужным.
Рыжая
…Инна прикрыла глаза.
Вселенная стучала и шуршала.
Сзади раздались хлопки автомобильных дверей.
В зеркале заднего вида отразились бампер грязно-вишневой иномарки и выходящие из нее мужчина и женщина.
Обоим было на вид лет по двадцать пять. Женщина — сильно беременна, свободное ситцевое платье с оборкой над коленями колыхалось вокруг громадного живота. Она была высокой, с длинными ногами, похожими на столбы. Рыжие волосы собраны в растрепанный пучок, на лице застыло выражение муки.
Подпирая левой рукой поясницу, беременная двигалась к обочине, а худой молодой парень с трехдневной щетиной застыл возле бампера, выскочив из-за руля.
Когда беременная начала боком спускаться по склону, он сделал попытку придержать ее за локоть, но Инна услышала, как девушка огрызнулась:
— Так точно упаду.
Мать любила рассказывать Инне, какой энергичной она вдруг стала в беременность, как перебирала шкафы и антресоли, перемывала обувь, да и вообще впервые почувствовала, что значит быть наполненной энергией.
Стремительно сгущались сумерки. Стоило собраться с мыслями. Задняя дверь машины открылась, Инна резко оглянулась: беременная тяжело плюхнулась на кремовое сиденье Агента Купера.
— Привет! У тебя тампон или прокладка есть?
— Э, — ответила Инна.
— Забыла. Голова совсем не варит. Все забываю, даже самое нужное.
Инна посмотрела в зеркало заднего вида: молодой человек с неприкаянным видом курил возле бампера своей иномарки.
Инна порылась в сумке и, как ни странно, нашла там непонятно откуда взявшийся одинокий тампон. Он был похож на пулю.
— О! Класс, — устало сказала беременная и, освободив тампон от пластиковой обертки, ловко пристроила его по назначению.
Она немного походила на Джулию Робертс, но выращенную в душной малогабаритке с потолком высотой два двадцать. Это накладывает отпечаток.
— А попить есть чего-нибудь? Жажда мучит без конца.
Инна протянула рыжей полбутылки «Боржоми» и смотрела, как та пьет.
— Хорошо у тебя. Чистенькая такая машинка, светленькая. У нас воняет. Женька курит и бычки не выкидывает, от этого все время как будто сыростью и мышами воняет. Я уже повторять устала. Что говори, что не говори.
Помолчали.
— Тебя как зовут?
— Инна.
— А меня Даша.
Даша переделала пучок, на секунду распустив волосы. Они у нее были такими, о которых мечтала Инна — оттенка жухлой листвы. Офигительные просто волосы.
— Свои, свои, не крашу.
Даша словно прочла ее мысли.
— Все спрашивают.
Инне начинал нравиться этот диалог, потому что говорить ей, в сущности, не требовалось.
— Ты не подумай. Я счастливый билет вытянула, — голос Даши поменял ритм и интонацию, стал тягуче-задумчивым, — Женька хороший, заботится обо мне. Ну как может. Мужики же, они странные. Как с другой планеты, да?
Инна кивнула.
Мать тоже любила повторять про разницу видов, разное восприятие, вот это вот все.
Даша тем временем продолжала:
— Это мне мама помогла, между прочим. Она у меня смотрительница в зоопарке. За пантерами ходит, между прочим.
Инна молчала, ждала продолжения, Женя ушел в машину и просто сидел за рулем, глядя в окно.
— Мне Женька был как-то фиолетово. Но однажды мы пошли с ним в зоопарк. Пришли к матери. Она как раз пантеру кормит. А они никогда еду ни на что не променяют. Но тут пантера увидела Женьку, бросила мясо, подошла к краю клетки, села такая и смотрит на него своими круглыми глазами. Мать сказала, за четырнадцать лет в зоопарке такое впервые. Говорит, если пантере мужик понравился, надо брать. Ну и вот.
Инна вдруг подумала о своем романе. О том, как им друг с другом повезло. Как повезло, что от нее ничего не требуют и ничего не ждут. Славатебегосподи.
Тут Даша, заохав, резко согнулась.
— Женя тебя ждет, наверное, — Инна начала терять интерес к новой знакомой, надо было скорей разбираться с бензином. В сумке завибрировал телефон. Мать. Но Инна отвечать не стала — во-первых, не знала, что сказать, во-вторых, не хотелось говорить при назойливой Даше.
Даша, тем временем, корчилась и стонала.
— Черт, черт, твою мать, — повторяла Даша.
— Я позову его, — Инна открыла водительскую дверь.
Но в этот момент Даша ухитрилась поймать ее за руку и сжать с неженской силой.
— Подожди, — сказала Даша.
— Тебе надо в роддом, видимо, — Инна села обратно.
Даша дышала глубоко, часто, сквозь тонкую кожу на лице проступили розовые и голубые потеки, она мгновенно покрылась испариной.
— У тебя хорошо, — прохрипела Даша.
— Да, только бензина нету.
— У Женьки канистра.
К счастью, Женька, уставший от ожидания, догадался подойти и открыл заднюю дверь.
— Здрасьте, — сказал он в салон с интонацией сдержанного наезда.
Инна решила работать на упреждение:
— Кажется, у вашей невесты схватки. Вам надо в роддом.
Даша все не отпускала ее руку.
— Поехали с нами, — прохрипела Даша, — не оставляй меня.
— Я не могу. Муж вот с тобой. У меня вообще бензина нет, я же сказала.
— Даша, пошли, давай, — Женя явно напрягся.
— Нет, — Даша выкрикнула это на высокой истеричной ноте. — Я без нее в роддом не поеду.
— Отпусти мою руку на секунду, — сказала Инна как можно мягче, — мне надо поговорить с твоим мужем, а так я не смогу.
Произнося эту фразу, Инна почувствовала себя своей матерью, которая избыточно поясняла каждую, самую очевидную вещь.
Даша разжала пальцы.
— Давайте я помогу вам довести Дашу до машины, — обратилась она к Жене.
— Я отсюда не уйду, — сказала Даша, — в нашей машине меня будет рвать.
На этих словах Даша вновь скорчилась.
Инна заметила между сиденьями жидкость.
— У Даши воды отошли, — сообщила она будущему отцу.
Даша зарыдала.
— У меня нет бензина, — зачем-то пояснила ему Инна, хотя объяснять она никому ничего не обязана.
— Налей ей бензину. Я поеду с ней. А ты за нами.
Инна с Женей неприязненно переглянулись.
— Мне страаааашно, дай! — рыдая, она снова схватила Инну за плечо. — Я сейчас описаюсь, — Даша смотрела на Инну глазами, полными ужаса.
— У вас есть друзья или родственники, которые могут помочь? — спросила Инна мужчину, который до сих пор не проронил ни слова.
* * *
На въезде в город трассу заливали огни двойного ряда фонарей. Инне донельзя опротивели корчи и вопли Даши.
Инна дозвонилась до матери.
— Помолчи сейчас, пожалуйста, минуту, — попросила Инна пассажирку, прикрыв телефон рукой. Объяснять матери ситуацию целиком, включая женские вопли, было выше ее сил.
— Издеваешься, мне же больно? — ответила Даша и продолжила извиваться на кремовом сиденьи.
— Мам, привет, слушай, я утром приеду. Прости. Никак не могу. Не получается.
Она отключилась, не дожидаясь ответа. Потом объяснит.
Первые километры она еще видела машину Жени позади, но на подъезде к городу та растворилась в потоке.
На парковке у роддома Инна надеялась, что его вишневая иномарка вот-вот припаркуется рядом. Но ждать было некогда. Инна открыла заднюю дверь Агента Купера. Пахнуло мочой.
Белая Даша с разметавшимися бронзовыми волосами, похожая на гоголевскую утопленницу, надрывно, хрипло дышала.
— Давай, подруга, на выход.
— Я боюсь, — в очередной раз начала подвывать Даша, — давай посидим, его подождем.
Инна окинула взглядом парковку. Машин было мало, здание казалось спящим, только одинокая скорая выгружала из своего чрева маленькую стонущую киргизку.
— Все будет зашибись, — сказала Инна и протянула Даше руку, — вперед и с песней. Прикинь, сейчас мамой станешь.
Даша, пошатываясь, вылезла на воздух. Инна терпеливо держала ее под руку. На заднем сиденье ее еще недавно такой новенькой машины почему-то валялись горошины. Странно, но уже не важно.
— Не ссы, — Инна нажала на кнопку сигнализации. — Пол-то хоть знаешь?
Даша вяло помотала головой.
— Ну вот что с тебя взять, а? Давай поприветствуем врачей и младенцев.
Инна нажала на кнопку сигнализации, Агент Купер пискнул, и Инна с Дашей медленно двинули ко входу, словно пародируя героев боевика, героически шагающих на фоне полыхающих, дымных обломков.
* * *
…Инна опустила стекла и прикрыла глаза.
Вселенная стучала и шуршала.
Со стороны обочины в машину вливалась прозрачная, влажная свежесть, со стороны трассы в ноздри заходил сухой бензиновый дух.
Инне показалось, что где-то открылись невидимые ворота. Появился выход. Выход непонятно куда и шанс непонятно на что.
Она боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть настроение, чтобы вытянуть его снаружи и втащить в себя поглубже, но тут брякнуло смс. Мать. «Ты мои семена не забыла?». Не забыла.
Инна наклонила голову к одному уху, к другому, отвела назад плечи, громко хрустнув суставами, и пошла к багажнику за канистрой. «Запомни, милая, девушке без канистры на трассу выдвигаться никак нельзя», — наставлял ее преподаватель Вахтанг. Хороший учитель — бесценен.
Инь
Борташевичи добрались к Нефедовым на дачу в начале сентября. День выдался медовый. Свет рассеянный, тепло рассеянное, мошкара рассеянная и набухшие, перезрелые кочаны разноцветных флоксов. Все пахнет и дышит, как пористый кусок брынзы в воде.
Накануне Нефедов специально сгонял в деревню: взял у армян баранины, стейков, помидоров розовых, зелени и вина, хотя дома и так было полно алкоголя. И тут выяснилось, что Борташевичи — причем оба — ударились в ЗОЖ. Не пьют, не едят, не курят. Хоть бы предупредили.
У Нефедова лицо вытянулось, когда Борис, вытащив пакет с боржоми и кульком кунжута, сказал, что это его сегодняшняя норма. И даже запах мяса им — вилы. А Алла достала второй.
— Ну вы и кайфоломы, братцы, что ж нам теперь, весь день в шахматы играть?
— А у нас план, — ответила Алла, подчеркивая интонацией интригу. Раньше Борташевичи инициативностью не грешили. И на тебе, может, действительно, токсины из организма на ЗОЖе вышли?
— Какой еще план? За грибами, что ли?
— Грибы — вещь опасная. Будем общий уровень поднимать.
— Не понял.
— Знакомиться с культурным наследием. У вас тут памятников архитектурных в округе — о-го-го. Знали?
Брови у Нефедова поползли вверх.
— Боря камеру купил, — сказала Алла, — снимать будет. Борташевич извлек из джипа внушительный кофр.
— А я вот что захватила, — Алла нырнула в машину и вынырнула с блеклым, серо-голубым, явно пожившим томом справочника «Дорогами Подмосковья».
— У тестя взяли. Антиквариат.
Вера и Нефедов переглянулись.
— Не прикалываетесь? — спросил Нефедов. — Я стейки купил — закачаешься. Розами пахнут.
— Пора, пора о душе подумать, — и Борташевич хлопнул Нефедова по животу.
— Вторая молодость приходит к тому, кто первую сберег, — процедил Нефедов.
— Вот именно, Рома, вот именно.
Алла посмотрела на Веру и странно улыбнулась. Но Вера была рада такому повороту событий. Перспектива застолья с суетой вокруг перемены блюд, рассуждения мужчин о санированиях и рефинансированиях, знакомые шутки — все это она проходила много раз.
И потом, они действительно не выбирались дальше окрестных строительных магазинов и деревни Грязи. Один раз, правда, съездили в Спасо-Петушковский монастырь, километрах в тридцати к югу, но это было давно и неправда.
* * *
Поехали на машине Нефедова, который патологически не желал быть пассажиром. Спустя три часа обследовали две церкви и усадьбу. Мужчины без устали изучали карту навигатора, так, словно она должна была привести всех к сундуку с золотом. Сидящим сзади Вере с Аллой говорить было особо не о чем. Тоже не новость: они знали друг друга так давно, что Вера могла позволить себе молчать и смотреть в окно. А потом, оказалось, заснула.
Нефедов тормошил Веру за плечо. Вера увидела забор из металлических прутьев, а за ним — усадьбу с двумя флигелями и полукруглым охватом боковых галерей.
Пока Вера протирала заспанные глаза, Борташевич бубнил, нацепив очки-половинки и держа на расстоянии вытянутой руки «Дорогами Подмосковья»:
— Усадьба Сухово-Суглинских, первая четверть восемнадцатого века. Архитекторы: Иван Суржиков и Иоанн Бауэр. Все слышали? Последняя четверть! Торжественный курдонер — не знаю, что такое — выделяет центральное пространство усадьбы, а флигели изящно фланкируют фронтон входной группы, с плоскими ионическими капителями. Понятно? Так, пошли.
Он призывно махнул и деловито полез в заборную щель. Оказавшись по ту сторону, он подал руку жене: белые кеды Аллы — раз-два — мелькнули в проеме. Вера вспомнила, как в прошлом году, выпив лишнего, Алла жаловалась, что тринадцать лет не может довести Борташевича до ЗАГСа. Так или иначе, но на боржоми-кунжуте она ощутимо сбросила и выглядела лучше, чем когда-либо.
Солнце светило по-матерински ласково, чуть руки к Вере не тянуло, погрузив ее в мыльный пузырь тишины. Ей чудилось, что тихие щелчки фотозатвора и голоса попутчиков ударяются о его трепещущую стенку. Почему они с Нефедовым все время сиднем сидят?
Попасть внутрь здания не удалось. Окна заколочены, на дверях — ржавый замок. Мужчины заглядывали в щели, Вера тоже приложилась лбом к доскам и увидела столб света, падающий наискось в темноте. Крыша дырявая. Изнутри тянуло застарелым холодом и котами.
Усадьба напомнила Вере прабабкино платье, которое они с двоюродной сестрой как-то выкопали в сарае. Обе ахнули: ломкий баклажановый бархат выглядел таинственным и царственным. Метры и метры ткани — необъятная юбка, мелкие защипы у плеч. Когда платье вытащили на свет, оказалось, что отсыревший бархат пах гнилью. Двое суток потом проветривали на заборе, и было в этом что-то неверное, неуместное.
Вдруг Вера заметила ее — молочно-белую мраморную ванну. Ножки в виде звериных лап покрыты патиной. По форме — среднее между овалом и прямоугольником. Ванна стояла снаружи, на проплешине под треснувшим окном бокового флигеля, в стороне от центрального входа. Может, вынести пытались, да не унесли?
Вера погладила скругленный борт: несколько с булавочную головку рыжих пятнышек тут и там — как родинки. Вера позвала остальных.
Борташевич сразу же щелкнул — с одной ракурса, с другого. Он теперь неуемно фотографировал все, на чем останавливался взгляд.
— Надо же, ни одного скола, — заявил он и провел изнутри своей громадной, желтой ладонью. Веру передернуло — она хотела сделать это первой, не при всех. Мрамор выглядел теплым, как подогретое молоко, хотя на поверку оказался, конечно, холодным и скользким от дождевой пленки.
— Нефедов, давай ее возьмем, а? Форма идеальная.
Алла с интересом поглядела на Веру, на Нефедова, снова на ванну.
— Да ты представляешь, сколько она весит? Если мог бы кто, давно б уперли.
— Не видно ее. Стоит себе тихо.
— Это тебе не видно, а народу все видно. И вообще — пошли потихоньку, сейчас темнеть начнет, вы как хотите, зожники хреновы, я голодать не способен.
* * *
На следующий день после визита Борташевичей начались дожди. Поменялся ветер. На даче даже при затопленном камине стало скучно. Вернулись в город, надо было заканчивать ремонт.
Прошло две недели, а Вера все представляла тихий свет молочного мрамора, и как ванна стоит под дождем, и как она стояла там раньше, под снегом, возможно, много лет, да нет, десятилетий, тихо, долго, молча — жила своей жизнью, пока Вера росла, выходила замуж, суетилась — долгая, долгая жизнь, но все это было до того, как они с Верой встретились. За завтраком Вера сказала:
— Нефедов, ты в Красноярск летишь?
Он кивнул.
— Опять на два месяца?
— На два.
— Нефедов, порадуй меня, а?
— Чего?
— Давай ту мраморную ванну поставим, из усадьбы.
Он отложил планшет, в котором просматривал неутешительные финансовые новости.
— Ту, на львиных ножках, в углу курдонера. Очень прошу!
— Перестань. Ну куда? Смеешься? Тяжеленная ж!
— В ней, может, Пушкин купался или Лермонтов. Помнишь, в путеводителе писали — в этой усадьбе все бывали.
На самом деле плевать на Пушкина. Но нужны были аргументы. Нефедов смотрел на нее как на домашнее животное, с которым надо было что-то делать, чтобы не кусало.
— Вер, вот тебе как втемяшится! Подумать больше не о чем?
— Я тебя часто о чем-нибудь прошу?
Вера действительно просила нечасто, старалась ничего не выбивать из Нефедова силой. Радости все равно никакой. Она давно уже поняла, что что-то дать он может только сам, по собственной прихоти и желанию. И не дать тоже. Себе он давал регулярно, ей по настроению, и ее это устраивало. На хозяйство всегда, понятно, было, а вот прихоти и капризы — это прихоти и капризы.
— Вер, ну это Газель нанимать надо. Мужиков брать.
— Возьми.
Он смотрел, молчал, делал выразительное лицо. Она взгляд выдержала.
— Ладно.
— До отъезда, хорошо?
— Ладно сказал.
Вера поцеловала Нефедова в лоб, подлила кофе, подрезала ветчины.
* * *
Без накладок не обошлось. Когда четверо шумно отдувающихся мужиков в сопровождении Нефедова затащили ванну туда, где ей отныне полагалось стоять, Вера поняла, почему Нефедов был мрачен. В ванне не было слива. Когда-то ее наполняли и опорожняли вручную, ведрами и ковшами.
— Хотела — получи, — сказал Нефедов.
Мужики потоптались, вытерли пот со лба, посетовали на тяжесть, дождались чаевых и шумно отчалили. Вера с Нефедовым стояли на пороге ванной комнаты. Сердце Веры пело. Нефедов просто смотрел.
— Знаешь, чего тебе не хватает? — неожиданно сказал Нефедов, продолжая смотреть на новый сантехнический объект.
— Чего? — спросила Вера.
— Янской энергии. Ты вся такая «инь». Сегодня одно, завтра другое. Но это все женщины, конечно, такие.
Он вдруг погладил Веру по голове и поцеловал в макушку.
— Ян — это огонь. Как ты теперь с ней будешь, че с ней делать — он кивнул на ванну, — не понимаю. Ну да ладно.
Он пошел к себе в кабинет, а Вера сказала супругу в спину: «Спасибо». «Не за что», — ответил Нефедов, не оборачиваясь.
Накануне Вера все выяснила в интернете про уход за мрамором, распаковала загодя купленную мягкую губку, жидкое детское мыло и, засучив рукава рубашки, принялась упоенно ванну мыть. С такой же лаской она когда-то мыла сына.
* * *
Контора Нефедова взяла на себя обязательства по распоряжению обанкротившейся банковской группой. Центральный офис банкротов находился в Красноярске. «Гребаный эквайринг», — называл это Нефедов в разговорах с Бартошевичем, который тоже имел ко всему отношение, потому что назывался «финансовым консультантом».
Вера точно не понимала, что они делали. То ли дробили и распродавали группу по частям, то ли переназывали и вновь открывали, так или иначе, вот уже больше года Нефедов жил в режиме месяц в Красноярске — месяц дома.
Поэтому в восемь утра на следующий день Нефедова ждало такси. Накануне его отъезда Вере не спалось. Она надела халат и пошла натирать ножки ванны специальной пастой для меди и бронзы.
Накануне муж долго собирался. Взял два чемодана. Попросил свернуть свитера и засунуть во второй чемодан парку. Сказал, что все время ошибается с одеждой, и там может быть холодно, а ходить по магазинам у него времени нет. Вера паковала одежду, Нефедов складывал бумаги. Дверь в ванную она не закрывала и, проходя мимо, каждый раз поглядывала.
Нефедов не выдержал:
— Ну и что, правда будешь ведра таскать?
— Я тебе ужасно благодарна, — сказала она.
Сейчас, в семь утра, Нефедов отправился в душ. Он гордился немецкой душевой кабиной. Сам выбрал. В ней можно было включать режим цветного освещения, разную интенсивность струй и даже, кажется, радио. Выйдя, замотанный в темно-зеленое полотенце и увидев, как жена сидит на корточках возле львиной лапы, сказал:
— Ага, вот оно как, значит. А можешь в ней огурцы солить или грибы. Как те наши туристы в швейцарском отеле, помнишь, в новостях было?
* * *
В вечер после отъезда мужа Вера посмотрела странный фильм про то, как у одной красивой француженки завелся в доме грызун, лемминг, и с тех пор жизнь ее пошла наперекосяк.
В один из следующих дней зашли Борташевичи — Вера должна была передать Нефедову доставленные с курьером документы. Борташевич тоже летел в Красноярск, ругался и говорил, что все это его без меры утомляет и что с нового года он, пожалуй, уйдет на пенсию, откроет антикварный магазин и будет жить для себя. Вера не помнила, чтобы Борташевич любил антиквариат, если только не считать тот справочник по Подмосковью, который они привозили на дачу. Посетив ванную комнату, Алла Борташевич долго ахала.
— Я думала, ты тогда пошутила. А привидения из нее не вылезают?
* * *
Жизнь текла по-осеннему. В ход пошли резиновые сапоги, шарфы, зонты и серые небеса. Нефедов позвонил через неделю. Вера только что проводила сына с его новой девушкой — раз в две недели те заходили к ней ужинать.
После ритуального обмена репликами (Как погода? Как ты? Что у вас?) Нефедов сказал:
— Я не вернусь.
Помолчали.
— Вообще?
— В ближайшее время нет.
— Это что значит?
Снова пауза.
— Квартиру мы оставим тебе. Машину тоже. Дачу я, наверное, продам.
Дача принадлежала родителям Нефедова и к Вере, действительно, отношения не имела.
— Почему?
Нефедов вздохнул. Вздохнул тяжело, искренне.
— У меня тут есть… В общем…
Вера понимала, что он скажет. И он сказал. В Красноярске у Нефедова была женщина. Работала в той же организации. Судя по всему, значительно моложе. Нефедов очень старался. Подбирал слова. Был краток, емок, уважителен. Ранить не хотел, ответственность сознавал. К упрекам был готов. Письменный стол просил пока не трогать — когда приедет — разберет.
Положив трубку, Вера пошла варить кофе. Она всегда варила по собственному рецепту: сначала кипятила много молока, потом смешивала его с не очень крепким кофе. Получался почти детский напиток. Кофе-машин не признавала. Нефедов много раз предлагал. Он вообще — будь его воля — купил бы все на свете девайсы: вафельницы, йогуртницы, хлебопечки. Ему нравилась идея прибора для каждой кухонной операции. Ему нравились машинки.
Веру техника, напротив, утомляла. Техника жужжала, требовала мытья и внимания. Внимание Веры всегда поглощали сын, кот, работа и Нефедов. Кота Арсения похоронили три года назад на даче, на краю поля под сосной, сын — улучшенная версия Нефедова — учится в ординатуре, испытывает хороших девушек на прочность, и, как и Нефедов, теперь почти полностью отпочковался. Оставалась работа.
Вера пошла на балкон. В то время как Нефедов первым делом установил свою немецкую душевую кабину стоимостью с корейский седан, Вера пригнала двух белорусов-плотников и соорудила на балконе шкафы. В них поместилась масса хозяйственного барахла — от варенья до лишней посуды и, кроме прочего, разноцветная пластмассовая тара. Вера откопала зеленое пластиковое ведерко с черной ручкой. Не большое и не маленькое, как надо.
Сняла на кухне пуловер. Ни разу с тех пор, как ванна приехала в квартиру, Вера в ней не мылась. Может, не хотелось слушать комментарии Нефедова. Он бы наверняка предложил свою помощь, но предложил бы так, что Вера почувствовала бы себя двоечницей.
Она призывала себя переживать, вспоминать, позвонить сейчас кому-нибудь, да хотя бы сыну, который, если верить его словам, должен был сидеть в кино. Вера представила, как сын кладет руку на славное колено своей умненькой Лили. Как поглядывает на ее лицо, по которому скользят блики экранного света, как та придвигается ближе. И ровно в этот момент им звонит она, Вера, в истерике по поводу ухода Нефедова. Стало смешно.
Чтобы ванна заполнилась наполовину, ушло без малого пятьдесят ведерок. Мелькнула мысль накапать масла или плеснуть пены, но она вовремя сообразила, что мрамору это вредно. Еще раз сбегала на балкон: в шкафу стоял запас ультрапастеризованного молока. Муж уж если покупал, то покупал. Вера вылила в ванну пять пачек.
Мобильный на краю ванны зазвонил. Нефедов. «Перезвоню позже», — написала она и положила смартфон на пол, от греха подальше. Все намеки, все маленькие странности, вопросительные лица Бартошевичей, острые, воровские взгляды Аллы, нефедовские потерянные телефоны, его задумчивость, сероватое лицо — все сошлось. Конечно же, она была слепой. Возможно, даже сын догадывался или знал. Надо будет спросить.
Держась за край, Вера осторожно влезла и опустилась в воду. Медленно села. Сидеть оказалось на редкость неудобно. Видимо, тела в позапрошлом веке были другими. То ли меньше, то ли более округлые. А она — как бегемот с длинными ногами. Нет совпадения ни по рельефу, ни по размеру.
Вода быстро остывала, о чем она вообще не подумала. Расслабиться по-настоящему не удавалось. Приходилось менять позу, ерзать. Кожа покрылась мурашками.
Как только показалось, что она более-менее приноровилась, Вера с изумлением заметила трещину, шедшую со дна, от условного центра ванны. Поднимаясь к бортику, тонкая, рыжая трещина прочертила траекторию, похожую на молнию. Вера готова была поклясться, что вчера никакой трещины не было.
Вера попыталась встать, но поскользнулась и, не удержав равновесия, ушла под воду с головой. Хорошо, ничего не сломала. В рот и нос сразу набралась вода, глаза защипало. Вера вынырнула, схватилась за борт, начала моргать и фыркать. От поверхности молочной воды исходил свет. Вера снова села, надавливая на глаза ладонями — от этого переставало щипать и, наконец, удалось проморгаться. Было уже по-настоящему холодно, она начала мелко дрожать, но не вылезала, все сидела и сидела, слушала свое дыхание, и думала радостно: «Ну вот точно, полный инь», и они с ванной начали смеяться.
| 
