ГОД МАНДЕЛЬШТАМА

Об авторе | Леонид Михайлович Видгоф родился в Москве 16 декабря 1952 года. Филолог, окончил в 1975 году филологический факультет Московского государственного педагогического института (МГПИ) им. В.И. Ленина. Литератор, главные направления научного интереса — жизнь и творчество О.Э. Мандельштама, москвоведение. Автор книг: «Москва Мандельштама» (1998; 2006), «Улицами московского романса» (2009), «Статьи о Мандельштаме» (2010; второе расширенное издание — 2015), «“Но люблю мою курву-Москву”. Осип Мандельштам: поэт и город» (2012), «Мандельштам и…» (2018), а также книги стихов «Ахтимнеево и окрестности» (2016).  Один из авторов «Летописи жизни и творчества О.Э. Мандельштама» (2014; интернет-издание 2019). Член совета Мандельштамовского общества. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Мандельштам на Лубянке: Из воспоминаний Б. В. Мяздрикова» (№ 5, 2018).

Леонид Видгоф

«Работать речь»

Возьмем для названия нашей рецензии высказывание Мандельштама. В «Стансах» (1935) он написал о том, в чем заключается его поэтический труд: «Работать речь, не слушаясь, сам-друг». Книга Павла Успенского и Вероники Файнберг посвящена работе поэта с языком. Не «Русская речь», а «К русской речи». Указано некое направление (вероятно, это призыв обратиться к поименованному). Но двинуться или повернуться в любую сторону возможно только из какой-то позиции; какова же эта позиция?

В первой части книги об этом и говорится — она посвящена критике интертекстуального метода, широко использующегося при анализе поэзии Мандельштама. Вот та позиция, где надо «развернуться». Этому методу противопоставляется «семантический подход»: «Семантический подход, говоря обобщенно, был нацелен на имманентное объяснение произведений поэта. <…> Интертекстуальный подход… хотя и учитывал уникальную семантику мандельштамовских стихов, базировался на том, что их необходимо толковать с помощью других, предшествующих текстов или “подтекстов”. Авторам книги близок семантиче­ский подход… и не близок подход интертекстуальный».

Но почему интертекстуальный подход «не близок»? Потому, следует ответ, что в результате его применения «Мандельштам превратился в великого шифровальщика русской и европейского поэзии, тексты которого переливаются подтекстами, как цветами радуги». Далее приводятся «аляповатые случаи» неудачного применения интертекстуального метода.

По нашему мнению, критика интертекстуального подхода, предпринятая авторами книги, уязвима. Ведь сами же они признают, что «неудачная практика совершенно не обязательно дискредитирует теоретические построения». Говорится и о том, что в определенном количестве случаев интертекстуальный метод «работает»: «…мы не выступаем за радикальную отмену подтекстов, но мы считаем, что их количество сильно преувеличено, а важность раздута». Но тогда перед нами встает вопрос подсчета. Кто подсчитал, в каком количестве случаев удалось обнаружить действительно имеющиеся и значимые подтексты, а в каком количестве это не так? А неудачи говорят только о том, что статьи и книги пишут люди, а людям свойственно ошибаться.

Мандельштам дал веские основания для применения интертекстуального метода в анализе его поэзии; известны, к примеру, его высказывание об «упоминательной клавиатуре», которой он пользуется, и характеристика Иннокентия Анненского в статье «Письмо о русской поэзии» — а это наблюдение можно отнести к самому Мандельштаму с никак не меньшим основанием: «…весь корабль сколочен из чужих досок, но у него своя стать»¹ . По мнению Успенского и Файнберг, «интертекст во многих случаях составляет ассоциативное поле произведения, тогда как его смысл… доступен и вне “чужого слова”». И авторы книги предпринимают попытку доказать, что можно понимать стихотворение Мандельштама «Концерт на вокзале» «без Лермонтова и Бурлюка» (чьи строки отозвались, по мнению К.Ф. Тарановского, в мандельштамовских стихах).

Но что значит «смысл»? Если мы, например, заметим, что в последней строке «Концерта на вокзале» — «В последний раз нам музыка звучит» — откликнулся, очень вероятно, столь много значивший для Мандельштама Тютчев: «В последний раз вы молитесь теперь» («Я лютеран люблю богослуженье…», также завершающая строка), будет ли наше понимание «смысла» таким же, как если бы мы не принимали во внимание этой переклички? Ведь Тютчев пишет об оскудении веры, «уходе» ее из европейского мира, о явлении огромного значения. Мандельштам применяет этот тютчевский масштаб к тому, о чем он говорит в «Концерте на вокзале». Если мы осознаем это, остается ли наше понимание смысла стихотворения таким же, как в случае, когда мы не устанавливаем связь между стихами Мандельштама и Тютчева?

По мнению авторов книги, «если что и предлагать взамен интертекстуальности, так это анализ языка и анализ смысла на лингвистической основе». Но тут же корректируют свое высказывание — речь идет только о нынешней ситуации доминирования интертекстуального подхода: «Подчеркнем, что это противопоставление не только не абсолютное, но даже и не объективное. При нормальном положении дел совершенно естественно не формировать оппозицию из языка и литературной традиции».

Мы, со своей стороны, видим ситуацию так: представим себе сундук с драгоценностями, которые находятся в целом ряде ящиков сундука. У каждого ящика — свой ключ. К одному подходит один, а к другому другой. А есть и такие, которые не откроются без применения нескольких разных ключей. Все годится, что позволяет нам открыть отделения сундука, все на потребу.

Посмотрим, какой «ключ» предлагается авторами книги «К русской речи». В основной части своей работы исследователи сосредоточились на том, как в поэтическом языке Мандельштама происходит «переосмысление несвободных словосочетаний» — фразеологизмов, идиом и коллокаций. «Принцип переосмысления несвободных словосочетаний в поэтике Мандельштама мы считаем ключевым». Успенский и Файнберг утверждают, что «для Мандельштама отталкивание от идиоматического плана языка было основным приемом для создания новых смыслов. <…> …особое видение позволяло ему как изменять фразеологическую семантику, так и отталкиваться от лексического состава идиомы и на его основе создавать уникальные поэтические смыслы».

Это и есть тот поворот «к русской речи», о котором говорится в названии книги. Предложив поистине новаторский взгляд на поэтику Мандельштама, Успенский и Файнберг проделали тонкую и очень важную работу. С по-настоящему научной обстоятельностью и глубиной анализа они распределили обнаруженные ими (в большом, действительно, количестве), а также найденные их предшественниками «мандельштамовские» фразеологизмы по разделам; скрупулезно классифицируя идиоматику, они показали, какой многообразной и изощренной была поэтическая работа Мандельштама с корпусом несвободных словосочетаний русского языка. Да, были и предшественники у Успенского и Файнберг в этой области — один заметил одно, другой другое, но эти спорадические находки не были осознаны как проявление одной из важнейших особенностей мандельштамовского поэтического мира. Авторы книги, о которой мы говорим, систематизировали найденное и поняли его значение; теперь, после публикации их труда, нельзя говорить о поэтике Мандельштама, не принимая во внимание подход, предложенный этими двумя исследователями.

Жанр краткой рецензии не позволяет рассказать о содержащейся в книге системе классификации тех способов обращения с фразеологизмами, которые использовал Мандельштам в своем поэтическом хозяйстве, — чтобы освоить этот материал, надо книгу прочитать. Чтение ее во многих местах доставляет истинное интеллектуальное удовольствие. Можно было бы привести немало примеров впечатляющего анализа, ожидающих читателя на страницах увлекательного исследования. Но ограничимся только двумя. Первый: «“И вычурный чубук у ядовитых губ, / Сказавших правду в скорбном мире” (“Декабрист”, 1917). Словосочетание ядовитые губы, по-видимому, через ассоциацию губ и слов мотивированы язвительной речью (с усилением прилагательного язвительный — ядовитый). Оно осложняется другой фраземой, характеризующей речь: вычурная речь, прилагательное которой в строке соотносится с чубуком. При этом, разумеется, вопрос касается мотивировки лексического ряда: вычурный чубук понимается как искусный, не соответствующий грубому быту “глухого урочища Сибири”». Второй пример (речь о стихотворении «10 января 1934»): «“Где прямизна речей, / Запутанных, как честные зигзаги / У конькобежца…”. В строках проступают идиома прямая речь и коллокация честная речь. Прилагательное из коллокации перенесено к зигзагам. Одновременно актуализируется фразема запутаться в чем-либо (словах, речи, мыслях), которая при этом соотносится с фигурами или следами на льду. Сложность восприятия этих строк заключается в том, что они провоцируют сопоставление прямизны и зигзагов, в результате чего возникает парадоксальный смысловой эффект».

Выступая против нормативности, диктата интертекстуального метода, Успенский и Файнберг признают, что их книга «тоже в каком-то смысле нормативна: она предлагает свою интерпретацию Мандельштама, а с другими спорит. Мы <…> ожидаем, что на нашу трактовку сообщество обратит внимание и, возможно, ее учтет». В том, что «сообщество» «учтет» их трактовку, можно не сомневаться, достоинство их пионерской работы неоспоримо.

Но как есть интертекстуальный догматизм, так, на наш взгляд, существует опасность и «фразеологического догматизма». В качестве примера приведем, с некоторым сокращением, анализ следующих двух стихов: «И свежа, как вымытая басня, / До оскомины зеленая долина» («Канцона», 1931). «Контекст строфы наводит на мысль, что в ней создается образ лица: “Край небритых гор еще неясен, / Мелколесья колется щетина”. Тогда прилагательное вымытый продолжает семантический ряд сопоставления лица и природного ландшафта. При таком прочтении, однако, существительное басня… не получает интерпретации… <…> С нашей точки зрения, вымытая басня — это сложная синонимическая замена идиомы чистый вымысел. <…> Так, идиома рассказывать басни означает ‘выдумывать, говорить неправду’. В словосочетании вымытая басня слово басня несет идиоматический смысл… и синонимично слову вымысел. Сама идиома чистый вымысел при этом понимается буквально — чистым вымысел становится потому, что он был вымыт. Соответственно, прилагательное вымытая оказывается синонимом прилагательного чистый». Такая неубедительная, на наш взгляд, конструкция (зачем Мандельштаму в стихах, полных желания оказаться в любимой Армении, представлять ее долины в качестве «чистого вымысла»?) создается для того, чтобы избежать признания, что в данном случае за «вымытой басней» стоит достаточно очевидный подтекст (причем в книге сказано о том, что такая реминисценция «традиционно» усматривается) — всем знакомая басня Крылова «Лисица и виноград». Стихотворение написано в 1931 году. Недавно Мандельштам был в Армении, куда хотел вернуться. Но уверенности в том, что такая поездка состоится, не было. «Канцона» начинается со строки «Неужели я увижу завтра….». Мечта может и не осуществиться, и даже вряд ли она осуществится. Поэт рисует в стихотворении пейзаж Армении, который притягивает его, «дразнит». Так и лису «дразнит» виноград в крыловской басне (и в не менее хрестоматийном ее источнике — басне, приписываемой Эзопу), и ей остается утешать себя тем, что вино­град не так уж ей и нужен, поскольку «зелен». Из этой басни и «оскомина» в характеристике долины. Басня «детская», «затертая» банальность, а вот снова стала для Мандельштама в его ситуации «свежей», «вымытой». Отметим, что, если принять во внимание этот подтекст, надо констатировать присутствие в стихотворении в скрытом виде порожденного басней Крылова фразеологизма: «зелен виноград».

Читая «К русской речи», подпадаешь под обаяние книги; хочется ее дополнить — в частности, расширить великолепную коллекцию ее коллокаций (сыграем на фонетическом подобии). Вот одно возможное дополнение: Успенский и Файнберг пишут о стихах «Увы, растаяла свеча / Молодчиков каленых» (из стихотворения 1932 года «Увы, растаяла свеча…»): «С.В. Полякова, комментируя эти строки, предложила считать, что “молодчики прошли огонь, воду и медные трубы” <…> Представляется, что характеристика молодчиков действительно может основываться на выражении пройти через огонь... Обратим внимание на то, что сема ‘огня’ возникает в слове свеча в предыдущей строке». Анализ вполне убедительный; не стоит и говорить, что за словом «каленый» маячит «закаленный», крепкий (интересно, использовалось ли во время написания стихотворения выражение «парень закаленный»?). Заметим в скобках, что на воровском жаргоне «каленый» значит «прошедший через заключение, имеющий судимость» (а в стихах речь идет об авантюристах). Но, главное, представляется, что в анализируемых строках могло отозваться выражение «орешки каленые». Каленые орехи — прожаренные, «прошедшие огонь»; у Мандельштама с каленым орехом сравнивается столица Армении: «Ах, Эривань, Эривань! Не город, орешек каленый…». Здесь, очевидно, имеется в виду и жаркий климат, но не только — также и крепость, жизнестойкость. В переносном смысле «каленый» (в значении «жаркий») встречаем у Мандельштама в стихе «Дол, полный клятв и шепотов каленых» («Речка, распухшая от слез соленых…», <Из Петрарки>) — об этой строке Успенский и Файнберг справедливо пишут: «Каленый шепот усиливает коллокацию жаркий шепот». Не исключено, что «орешки каленые» могли прийти к поэту и из распространенной некогда детской игры: «Сиди, сиди, Яша, под ореховым кустом; грызи, грызи, Яша, орешки каленые, милому дареные…».

В своей статье «“Пушкин в жизни” (По поводу книги В.В. Вересаева)» Владислав Ходасевич писал: «…критическое исследование поэзии, сколько бы ни опиралось на “факты”, — само по себе есть творчество. И только ради этого творчества есть смысл изучать поэта…»² . Живой дух творчества нельзя не почувствовать, читая книгу Павла Успенского и Вероники Файнберг. Они любят поэзию, любят и чувствуют язык, и их книга обновляет и расширяет понимание «русской речи» Осипа Мандельштама.

1 Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем. В 3 т. Т. 2. СПб.: Гиперион, 2017. С. 50.

2 Ходасевич В.Ф. Собр. соч. В 4 т. Т. 2. М., 1996. С. 142.