НАБЛЮДАТЕЛЬ

театральные впечатления павла руднева

Несовместимы

«Горбачев», спектакль Алвиса Херманиса, Театр наций, Москва

Спектакль о чете Михаила и Раисы Горбачевых идеалистичен. До такой степени, что его даже может кто-то в этом упрекнуть. Когда в театре хотят ставить спектакль о человеке, а не о короле Лире, его так и называют: «Лир», в одном переводе Лир даже оказывался «дяденькой Лиром». Так и тут: «Горбачев» — это не президент, это частный человек, даже не человек эпохи, а просто дяденька, мужичонок. Чтобы исключить все возможные споры о личности и политическом значении Михаила Горбачева, режиссер и рассказчик истории Алвис Херманис, следующий за хронологией событий, когда подходит к шести годам у власти, просто пролистывает эту часть календаря. Тут не будет никаких подробностей, шесть лет промелькнули как один рабочий день без отдыха. Не будет Чернобыля, борьбы с пьянством, Вильнюса, Тбилиси, крушения Берлинской стены, августа 1991 года. Возвращение из Фороса — это только реакция на начавшуюся болезнь Раисы Максимовны, а не горечь потерянной власти. Тут власть вообще не будет ценностью и наслаждением, а только бременем и мукой. Этот спектакль невозможно оформить свиридовской сюитой «Время, вперед!». Масштабная музыка об исторических преобразованиях распугает его домашнюю интимную атмосферу.

Поколение людей, верящих в ценности перестройки, тут отдает долги живущему гражданину, изменившему весь мир и отказавшемуся от власти. А для латыша Херманиса Горбачев — примерно как для финна Ленин: фараон, освободивший его народ.

На сцене два артиста и гримуборная, максимально приближенная к рампе. Надпись: «Тихо! Идет спектакль». Игровая площадка так узка, что скрыться и развернуться негде, можно упасть в партер при резких движениях. Евгений Миронов и Чулпан Хаматова играют артистов, которые пришли разыграть чету Горбачевых. Это первая, приблизительная читка пьесы. Втягиваясь в игру, отдаваясь инстинкту театра, артисты впадают в роли, сперва частично, затем полностью сливаясь со своими героями. Мы видим процедуру присвоения речевой маски, жестикуляции, мимики, интонации. Миронов репетирует типичный разворот рук Горбачева и его навык держать обе руки словно на невидимой опоре в районе живота. Хаматова отрабатывает позитивно-приподнятую речь Раисы, умение сидеть, занимая как можно меньше места в пространстве. Движение по времени осуществляется путем перемены костюмов, париков, грима. Все это сделано по-актерски весело, где-то с легким актерским профессиональным цинизмом, азартно и энергично.

Неловкость первых попыток стать Мишей и Райкой для актеров становится метафорой колченогой, угловатой подростковости, нелепой молодости, когда точно так же и человек еще сомневается в окончательной завершенности своих форм. После первого секса, когда молодые на дверь в общежитии вешают стыдливую табличку «Санитарный час», происходит полная идентификация. «Усе и наусегда» — победно кричит Евгений Миронов, точно копируя манеру речи своего персонажа и получая первую овацию из зала. Первый секс в 1953 году — какая прекрасная метафора десталинизации; Горбачевы — люди оттепели, нежные, мягкие, деликатные, восстанавливающие человечность после бесчеловечной схватки Второй мировой, после суровой уродливой сексофобии сталинского времени.

Такая каркасная конструкция, где и Миронов, и Хаматова могут проявить чудо перевоплощения, продемонстрировать незаурядное мастерство, срабатывает и на философию спектакля. Быть главой страны — это роль, к получению которой нужно быть готовым. Спектакль Алвиса Херманиса кружится вокруг аномалии, загадки: как, каким образом такому человеку была отдана такая власть? Как и кому вообще власть вручается? Почему именно он оказался на этом посту? И, наконец, как попала власть в руки человека, интересы которого были максимально далеки от нее? Почему система прогнулась и все пошло не по плану? Как власть, которая по обыкновению дается плохим людям, досталась в то время бесконечно прекрасному человеку? Ведь именно таким предстает в исполнении Евгения Миронова Михаил Горбачев. Этот человек словно был создан для того, чтобы в своем облике, как в архиве, пронести ценности оттепели и реализовать их в конце 1980-х в государственной политике.

Но есть и второй каркас у истории: начало — это последняя ночь жизни Раисы Максимовны, в которой, чтобы не колоть морфий, Михаил Сергеевич, утешая жену, рассказывает ей всю их жизнь. Эта ночь воспоминаний и есть спектакль — о людях, которые не расставались, посвятили жизни друг другу, а политику построили на предпочтении человека державе. Да, пожалуй, это сказка о любви, где все критиче­ское и конфликтное оставлено «на потом», где выпячивается, топорщится прекра­сное человеческое из-за железной маски политика. Кто-то скажет, что так нельзя, выходит сусальная полуправда. Наверное. Вопрос целеполагания. Алвис Херманис показывает закон, в котором личностное перевешивает общественное, человек оказывается выше державы. Самый дух перестройки, затеянной Горбачевым, формируется именно отсюда: из перемены приоритетов. Отпустить на волю может любовь, сдержать и сковать — закон. В конце концов, обвинить режиссера в лояльности, угодливости невозможно: Горбачев не у власти, стало быть, руки развязаны. Так и Михаил Шатров в советское время показывал вечно прекрасным, самым человечным Ильича — с одной лишь только целью противопоставить добродетельного основоположника советского государства последующим могильщикам его светлой идеи.

В спектакле есть характерная сцена: чета Горбачевых наблюдает за быстрой сменой руководителей страны в застой, бесконечными похоронами, вглядываясь в невидимый телевизор. Это и есть лучшая метафора нездешности, аномальности послед­него генсека СССР: для них власть — зверинец, который можно наблюдать только вот так, на расстоянии, как голограмму на голубом экране. Оказавшись в политбюро рядом с новым генсеком Андроповым, Горбачев решает просто поднять трубку и пригласить Юрия Владимировича, как встарь, на ужин, как это было, когда они оба были рангом пониже. Голос Андропова разоблачает сверхнаивность, неприспособленность к дворцовым играм Горбачевых. Пришли во власть люди, не знающие протокола, не имеющие его в характере. Казенная дача с казенной мебелью, одинаковой везде расцветкой, фальшивые спектакли, которые устраивает для генсека КГБ по видом «как живет простой россиянин», пыльная атмосфера сгнившего заживо государства, нищета окраин и деревень, бюрократизация по всем фронтам — все это выводит из себя, душит, рвет на части. То, к чему большинство привыкло, чету Горбачевых почему-то раздражает. Все нужно менять, все это несовместимо с миром семьи.

Телесная нежность, прикосновения, ласковый взгляд, сидение рядком — все это делает «королевскую» чету человеческой. Добровольный уход от власти — из этой же серии впечатлений. Горбачев, сидя за обыкновенным столиком, прощается с нацией, лишь говоря о том, что его можно упрекнуть в чем угодно, но только в не в том, что он «царствовал» на троне. Скромный уход скромного человека, который почувствовал, что его миссия завершена. Какой мощный урок решительного невластолюбия. И упрек. Словно в насмешку над собой, Михаил Сергеевич вспоминает, как захотел после своей капитуляционной речи выпить чай из стаканчика, поставленного на стол по протоколу. Но чая в чашке не было. Какой же мощный образ: в руках советского Короля Лира, теряющего страны, вместо короны осталась скорлупа от яйца. И похудевшая карта страны на весь арьер. Зачем наливать чай отставнику?

Евгений Миронов изумительно играет сцену после смерти Раисы. Его лицо уже искажено старостью, болезненной полнотой, актер в маске, которая не дает возможности для мимирования. Но остаются руки. Руками перебирает коробочки, в которые разложила некогда супруга по полочкам домашний скарб. Находит дешевые колготки, перебирает интимные вещи, которые, видимо, еще сохранили тепло женской голени. Касается руками материи, словно берет в руки детский ботиночек, распашонку давно выросшего ребенка. Шутит: «Это какая же научная организация труда» была в хозяйстве Раисы Максимовны. Садится за стол, долго сидит один и молчит. Слез нет, есть содержательное молчание. Качает головой, думает, качается на табуретке, держит коробочку с колготками в руках, перебирает пальцами, касаясь предмета, который держала ее рука, одним только подушечками пальцев. Тихо-тихо перебирает пальцами, ласкает коробочку, ощущая драму потери. Сцена сделана.

Актерскую игру здесь отличает какая-то невероятная актерская скромность. В такой-то роли — и не премьерствовать. Государственные люди выглядят как тишайшей скромности профессионалы, которые не гонят мастерство, не репрезентируют его, ничего нам не продают. Чулпан Хаматова находит вкрадчивую интонацию речи, в которой требовательность еще не переходит в насилие. Актриса застывает в позах, характерных для Раисы Максимовны, попадая в синхрон с первой леди, умевшей быть эффектной и заметной, но не выпячиваться больше мужа. Только раз она повысит голос: знакомясь с Михаилом, холодным ножевым голосом спрашивает: «Почему вы не были на войне?» Ужас разочарования в глазах сменяется пониманием: Михаил Сергеевич еще слишком молод. И последняя фраза перед тем, как уйти насовсем — о совестливости: не забыли ли вернуть мы свадебные туфельки, взятые напрокат?

Это спектакль о легких людях — структура спектакля подчинена главкам: они сменяются очень быстро, жизнь представлена микрособытиями, где совершенно не на чем рассиживаться. Они торопятся жить.