СВИДЕТЕЛЬСТВА

Об авторе | Сергей Григорьевич Боровиков — литературовед, критик, эссеист. Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация в нашем журнале — «Запятая-8» (№ 8, 2020).

Сергей Боровиков

Единомышленники

I

Некогда я был связан с тем общественно-литературным направлением, которое с легкой руки Николая Митрохина¹  именуется «Русской партией».

Ближе других деятелей «русской партии» я общался и переписывался с Олегом Михайловым, Сергеем Семановым и Виктором Чалмаевым (см. роман «Крюк»: Легатов, Кеменов и Курлянжин² ). Главными же там были руководители российских журналов и издательств — Михаил Алексеев, Сергей Викулов, Анатолий Иванов, Николай Шундик, Юрий Прокушев, Валентин Сорокин, Николай Сергованцев. Кто-то просто функционер, кто-то, как Алексеев и Иванов, известные писатели, а негласный «набольший» — Юрий Бондарев, второй после Сергея Михалкова руководитель СП РСФСР. При всех оговорках и уточнениях в главном это были единомышленники, которые сами очень любили употреблять это знаковое для них определение, словно подчеркивая принадлежность к некоему неофициальному ордену, где главной идеей было первенство русского патриотизма при наличии врага в лице евреев.

Но каким образом меня занесло если и не в ряды, то близко к «единомышленникам»?

В 1971 году, двадцати четырех лет, имея диплом преподавателя русского языка и литературы, год после университета прослужив в киногруппе секретного технологического НИИ, я маялся без работы, и тут отец, член Союза писателей СССР, предложил порекомендовать меня главному редактору журнала «Волга», где, как он слышал, требовался корректор. Вполне зная литературную среду, я туда не стремился, но и не опасался ее, журнал же не читал, настолько убого выглядел он в сравнении с «Новым миром» и «Юностью», да и никто из моих знакомых его не читал.

Так называемые толстые литературные журналы были тогда двух разрядов. Первый — органы Союза писателей СССР, второй — союзов писателей республик, в нашем случае — РСФСР. Всего российских было одиннадцать: в Москве — «Октябрь», «Москва», «Наш современник», в Ленинграде — «Нева», в провинции — «Волга», «Дон», «Дальний Восток», «Урал», «Сибирские огни», «Север», «Подъем». Были журналы и двойного подчинения: ленинградская «Аврора» — СП РСФСР+ЦК ВЛКСМ, питерский же «Костер» — СП СССР+ЦК ВЛКСМ. Были свои литературные журналы на двух языках в автономиях, в русских областях выходили альманахи. Система, как видим. К чему это я? А к тому, что перед бандой поэтических (прозаических и критических) рвачей и выжиг день и ночь витал главнейший вопрос: где печататься, и они зависели от сотрудников печатных изданий, чья работа считалась престижной.

В «Волге» работали, согласно штатному расписанию, семнадцать человек: главный редактор, заместитель главного, ответственный секретарь, заведуюший отделом прозы (плюс два редактора отдела), заведующий отделом очерка и публицистики (плюс редактор отдела), заведующий отделом критики и библиографии (плюс редактор отдела), заведующий отделом поэзии, заведующий редакцией, технический редактор, два корректора, секретарь-машинистка и уборщица. В столичных журналах штат был больше и оклады выше. У нас главный получал 250 рублей, корректор 75, остальные между.

И было тогда в российской словесности два лагеря: либеральный (он же, для патриотов, еврейский) и патриотический (он же, для либералов, черносотенный). Не знаю — и думаю, никто точно не знал — процентного соотношения представителей того и другого лагеря среди членов Союза писателей, но Правление СП РСФСР и его печатные органы были по преимуществу «патриотическими». Такова была и «Волга», которую возглавлял Николай Шундик, автор нескольких романов, активнейший участник всевозможных СП-акций.

Достойно объяснения то, каким образом писатель, не имевший ни малейшего отношения к Волге, стал редактором только что (1965) образованного республиканского журнала «Волга» в Саратове. Был до этого Николай Елисеевич, прежде там не живший, ответственным секретарем Рязанской писательской организации, в Рязани с ним случился скандал из-за любовного романа с актрисой местного театра, и город пришлось покинуть. И тогда его назначают руководить «Волгой». Но ведь в зону журнала официально вошли десять областных центров Поволжья, где жила не одна сотня членов Союза писателей, в том числе и, что требовалось, партийных. Почему же не выбрали редактора среди них, а назначили проштрафившегося в Рязани Шундика?

А потому, что он входил в советскую номенклатуру, за редкими исключениями пожизненную, и оставлять номенклатурщика без должности было не принято. Так и Николай Елисеевич после «Волги» стал в Москве секретарем СП РСФСР по национальным литературам, а затем директором издательства «Современник».

«Единомышленники» были двух категорий. Первые, прозаики и поэты, как правило, были родом из села, вторые, критики, — преимущественно москвичи. Первые, поклоняясь крестьянскому «ладу», ненавидели не столько власть, сколько город с его культурой, и поэтому не доверяли вторым, подозревая их в ненадежности, а то и в измене. Вторые тоже не любили власть, но любили город. Ими же синхронно двигали расчет (во главе СП и редакций стояли большей частью люди крестьянского происхождения) и искреннее увлечение национализмом, сопряженное с игрой в монархизм. И если первые вторых, не любя, опасались, то вторые первых, не любя, презирали, зло насмешничали. Вот, к примеру, застольный пересказ Чалмаевым романа Анатолия Иванова «Вечный зов»: «Книга первая, глава вторая. Онисим Кривой, воротясь с ерманской, застал жену свою Евдокею с барским приказчиком Кузьмой. Не торопясь, отрубил он Евдокее сиськи и велел принести деток. Покидал их в колодец и тогда взялся за Евдокею основательно. Книга седьмая, глава шестая. Лето тридцать седьмого выдалось ненастное. Зарядили дожди. В лугах стало гнить сено. Подымал голову классовый враг».

Но и первые, и вторые, и те, кто их наверху поддерживал, сознавали, что вторые в конечном счете просто обслуживают первых. Когда меня назначили заведующим отделом критики, я как-то услышал от того же Чалмаева про сложившуюся структуру этих взаимоотношений: «Вот ты, Сережа, уже небезлошадный, ты смолоду уже ларечек получил в пользование. Это мы с Олежкой пролетарии литературного, так сказать, труда, и должны, действительно, понимаешь, обслуживать имущих, чтобы на кусок хлеба заработать».

Под ларечком понималась моя должность заведующего отделом критики журнала «Волга», а политэкономия существования советских писателей в изложении Виктора Андреевича была крайне проста.

Писатели подразделялись им на неимущих, то есть не служащих и не имеющих чинов, и имущих, среди которых первый ряд занимали, естественно, секретари творческого союза, главные редакторы журналов, киностудий, издательств. Но и мелкие аппаратные или издательские должностишки вроде моей обладали немалым потенциалом: «Ты можешь напечатать рецензию на роман главного редактора другого журнала, а можешь не напечатать. Конечно, тебе и прикажут, но все равно у тебя инициатива. А мы с Олежкой побегать должны, свои услуги предложить. А главный, понимаешь, редактор помнит и видит, кто его, так сказать, хвалит или ругает. А еще ты мне можешь заказать, действительно, статью, и я у тебя заработаю, и буду тебе признателен, и если ты выпустишь, так сказать, книгу, почту за долг похвалить ее, а если, к примеру, мне дадут на отзыв рукопись твоей книги из издательства, о котором ты в своем журнале, не будь дурак, и о главном, и о заведующим редакцией уже отозвался, то, так сказать, понимаешь ли...».

«Мы же, братец, — говорил мне в другой раз Олежка — то есть Олег Михайлов, — с Виктором Андреевичем вынуждены ларечника, а тем более лабазника, ласкать. Эх! К тебе сами придут, а мы должны побегать, предложить услуги. А я вот имяреку, болвану бездарному, спинку должен помыть, чтобы он меня при составлении годового плана не забыл, да еще должен результат помывки у тебя, скажем, опубликовать, для чего должен помыть спинку и твоему главному, ну уж а с тобой, — тут он умилился и заблестел очками, — как друзья, просто выпьем!»

Резонно предположить, что раз было некое неформальное объединение идейных единомышленников, оно не могло обойтись без каких-то программ, планов по осуществлению… но осуществлению чего?

Семанов любил давать наставления насчет активизации каких-то действий, энергичного движения, боевитости, но на деле все сводилось к разговорам о поддержке своих и попрании чужих. При этом сам он говорил, что надо действовать осторожно, и когда распространилось обращение Куняева в ЦК против засилья «сионистов», иронически комментировал: ну что ж, хочет быть героем, мы ему поаплодируем. Вообще близости меж единомышленниками не было. Наособицу был Иванов со своей «Молодой гвардией», близкий комсомольской верхушке. А если к Куняеву мои знакомые относились с усмешкой, то к Кожинову настороженно, никогда не забывая упомянуть, что тот женат на еврейке. Отчуждение было вокруг Селезнева, чью опасную публичную откровенность объясняли необъяснимой близостью вчерашнего провинциала к сильным мира сего, рассказывая о его вхожести в «салон мадам Цвигун»: жена первого заместителя Председателя КГБ СССР слыла писательницей и меценаткой. И т.д.

В круге Михайлова, Семанова, Чалмаева царил Петр Палиевский. Ему поклонялись как даже не главному, а единственному интеллектуальному центру «русской идеи». На его остроты о своих не обижались, напротив, их тиражировали, как Семанов, с восторгом сообщавший, что «Петюшка» назвал его «бегающим бревном». Я с Палиевским почти не встречался, так как дружба с другимибыла густо замешана на спиртном, а Петр Васильевич не употреблял. Лишь однажды в Коктебеле я стал объектом его насмешки. В тамошней библиотеке я взял том Акутагавы, слыша восторги, но прежде его не читав. Когда на пляже Петр Васильевич полюбопытствовал, что же я читаю, изрек в адрес японца: «Всемирный выпендреж!»

Все то дурное, что я вспоминаю, может создать у читателя впечатление как присущее исключительно «патриотам» и не бывшее у «либералов». И когда мой приятель спросил: побывав у первых и став приверженцем вторых, могу ли я определенно сказать о преобладании дурного у первых и отсутствии его у вторых? И тогда я назвал ему общим для обоих лагерей злом Союз писателей СССР, породивший великое множество вредоносных для литературы и губительных для писателя норм, обыкновений, правил, привычек, ярко показанных в главах о МАССОЛИТе в романе «Мастер и Маргарита». И все же, сказал я товарищу, зная и понимая многое в писательской жизни советской и постсоветской России, я утверждаю: проявлений этого зла я наблюдал больше в лагере «патриотов» и могу это объяснить тем, что у «либералов» не было чего-то сопоставимого с юдофобией у «патриотов».

Конечно, и русофобия — не вовсе выдумка Игоря Шафаревича. Но я полагаю, принципиальная разница определяется тем, что она направлена не против русского человека, как юдофобия против еврея, а против русского государства с его многообразным опытом подавления личности. Не потому ли современный режим постоянно пропагандистски использует русофобию? И если в наши дни возросла активность иных писателей по воссозданию профессионального сообщества литераторов, то очевидно, литераторам каких воззрений потребна госкрыша.

II

Олега Николаевича Михайлова (1933–2015) редко кто называл по отчеству, все Олег да Олег.

Про его превращение из либерала в патриота в ходу была фраза Палиевского: «Олег, ты повернул штурвал, как пьяный шкипер!» Метафора выдает в Петре Васильевиче человека книжного, но из нее видна неожиданность михайловского превращения.

Вот шуточная биосправка, сочиненная Семановым:

«МИХАЙЛОВ Олег (Алексей) Николаевич, род. в 1933 г. (по паспорту в 1932). Лит. псевдонимы: В. Петелин, Ольга Власенко. Покинул Курское Суворовское училище в знак протеста против культа личности Сталина. Творческий путь сложился под влиянием таких писателей, как Иван Бунин, Семен Шуртаков, Владимир Набоков, Иван Чигринов. В Союз советских писателей вступил по рекомендации К.И. Чуковского, А.Г. Дементьева и Ф.М. Левина. Активный сотрудник журналов «Юность», «Новый мир» и «Сельская молодежь». Участник петиционной кампании в защиту Галанскова и Гинзбурга. Автор мемуаров «Час разлуки», а также беллетризованных книг, посвященных разоблачению царизма во второй половине XVIII века. Много пишет о творчестве секретарей ССП М. Алексеева, Ю. Бондарева и И. Стаднюка, а также замдиректора Ин-та мировой ли-ры П. Палиевского».

Что здесь требует пояснения? Ольга Власенко, жена отставного генерала Пастухова и сама полковник — в войну директор оборонного завода, которой Олег не только переписывал ее жуткие романы и продвигал их в печать, но и писал на них хвалебные рецензии под разными псевдонимами. Чалмаев утверждал, что это в расчете на генеральскую дачу, и даже пустил сплетню, что бездетные Пастуховы обещали Олега усыновить. А дача была завидная, из тех, что после войны построили генералитету в Архангельском.

Список же якобы повлиявших на Михайлова писателей говорит сам за себя: Олег и в самом деле был способен одновременно писать о Бунине и Шуртакове.

Рекомендатели в СП подлинные, и все в общем-то реально, но если при этом вспомнить, что сам Семанов начинал как завотделом пропаганды Ленинград­ского райкома комсомола, картина формирования взглядов деятелей «русской партии» станет выразительнее. А от своей подписи в писательской коллективке в защиту Галанскова и Гинзбурга Михайлов потом отречется в покаянном письме в ЦК (см. Сергей Чупринин, «Оттепель»).

Познакомился я с ним в марте 1975 года на 6-м Всесоюзном совещании молодых писателей. Эти совещания были весьма престижны, означая некую серьезную ступень на пути профессионального признания, и обставлялись помпезно. В утро открытия в вестибюле гостиницы «Юность» я оказался рядом с Женькой Мельниковым из Ульяновска, который вдруг застыл, бормоча: «Братцы, держите меня, живой Леонов!» А криворотый классик, угрюмый и как бы заиндевелый, двигался, ни на кого не глядя, сквозь толпу.

Я сам подошел к Михайлову в перерыве заседаний и представился, так как заочно он знал меня, напечатав в журнале «Наш современник», где заведовал критикой, мою рецензию на воспоминания художника Владимира Милашев­ского. Неподалеку беседовал с какой-то девицей Евтушенко. Михайлов собрался было к нему подойти, показав при этом почтовый конверт с письмом от отца Иоанна Сан-Францисского, который передавал Е.А. привет, однако передумал. Много спустя он рассказывал о былой дружбе и ссоре с поэтом, который, когда Олег припал к национальным, так сказать, истокам, где-то его оскорбил. Я всучил ему свою первую книжонку, благодаря которой и стал участником совещания молодых. Вскоре было письмо, где он сообщал:

«Никак не доберусь со своим “Державиным” до конца: то летом болел (сердце), то потом были разные “личные” нелады, там и текучка заела — иждивенцы и проч. Сейчас сижу на трех главах “Картеж” (о том, как Державин играл в Москве в фараон), “На родине” (о том, как ловил Пугачева и Пугачев ловил Державина под Саратовом) и “Возвышение” (как выйграл³ 40 тысяч и начал становиться вельможей и поэтом сразу). Впереди самое интересное, и это все будет полу-роман (не как “Суворов”, а сочнее), у меня на примете целая глава “Разговоры” — о матушке Екатерине II, ее силах и слабостях. В общем — хочу доплюнуть не до А. Толстого, конечно (высоко, да и опыта нет), а до Шишкова в его “Пугачеве” (не Бог весть какая высота, но все же). Хочу тогда и “Волге” что-то предложить, авось что-нибудь понравится».

Прочитав с удовольствием «Державина», я предложил Шундику не отбирать главы, а печатать полностью, и в 1977 году приехал в Москву, назначенный редактировать текст. В Правлении СП РСФСР (еще не на Комсомольском проспекте, а на Софийской, тогда Мориса Тореза, набережной), гостиничку мне определили в неожиданном для постоялого двора месте — высотке на Котельнической набережной, где много лет спустя поселится Михайлов. Там в нескольких комнатах, уставленных койками, было вроде как общежитие. Оставил вещички и поехал к Михайлову, который, узнав про общежитие, тут же предложил остановиться у него, что я сразу и сделал.

Мы скоро нашли общий язык, и редактура особых проблем не принесла. И тогда же, в 1977 году, «Державина» опубликовали в «Волге». В связи с этим небольшой сюжет. Всю публикацию сопровождали иллюстрации, за которыми в Москве мы с автором ездили в редакцию ЖЗЛ, и в верстке ноябрьского номера окончание романа открывал портрет Екатерины II. И позвонил мне Саша Карелин⁴  и сообщил, что Михайлов ходит с этой версткой по редакциям и, указывая на императрицу, кричит: «Полюбуйтесь — мой подарок большевикам к шестидесятилетию Октября!» И я попросил ответсекретаря снять изображение Катеньки.

В том же 1977 году он сообщал, что «почти закончил свое сочинение “Час разлуки”», и я предложил прислать.

И он прислал автобиографический «Час разлуки». «Я не жду ничего доброго от Викулова, но ежели не пройдет в Волге, отдам Наровчатову⁵ . Ничего крамольного в р-не нет».

Роман мне понравился, да и сейчас нравится.

«Милый Сергуня! Даже если начальство завернет хоккейным викуловским приемом⁶ мой опус и мне придется (чего, ей-ей, не очень хочется, несмотря на доброе ко мне сего льва отношение) ползти в город Наровчат, к С.С., и все равно я останусь с добрым чувством — за твое письмо и хорошие слова. <…> Сокращать! То есть, сейчас говорить об этом нечего — пусть прочитает Палькин.⁷ Но ведь и слух о том, что Бондареву р-н нравится, тоже кое-что да значит! Что же касается Смехачева^{8 ,} то его мне, конечно, жалко и по делу: это мелкий бес, дьяволенок, к-й лично и личностно воплощает в себе то гадкое, что есть и в Алексее, и в Алене, и в Человеческом коте, но разбавлено. И в то же время он фигура более яркая, чем они все — гниющий талант. Кончено, если р-н будет принят, если все упрется только в  э т о, я подсокращу его. Ибо главное в другом. Как сказал Палиевский (Тимохин), прочитав р-н, все гл. герои совершенно не похожи на своих прототипов, зато подробности таковы, что пронзают тебя, как осколки расщепленного атома. А уж это такой  з в е р ь, что ему я с  с о д р о г а н и е м и страхом отдавал читать».

Аследующее письмо 1978 года привожу для наглядности олеговских дел и методов.

«Дорогой Серега!

Получил только что твои “Перекрестки”, но прочту через недельку: занят небольшой повестушкой о генерале Гурко для пожарного сборника в “ЖЗЛ”. Не худо бы только тебе иметь  п о с л е с л о в и е, чтобы не обрывать на Вертин­ском, придерется если не Прок⁹ , то Байгушевский¹⁰ .

Коновалов прислал мне очень доброе и хорошее письмо, где, кстати, сказал, что “ЧР”, по словам Н.Е., читается “благоприятственно”. Что сие значит?

Теперь о Корнюшоне¹¹ .

Я поговорил с Сорокиным, который, если будет что серьезное, пристегнет Ненашева (зама Тяжельникова!). А “Лит. Обоз” сказал он, ерунда. Но я поговорил с Гейдекой¹² , приятелем Лавлинского¹³ . И тот сказал, что Лавлинский снимет ругательную рецензию в “ЛО”, если таковая там есть.

Наконец: В понедельник, по договоренности с Высоцким¹⁴ (замом Софронова) несу три страницы, воспевающих Корнюшона, в “Огонек”. Дадут в конце января!

Читал ли ты и волжане “Путь к прозе” — статью, где А. Ушаков много и полезно хвалит “Державина” в Лит. России от 2 декабря?».

Начинает с дел адресата. «Получил» означает, что в издательстве «Современник» ему дали на внутреннее рецензирование мой сборник статей «Перекресток традиций», откуда статейку о Вертинском уже выкинул Карелин, не дожидаясь реакции директора или его зама.

«Благоприятственное» чтение романа «Час разлуки» означало, что Палькин давал читать верстку опасного текста приятелю — секретарю саратовского обкома по идеологии Родионову, а главное — начальнику саратовского ГБ генералу Смолину, описанному в бытность того в Москве в повести В. Войновича «Иванькиада». Палькин был поражен, когда Смолин в разговоре с ним показал хорошее знание жизни Михайлова вплоть до его местожительства.

О «Корнюшоне» Олег сообщает мне совершенно напрасно, так как я был категорически против публикации чудовищного во всех отношениях романа Л. Корнюшина «Прозрения и надежды», но интересна масса усилий, которые Олег прилагает, чтобы по просьбе Палькина остановить негативные отклики на роман.

А вот письмо примерно 1979 года.

«…быстренько долбаю Куприна (есть 7 листов из 15). Но вот что меня смущало: 1) “Огонек” хотел дать несколько отрывков — не повредит ли вам? 2) беллетризованная глава у меня сменяется “отступлением” на 5–10 стр. — критического характера. Они, наверно журналу ни к чему, но без них может показаться голо.

Впрочем, решайте и в целом, и в частностях. Издать бы Гаврилу хоть в 81 году у вас — чудо. “Суворова” все хотят переиздать, а “Державина” пока никто, хоть и “Д” написан лучше. Если это не отговорка — нажми на парня в смысле плана, а? Тогда я не буду колотиться и устраивать где-то еще.

Я приехал с невестой, Карелиным, машиной, Петелиным, Лихоносовым энд генералами, которым ничего не говорю о том, что написал мне об их, вернее, ее романе Ник. Ег. Кстати, скажи ему, вместе с приветом, что поэму мне прислали на рецензию и я, т.е. рецензию, напишу здесь и отошлю в “Совр-к”. Юбилей Суворова решено отмечать широко в 1980 году, дабы не сталкивать  д в у х  генералиссимусов. Так сказал мне генерал Рябов (Воениздат)».

«Куприна» мы не напечатали, и саратовского переиздания «Державина», какое обещал Олегу Палькин, не было.

Наконец, он женился. Письмо апреля 1980 года:

«Мой миленький дружок!

Да, судьба моя решена и т.д. Лихоносов, которому очень нравится своим существом моя Тина, уже не раз присылал мне многозначительные письма в конверте, на котором были выведены сии слова и их произносящий: официант в бачках из ресторана Якорь на углу Б. Грузинской и Тверской.

Свадьба была в день Сов. Армии, вернее свадьбы не было, а была Ольга Воронец и генерал Рябов¹⁵ (свидетели) — какая истинно русская свадьба без генерала, да еще хорошего, настоящего, из генеральского теста выпеченного? Отсель отравились мы сразу в Переделкино, где не устаю огорчать Тину переделками-выпивками, которые настигают и там, вытягивают в Москву и т.д.

Недавно, готовясь к балансовой комиссии по “Совр.”, еще раз перечитал твою критич. книжку¹⁶ и еще раз порадовался твоему светлому письму, легкости, интеллигентности и блеску. Снова подумал: как же без Вертинского (о чем хотел бы сказать на комиссии перед Свиридовым¹⁷ , но “Совр.”, от которого остались одни руины, не смог собраться на комиссию: Шундик¹⁸ болен серьезно, Сорокин — несерьезно, но тоже болен, Марченко просто болен, а здорового Панкратова¹⁹ не хотели приглашать. Гибнет хорошее изд-во русское! Вот внутривидовая борьба — она злее межвидовой! А не попробовать ли тебе занять там постище! Вот бы славно! Саратов тебе уже противопоказан…»

О второй жене Олега (с первой он разошелся до нашего знакомства) хорошего не знаю. Привел ее к Михайлову, небесплатно, как и многих предыдущих «невест», Сергей Чудаков, вызволив из милиции на Рижском вокзале, где ее задержали за проституцию. Поведения была очень странного, да и внешности странной для проститутки: очень высока, очень большерука, очень худа.

К началу нашего знакомства Олег жил в двухкомнатной кооперативной квартире у метро «Аэропорт». Женившись, следуя неуемным аппетитам молодой супруги, он перебирается в трехкомнатное жилище в знаменитом писатель­ском доме в Лаврушинском переулке. Общались мы к тому времени очень редко, и был я там у него лишь однажды. И, наконец, путем немыслимых доплатных обменов оказался в четырех комнатах высотки на Котельнической окнами на Ивана Великого. То есть налаживалась как бы нормальная семейная жизнь, он яростно издавался, Тина скупала мебель и посуду, они даже выезжали раз-другой в Германию по приглашению. Но тут наступили девяностые, и была прямо-таки метафизическая связь разгорающихся потребностей уроженки Малороссии с экономическим исхуданием страны. Не тот человек была Тина, чтобы терпеть, а к ее прежним запросам прибавились новые: из подрастающей дочери было замыслено сделать теннисную звезду с миллионными гонорарами. На тренеров и амуницию требовались масштабные средства, их находчивая женщина находила сначала в сдаче, а в будущем и в продаже котельнических хором за валюту японцам. На последних письмах Олега адрес — ул. Маршала Новикова, а перебравшись в Переделкино, где так страшно окончил дни, он мне уж не писал, но однажды я у него побывал, подивившись его неиссякаемой плотоядности. Тина с ним разошлась много раньше, дочь, кажется, уехала в Штаты.

А вот важное во многих отношениях письмо 1982 года.

«Вдруг (именно вдруг, как это бывает, верно, лишь у русских людей) вспомнил тебя, вспомнил некоторые “были” в нашем московском житии, вспомнил, как ты у меня говорил: “Я его боюсь!” и бегал от Коробова²⁰ , который потом уполз в кухню и доедал объедки индейки со всех тарелок. Вспомнил, как мы встретились с Товмасяном²¹ , пили пиво и портвейн, пиво — в детском садике напротив его дома. Вспомнил, как ты любил жареную колбасу с маргарином. И еще раз решил, что моя жестокость в отношении твоего “Алехана” оправдана. Напиши, братец, достойное твоего дарования. Я пишу много и разно. Ты — пишешь не по многу, а следовательно и спрос жестче. Да и нужна книга о Толстом звонкая. Не бойся пошлостей! Учись у А.Н. тому, как пошлость превращать в искусство. Это ведь был маг, искусник, колдун пошлости. Из пошлости, как из сахарной косточки, он и высасывал мозг, а кость кидал в кувшин, откуда Буратино завывал: “Открой тайну, несчастный!” Каждый из нас имеет кроме Страны Дураков и волшебное царство, от которого золотой ключик потерян. Кто находит его — не всегда счастлив. Напротив, путь к бессмертию — путь гибели и разрушения. Ведь Моцарт или Лермонтов — это конечно не люди, это какие-то ангелы, случайно оказавшиеся на нашей грешной земле. И затем писавшие себе реквиемы, странно и неопровержимо доказывающие собой, что этого мира  н е т. Из вещества, похожего на сон, мы созданы. И жизнь на сон похожа. И наша жизнь вся сном окружена. Еще не зная этих шекспировских строк, я все время влекся к тайне сна, бессонницы, сновидений. Это форточка куда-то, вроде того, придуманного мною сюжета, когда герой в московском районе Ясенево вдруг обнаруживает, что окно из кухни в отличие от прочих выходит прямо на парижские Елисейские поля, куда он тайком воровато выбегает по ночам, как мартовский кот, и обнимает шоколадных мулаток, сбывая им московитские товары, пользующиеся диким успехом из-за их раритетной глупости».

(Любопытно, что фильм Юрия Мамина «Окно в Париж» выйдет через одиннадцать лет.) А отношение Олега к «третьему Толстому» было очень личным, он явно хотел хоть в малом походить на беспутного и бессовестного советского графа как в любви к деньгам и всяческим безобразиям, так и в преданности русскому слову.

Письмо о следующем его персонаже и нашем общем любимце — Куприне:

«Вчера (под банкой) написал тебе длинное письмо. Но главного не сказал. Ты верно отметил слабости книги. И заслуживаешь самых высоких слов за то, что расшифровал место с купринским письмом Батюшкову, теперь оно легализировано²² . В книге его разгромили (так же как и эмигрантские главы).

Неудачна лишь, на мой взгляд, фраза о моей бесстрастности того, каким изображается отъезд Куприна. Какую страсть надлежало мне проявить? Ты поверил Ксении²³ , будто Куприн заранее знал, что его внесли в список для расстрела. Она лжет. Я редактировал ее сочинение и говорил с ней об этом. Сам К. описал все в рассказе “Шестое чувство” (у нас не изданном, но щедро использованном мною в истории с его отъездом). К-ну сообщили об этом факте п о с л е прихода белых — так, как я это показал. И далее. За время господства б-к он насмотрелся с женой т а к о г о что Елиз. Морицевна²⁴ (по словам той же разоткровенничавшейся Ксении), боясь б-в, спала до Берлина, не раздеваясь на ночь.

Для меня эта книга, понятно, проходная. И я видел свою задачу, чтобы растаяли замороженные звуки и заговорила эпоха. Кой чорт, если бы я нафантазировал? Есть магнитофонные записи (М.К. Вержб., Ксения, Асти, Седых, переписка К-на с Батюшковым, Шмелевым, Буниным и т.д.) Портреты заговорили — Раевский²⁵ нашел удачное выражение. Читателю ведь неважно, что я думаю по тому или иному поводу (когда все лгут). Ему гораздо важнее, что было на самом деле…

Потихоньку пишу большой роман — не знаю, что получится. А, кстати, я написал рассказ о Ксении Куприной — “Дочь писателя”. Там много объяснено (не называя, понятно, их иными именами)». (Моя помета: «октябрь 82».)

Вот письмо того же времени.

«По неизъяснимости в тот день, когда я получил твое письмо, заканчивал — тебе, а теперь переписываю, ибо многое уже отвечено. Я уже твердо уговорил В.Л.²⁶ ехать в Саратов, как вдруг подвернулся в Краснодаре начальник управления тюрем и лагерей Стовба, с которым я зверски напился. На военном совете В.Л. и Тина категорически воспротивились ехать в Саратов ввиду обязательного повторения, утроения, учетверения и т.д. происшедшего. Ке фер? Фер-то ке? К тому же прибавились экономические мотивы. За три срока, кои я провел в Коктебеле, меня подзабыли все мои издатели — глухо. Софронов вот второй (!) раз потерял первый экз. Куприна, за который уплатил перед отъездом по 40 коп ввиду срочности — короче, сотню. В “ЖЗЛ” Юра²⁷ в ожидании переиздания “Суворова” не двигал рукопись “Куприна”, и одобрения мне не последовало. В “Совр.” книжку мою, готовую еще в марте к сдаче в набор, передвинули на 82 год! Вот как надолго удаляться с глаз долой. Правда, я написал 16 листов “Ермолова”, которого придется очень крепко сокращать, чтобы мне не превратиться в одного нашего общего знакомого и по герою твоего конкурента. Я еще на Березине, а уже за 16 листов. А впереди еще заграничные походы и — главное — Кавказ. <…> Там есть следы того, что живешь под гильотиной спешки и необеспеченно­сти проклятой. Я ведь и до Москвы доехал из Краснодара, взяв у Лихоносова 50 руб., а позавчера получил первый гонорар с начала апреля — (!) — вдруг все провалилось, и жил в долг. Я написал Н.Е. письмо, где сообщил, как и почему не поехал. Хотя соблазн был  в е л и ч а й ш и й. Грибов²⁸ просит меня написать портрет Палькина — поясной или ростовой. Я согласен. Еще бы! Помимо всего прочего просто люблю его, Н.Е., песни. Теперь вот что еще. Я написал Палькину и о том, что высылаю тебе часть рукописи для ознакомления и буде она в принципе интересна для “Волги” прошу его заключить со мной договор. <…> Рецензия на Дедюхина лежит без движения. И Софронов снова затребовал экз. “Куприна” и читает его в больнице, а я боюсь не спугнуть чем! Это меня спасло бы окончательно. Интересно, что ты пишешь о Ел. Мор²⁹ . Но ведь в России сейчас Киса, к-я уж наверное все вытянула для своей не очень-то важной книжки, которую я слегка правил некогда. Да, Куприн слабее А.Н., но у него есть такие вещи, к-м мог завидовать Бунин, как завидовал он, бесспорно, и А.Н. У Куприна был звериный инстинктивный талант — со срывами и провалами — “ямами”».

Здесь у Олега начинаются жалобы на безденежье. Это уже Тина, начинавшая входить во вкус жены богатого писателя.

«Сегодня получил по почте на новый адрес (!) пасквиль о “Державине” с издевкой и угрозами. А тут еще Скоп³⁰ публично перед мафией обгадил “Час разлуки”, да еще потом прислал письмо, где обижается, что я “суечусь” и “рассказываю” об этом выступлении. Чудеса!

Выслал я конец “Ермолова”. Может быть, напечатаете?

Я задумал давно документально-художественное повествование “Встречи” (условно) с перцем и собачьим сердцем — там будут Твардовский, Чуковский, жена Бунина, дочь Куприна и др. — с их письмами и моими широкими портретами их. Не хотите ли для журнала? Обещаю веселое чтиво, которое можно резать, как колбасу, отделяя малопроходимое от того, что можно печатать и в “Волге”. Там я хочу кое-что восстановить из своей либеральной юности — как обманывали русскую молодежь, которой некуда было деваться на развилке: культура (Сион) или догматизм… <…> Хочу высказаться всласть о своей либеральной юности, кое-кого не называя. Почему бы не быть и русскому Катаеву? Даже если не пойдет, буду писать».

«Ермолова» мы не печатали, а вот на чем интересно задержаться: «Даже Леонов…»

В начале восьмидесятых расползся слух о выдвижении Леонова на Нобелевскую премию, чему якобы свидетельством стал срочный выпуск нового десятитомного собрания сочинений. Номинировали Леонова или нет, я так и не выяснил. В одних списках номинантов его имя отсутствует, а в некоторых статьях о Нобелевке возникает, но в связи с выдвижением его еще в 1949–1950 годах финским славистом Валентином Кипарским.

И вот главным комментатором этого собрания назначается Олег Михайлов, никогда прежде Леоновым не занимавшийся. Почему? Ведь были здравствующие авторы монографий о Леонове: Е. Старикова, В. Ковалев, Е. Сурков, М. Лобанов. К тому же требовалось добро не только инстанций, но и автора, и комментатор должен был понравиться престарелому классику. Как-то я спросил его о встречах с Леоновым и услышал, как тот рассказывал о совместных походах с Есениным к проституткам. Уверен, что на такую тему навел старика сам Олег.

Но каким образом в своей всегдашней закрутке писания критики и прозы, пьянства и смены «невест» он ухитрился откомментировать каждый из десяти томов? Для ответа на этот интересный вопрос достаточно сравнить общий объем комментариев с текстом в нем самого комментатора, что составляет примерно одну пятую.

И трудно понять, почему к этой престижной и денежной работе привлекли человека с очень небезупречной, в том числе и политически, репутацией, чему способствовали его публичные выходки, которыми он не только тешил натуру, но и нарабатывал себе имидж непутевого анархиста. То закричит на Красной площади у Мавзолея, гуляя в перерыв с делегатами съезда писателей: «Скоро мы это говно отсюда выкинем и устроим усыпальницу русских императоров!». То вышлют его из Польши после того, как в ресторане предложит выпить за память великого Суворова, усмирившего варшавское восстание.

Озоровал он и в Саратове, когда прилетал в связи с публикацией «Державина». Едва вышли на смотровую площадку посмотреть на город, затянул «Боже, царя храни», к восторгу бывшего со мной родственника, который подобных людей не встречал. Потом, в обкоме, куда мне велел с ним сходить Палькин, шокировал завотделом культуры, когда на ее вопрос, как дела, воскликнул со слезой: «Какие к черту дела! Жена бросила, с проститутками связался, с горя пью!» Олег, разумеется, не мог знать, что саратовская партчиновница была незамужней, переведенной из Аткарского райкома к себе поближе председателем облисполкома, но нутром почувствовал ее, как бы сказать, моральную неустойчивость. Потом мы навещали Григория Коновалова в больнице, где Олег вдруг прикинулся каким-то Лелем и, приникнув к плечу Григория Ивановича, забормотал: «К тебе, к тебе, беркут степной, приникаю, припадаю к твоей мудрости», что тронуло старого притворщика, который и сам был артист не из последних.

А книгу воспоминаний он издал лишь в 2008 году, на что в «Литературной России» раздраженной рецензией откликнулся Семанов: «тепло упомянуты в воспоминаниях и прочие, гораздо более известные поэты и прозаики — Е. Евтушенко, В. Аксенов, А. Гладилин и весь кружок давних авторов «Юности», где в те далекие времена успешно и весело сотрудничал сам О. Михайлов. <…> Критика тех давних лет тоже не обойдена вниманием: тепло вспоминается А. Дементьев, сурово клеймивший «русопятов» в печати (Олега тогда почему-то не помянул), а особенно — З. Паперный («Зяма»), даже его самодеятельные стишки приводя­тся по памяти (как видно, не только поэзию Бунина, Чудакова и Евтушенко автор воспоминаний ценит)».

И последнее письмо:

«Посылаю тебе — прочитай — мой роман, который я писал в Кельне четыре года назад. Это отдельное сочинение, но и продолжение “Часа разлуки”, который печатался у вас. Я дал текст в патриотические журналы, но его отвергли за “разврат”, как некогда Викулов отверг “ЧР”, назвав его “еврейским романом”. Изд-во “Гея” будет печатать его летом. В журнале “Новая Россия” (бывш. “Огонек”) берут, как рекламный ролик три листа. Погляди. Если не “покажется”, отошли его на адрес ИМЛИ».

Роман «Пляска на помойке» мы напечатали в №№ 5 и 6 за 1999 год. Очень против публикации была мой заместитель Наталья Шульпина, сказав, что теперь понимает, почему погибло русское дело.

Меня с Михайловым роднили не столько зеркальные перемещения — он из либералов в патриоты, я обратно, сколько их мнимость. Как я никогда не был ни либералом, ни патриотом, так и Олег, несмотря на репутацию охранителя-черносотенца, оставался инфантильным анархистом-шестидесятником. Вот его важное признание в письме ко мне: «Пишу. Помимо всякой ерунды, роман о человеке, которого все обкрадывают, который сам — халтурщик и лицедей. А эпиграфом я взял старинную детскую песенку: “Танцевала рыба с раком, // А петрушка с пастернаком, // А морковка не хотела, // Потому что не умела…” Не хочет герой танцевать, как все…» А в книге воспоминаний «Вещая мелодия судьбы» (2008) он прямо заключает: «Оглядываясь в прошлое, я и сам вижу, что в обоих лагерях не чувствовал себя “своим”». Думаю, им нередко и не столько расчет двигал, сколько удовольствие от самой игры, особенно с привкусом и ароматом гнильцы. Он играл и заигрывался и в литературе и в жизни.

III

Вспоминая Сергея Николаевича Семанова (1934–2011), я лучше понял злокачественность юдофобии. Превращаясь в антисемита, человек все более зависит от своей приверженности. Люди подсаживаются на антисемитизм, как на наркотик, к тому же юдофобия заразна. Не один год общаясь с «единомышленниками», я стал ловить себя на вопросе о ком-то: он еврей? Или на том, что мысленно отмечаю в каком-то списке еврейские фамилии. Пусть все это мимоходом, вскользь, но при своей привычке к рефлексии я стал тяготиться навыками, неизбежно приобретаемыми в среде «единомышленников», где удручало назойливое преобладание еврейской темы в любом разговоре. Известный стишок «Если в кране нет воды…» в этом смысле — нисколько не преувеличение. Тот же Семанов чуть ли не погоду ухитрялся связать с евреями.

Понимая, почему в возглавляемой им редакции ЖЗЛ переиздавалась книга о Насере, я не ведал причин его авторского обращения к фигуре генерала Брусилова, пока в «Заметках из дневника» М. Горького не прочитал: «Профессор 3., бактериолог, рассказал мне: “Однажды, в присутствии генерала Б., я сказал, что хорошо бы иметь обезьян для некоторых моих опытов. Генерал серьезно спросил: «— А — жиды не годятся? Тут у меня жиды есть, шпионы, я их все равно повешу, берите жидов!»”» Б. — это Брусилов, и оказалось, что в своем антисемитизме прославленный генерал был последователен. Во втором томе мемуаров, опубликованном через много десятилетий после смерти, он прямо рассматривал русскую революцию как часть всемирного еврейского заговора, план которого изложен в «Протоколах сионских мудрецов».

В 1970-е годы негласная подмена еврея сионистом была крайне удобным прикрытием антисемитизма потому, что «борьба с сионизмом» проводилась гласно, публично, даже шумно и никак не могла быть подвергнута сомнению. Все это плюс то, что советские люди понятия не имели о реальном сионизме, привело к тому, что даже слово «еврей» сделалось несколько неудобным. Никто в здравом уме не осмелился бы заявить, что борется с евреями, тогда как бороться с сионистами означало бороться с врагами СССР. Здесь прочной основой было и то, что Советский Союз, первым признавший государство Израиль в 1948 году (о чем уже мало кто помнил), в 1967 году разорвал с ним дипломатические отношения.

Познакомил меня с Семансоном (автор прозвища Иван Шевцов) Карелин, и по дороге на ВДНХ, где тот жил в однушке в доме ЦК ВЛКСМ, наставлял, чего можно говорить и чего нельзя.

Мало что помню из тогдашнего вечера, разве что удивительную меткость, с которой хозяин забросил принесенную нами бутылку на кухоннные антресоли, и его неудовольствие, когда я употребил модное слово «альтернатива»: «Это вы что же, Юлиана начитались?» Под таким названием вышла тогда сага про Штрилица.

Письма Семанова (их 69), поначалу дружелюбные, потом дружеские, потом, по мере разочарования во мне как в единомышленнике, все более агрессивные, полные обвинений поначалу в трусости, потом в отступничестве.

Дел у нас общих фактически не было. Если Михайлов печатался в «Волге» с первых лет моего там присутствия («Державин») и до последнего номера, где я еще был редактором («Пляска на помойке»), то Семанов раз или два мелькнул с малозначащими публикациями, которых сейчас я не могу вспомнить и не нашел их следа в письмах. Правда, сохранился его ответ на мое предложение написать к 50-летию начала публикации «Тихого Дона»:

«10 сент. 1977 г.

Да, я охотно принимаю Ваше предложение. По “ТД” я продолжаю работать. Углубляя тему, недавно был в Вешенской и дважды встречался с М.А.³¹ , впечатление сильное. Как известно, 1-я книга романа была опубликована в №№ 1–4 за 1928 г. Видимо, надо планировать юбилей (ох и надоели эти юбилеи!..) на апрель. Итак, я сделаю Вам требуемое, объем — лист, договоритесь с начальством и поставьте срок.

Жаль, что мы разминулись в Москве. С Вешенской я привез полную казачью форму, в ней я похож на ординарца при генеральском мундире, Вам этот спектакль очень понравится».

Публикации почему-то не было, но хорошо помню, как отказал ему в двух случаях.

Когда он предложил жизнеописание адмирала Макарова, ранее уже выходившее книгой, но, по его уверению, коренным образом переработанное, я взял жэзээловское издание и увидел сплошь буквальные совпадения. На что он рассчитывал, ведь не был поглощен заработком, как Михайлов или Чалмаев? А потом были «Веселые ребята», где автор разоблачал злокозненность авторов, предпочитавших сына турецко-подданного (сообщалось, кто в России использует это название) русским священнику и дворянину. Пришлось в отказе указать на недопустимые передержки, ответ его не сохранился, помню, что там впервые мне указано на робость.

Что же касается моего участия в журнале «Человек и закон», то я не принял его предложения: «В восторге (говорю совершенно искренне) от Вашей статьи в “Нашем”³². Официально заказываю вам подобный же материал на тему семьи, брака и понятно чьих попыток разрушить эту охраняемую советским законом форму общежития. Я серьезно!» (Открытка конца декабря 1979 года).

В той статье я наезжал на так называемую женскую прозу Инны Гофф, Аглаиды Лой, Аллы Драбкиной, на кинофильм «Сладкая женщина» по повести Ирины Велембовской. Подбор имен говорит сам за себя, но я и сейчас подпишусь под теми оценками. Ведь можно было и не кривить душой, выбрав худшее из публикаций либерального лагеря. Однако требовалось вовсе утратить совесть, чтобы, как Сева Сахаров в «Литературной газете», наброситься на великие повести Юрия Трифонова; Сева считался в русском лагере правильным евреем.

Спустя какое-то время Семанов спросил, как я отношусь к братьям Вайнерам, и, узнав, что я их не читал, с присущим ему напором взял с меня слово братьев все-таки почитать, и если я увижу там предмет для критики, написать рецензию. Я написал и, признавая мастерство авторов, пенял им на некую «нравственную глухоту», с какой они подходят к исследованию причин преступности. И опять не кривил душой, меня и впрямь возмутило объяснение истоков криминала социальным происхождением преступников, скажем, о воре из семьи церковнослужителя чекист-резонер замечает: «Там, где было болото, беспременно вода вновь натечет…». Статейку под названием «Гонки за милосердием» я сотворил, но тут Семанова сняли с должности³³ , и текст я отдал в родную «Волгу», где Б. Дедюхин³⁴  заменил мой заголовок на жуткое «Без любви к человеку», и если мне стыдно, то не за текст, а за такое название в моей библиографии.

Снятие и даже обыск дома у Семанова возбудили среди «наших» большую панику. Сужу об этом по срочному звонку Машовца³⁵ , сказавшего примерно так: «Слышал про Сергея Николаевича? Ты с ним переписывался активно — так что сделай выводы».

Но тот продолжал снабжать меня столичными историями.

«23 июля 1983

Центральная новость в Москве — недавний юбилей Олега. 6 июля он устроил “вечер” в доме с истинно российским названием ЦДРИ. Все было “как у людей”. Выступили литературные кумиры: Леонид Ленч, Г. Степанов (Краснодар) и Евг. Осетров (“Мне часто пьиходится бывать на азных юбиеях. Но никогда не было такого юбиея, как у Оега Михайлова…”), зачитывали телеграмму от Доризо. Ольга Воронец спела песню про некую девушку, которая “девичью совесть вином залила…”. Вел вечер переводчик с братских народов Томашевский. Три второстепенных актера зачитали отрывки из произведений юбиляра. Засим последовал скромный банкет в ресторане дома, здесь речей уже к счастью нельзя было услышать из-за шума соседних столиков. Тина пила шампанское и угостила меня. Виктор Андреевич долго гудел, что Олег не дождался трех дней до приезда трех ближайших друзей: Викваса³⁶ , Петюшки³⁷ и его…»

«29 нояб. 1983

А теперь с удовольствием развлеку свежей столичной сплетней. В начале ноября взят под стражу Спесивцев: растление малолетних в особо извращенных формах. Гению 15-летние казались уже старухами, он, естественно, перешел к 12-летним. К сожалению, тонкости его натуры не оценили. А ведь помнят тут, как некие саратовцы многодетные восторгались или держали нейтралитет…»³⁸

Он коллекционировал старинное оружие, ордена, монеты, книги. Как-то прислал письмо на реальном древнем бланке газеты 1912 года «Русская молва»: «Hic tamen racis! Mens sana in racis! Memento racis, Serggeus!»³⁹  А полковничий мундир царской армии с эполетами был непременным предметом застолий, когда под известным градусом гость в него обряжался. О Семанове рассказывали, как в пролетающем у Краснодара самолете, вскочив, он закричал: «Пролетаем над местом гибели Лавра Георгиевича Корнилова!»

Но вся эта атрибутика с исполнением «Боже, царя храни» из-за постоянной иронии хозяина явно пародировала увлечение белогвардейством в среде «русской партии», а со временем я заметил, что у Сергея Николаевича все чаще стало проскальзывать восхищение Сталиным. И в силу ставших уже короткими отношений прямо его об этом спросил. Он, однако, о Сталине ничего не сказал, но стал зло осуждать недалекость вождей белого движения и его историческую бесперспективность.

«Лето 1984

Письмо Ваше получил с огромным опозданием (живем на два дома, ездил с сыном в Ленинград и  т.д.), думаю, что о похоронах С.⁴⁰ Вам уже рассказал наш общий друг⁴¹ . А вот что мне поведал незабвенный Виктор Андреевич: “Дима Лось⁴² , так сказать, решил отбить сочувственную телеграмму о смерти С., предложил мне, значит, отписаться; зачем, говорю, тут и так длинно⁴³ , но настаивает, я и подписал и еще кто-то третий”. Спрашиваю: а что же Боровиков?⁴⁴ Отвечает: “Дима Лось сказал, что рано ему, значит, с нами ставить подпись, молод еще, так сказать…”.

В Москве сейчас очень тихо во всех смыслах.

Олег страшно жалуется на безденежье, занимает у разных людей по сотне по две, потом перезанимает, всему свету плачет, что телевизор и холодильник старые, испортились, а на покупку новых денег тоже нет и т.п. А суровый В.А. обличает Тину за содержание высокооплачиваемой служанки».

Поздравил меня с назначением главным редактором «Волги»:

«13 декабря 1984

Я Вас искренне поздравляю! Решение принято. Значит, надо браться за дело решительно и хватко, Вы это сможете. Думаю, что нет работы для гуманитария интереснее, чем Ваша.

Вам следует обязательно приехать в Москву, и не на один день. Осмотритесь тут, поговорите с людьми.

У меня существенных перемен нет, потихоньку оттаиваю. Настроение бодрое.

Олега вижу редко и мельком, он, простите, немножко поглупел за последнее время, даже заговаривается иногда. Но не сомневайтесь: скоро Вы от него получите письмо, даже бандероль: нетрудно догадаться, что там будет.

Поначалу не делайте резких движений!»

Вскоре начал комментировать мое новое положение и по-прежнему сплетничал:

«11 июня 1985

Видел Вас во “Времени” в обществе С.В. Михалкова, Валерки Дементьева⁴⁵ и Гены Гусева⁴⁶ (Гена держал в руках букет, очень неловко, его руки привыкли к совсем иным предметам), мелькнул там и Ваш б. начальник Шундик.

Это — новости о Вас (не из Ваших писем). Московские же новости могу сообщить следующие, именно они возмущают гуманитарную общественность.

Олег уехал на два срока в Коктебель, а я неожиданно стал встречаться с его супругой — она сдала трехлетнюю девочку в круглосуточные ясли, причем (в отличие от нас) на полную неделю, а теперь отправила ее на три месяца в загородные ясли. Мне она объяснила, что некогда, готовится к экзаменам на поступление в институт, а бабушка ее заниматься правнучкой не хочет… В.А. же, со ссылкой на дочь (она на год младше Тины), сообщил, что супруга О.Н. обильно оперирует чеками и изделиями, покупаемыми на них в Москве; якобы говорит при этом: мне скоро 25, должна же я себе сделать подарок…»

В силу вынужденного безделья он принялся читать «Волгу» и вскоре стал порицать уклон в краеведение.

«…критика — робкая и сугубо провинциальная. Не становитесь краеведческим альманахом! Вы обязаны дать тут нечто боевое и острое… Не упустите время!» (18 сентября 1985 года)

Его призывы были напрасны, а из следующего его письма ясно, что я стал избегать встреч: «Да, только что узнал нечто ужасное: оказывается, Вы были в Москве, но пренебрегли?!» (23 октября 1985 года).

По-прежнему в его посланиях наставления перемежаются важной, на его взгляд, информацией: «В Москве множество новостей: на отчетном собрании СП по секции прозы, на партгруппе (!!) открытым голосованием вывели из списка делегатов на Московскую конференцию Поволяева.⁴⁷ И еще: летом Окуджаву задержали на таможне с литературой в олегмихайловском духе; он очень перепугался и два месяца отлеживался в отдельных больничных апартаментах; недавно по его поводу состоялся партком, он получил взыскание: на вид поставили…» (29 октября 1985 года)

И вразумлял:

«17 дек. 1985

Даже в опавшей “Молодой” в последних номерах появились сильные материалы В. Белова и Лобанова (№№ 10 и 11). Они, как я слышал, вызвали широкие и сильные отклики. Не говорю уж о “Нашем”, где в каждом (каждом! это очень трудно сделать) есть мат-лы, имеющие острейший общественный интерес. Ничего похожего не наблюдается пока в Вашем краеведческом альманахе».

Но вскоре подозрения сменились обвинениями.

«02 мая 86

“Волгу” хвалит “Огонек”.

Ишь какой Боровичок!»

«3 дек. 1986

Хотел бы получить сообщение о Вашей современности — деловой, я имею в виду. Какие боевые вопросы ставите, кого из видных литераторов собираетесь прославлять или порицать? Некоторое оживление в журналистике заметно. Даже занюханная некогда “Кубань” дала недавно потрясающий материал о замоте провинциальной жизни в наше время. Появляются острые публикации и в других местных изданиях. Итак?»

В нескольких письмах он не раз нападает на то, что в «Волге» публикуется умеренный советский правозащитник Рой Медведев, чего я не понимал тогда и не понимаю сейчас, так как в том не было никакого «либерализма-сионизма».

              «Недаром “Волгу” встретив,

              Сошлись под общий кров

              Друзья Сергей Медведев

              И Рой Боровиков». (б.д.)

Было смешно, что с былой важностью он судит о политической составляющей моей работы: понятия не имея о вполне созвучной ему позиции саратов­ского губернатора, делал вывод: «Понимаю, что в царстве Аяцкова Вы надеялись что-то заработать: мы смело бьем столичных черносотенцев». Ивсе чаще стал опускаться до оскорблений, а я порой не выдерживал — отвечал:

              «Был историком, а стал —

              Проскурена пьедестал⁴⁸ .

              В гробу вращается Брусилов:

              “Ужель биограф Репетилов?”

              Макаров встал, угрюм, невесел:

              “Тебя бы, братец, я повесил”».

Он отвечал:

              «Да, Ваши шпильки островаты

              (Брусилов и Макаров с ним),

              Считаю, что могли когда-то

              Вы стать редактором лихим.

              А в заключение не скрою:

              Проскурин все же лучше Роя».

А письмо от 21 июня 1997 года как бы подводило черту в отношениях:

«Недавно тут были ходоки из Саратова, с одним, очень интеллигентным, поговорил, примерно, он Ваш ровесник. Спросил его, почему — вопреки Писанию Вы сделались из Павла Савлом? — Как, разве вы не знаете? — спросил он, а далее, как писали в старинных романах, поведал тайну Вашего рождения. Ну, что я могу сказать? Только пожалеть, что невольно задевал Вас, жаль, но и Вам скрывать было не надобно, дело ведь не в составе крови, хоть это важно, а в духе, а он всегда был у Вас нетверд, вот суть. К тому же, опять сошлюсь на Писание, не того тайного, то и т.д.»

Заметно облегчение, с каким он объяснил измену русскому делу моим якобы еврейским происхождением. И подводил итог моей литературной жизни: «А жаль. Твердо скажу на склоне лет своих многогрешных, что Вы были самым одаренным и образованным литератором среди ровесников. О саратовских выходцах даже вспоминать не хочу, но Сахаров, Бондаренко и Чупринин гораздо слабее Вас, хотя и оказались удачливее».

И еще было письмо, когда он узнал, что «Волга» публикует новый роман Михайлова:

«Олег обещает скоро дать свое сочинение. О нем пока знаю лишь по сказкам дворового человека Виктора Андреевича, известного своей правдивостью. “Олег, значит, отдал рукопись в «Москву»⁴⁹ , там прочли, пришли, действительно, в ужас, призвали отца Дмитрия Дудко и отслужили, так сказать, молебен от осквернения — свят, свят! Тогда отнес Олег в «Наш», там, значит, тоже пришли в ужас, вызвали т. Зюганова и провели, так сказать, собрание о большевистской бдительности. Олег и кинулся, действительно, в еврейские столичные журналы, не взяли, и он, значит, отправил в еврейский провинциальный журнал, только вот не знаю какой».

Прочту, старой дружбы ради. Если интересуетесь, могу сообщить свое мнение. Та его повесть мне нравилась, будь Олег (тогда!) иных воззрений, ее растиражировали бы в кино и по тел. вплоть до балета в Большом театре включительно. Помогите ему в этом теперь через дядюшку Сороса».

Но вижу, что почти не сказал о Семанове-человеке. Когда недавно в воспоминаниях его студента он предстал надменно-сумрачным, я был немало удивлен. Или он так изменился со времен наших общений, или столь разным представал по обстановке, но я знал Сергея Николаевича веселым и общительным. Приехав по приглашению Палькина в Саратов на конференцию по «Волге», он сбежал от него ко мне поздно вечером с беременной женой, рассказав, что Николай Егорович поил его «шампанским, наверное, из обкомовских подвалов», и повторял стишок хозяина «где “брют”, там и пьют». Или как-то в Москве, в редакции своего журнала, опять-таки давясь от смеха, поведал о вчерашнем знакомстве в Селезневских банях с шофером, возившим какого-то туза, на вопрос которого «чем занимаешься?» представился водителем главного редактора журнала «Человек и закон», и тот повел собрата подглядывать в женское отделение. Да в письмах его бывало достаточно веселого без злобы. И чванлив не был. Но все хорошее бесследно исчезало, лишь возникал «главный вопрос»: только что был человек как человек, но прозвучало слово «еврей» — и являлся оголтелый и сразу похожий на всех «единомышленников» не вполне вменяемый субъект.

1 Николай Митрохин. Русская партия. Движение русских националистов в СССР 1953–1985. М.: НЛО, 2003.

2 «Знамя», 2002, № 11.

3 Так в цитируемом тексте. — Прим. ред.

4  А. Карелин, зав. редакцией критики издательства «Современник», мой приятель.

5 Сергей Наровчатов — главный редактор журнала «Новый мир».

6 Известный хоккеиcт был однофамильцем редактора «Нашего современника».

7 Н.Е. Палькин сменил Шундика на должности главного редактора «Волги».

8 Персонаж, взятый с Сергея Чудакова.

9 Юрий Прокушев — директор издательства «Современник».

10 Александр Байгушев — его заместитель.

11 Леонид Корнюшин, писатель.

12 Валерий Гейдеко — критик.

13 Леонард Лавлинский — главный редактор журнала «Литературное обозрение».

14 Сергей Высоцкий — заместитель главного редактора журнала «Огонек» Анатолия Софронова.

15 Певица Ольга Воронец была сводной сестрой Михайлова по матери, а генерал Рябов — начальником Воениздата, а насчет его «настоящего» генеральства читаем: «Встретив Великую Отечественную войну на Дальнем Востоке в должности секретаря полит­отдела 107-го укрепрайона, Василий Сергеевич закончил свой боевой путь старшим инструктором политотдела 25-й армии по комсомольской работе».

16 Отзывчивость. — М.: Современник, 1981.

17 Н.В. Свиридов — председатель Роскомиздата.

18 Н. Шундик сменил на посту директора «Современника» Ю. Прокушева.

19 Не помню, какую должность занимал в «Современнике» поэт Юрий Панкратов.

20 О В. Коробове см. «Пустая полка» («Волга», 2018, № 7/8).

21 Приятель Олега, известный джазовый музыкант.

22 Цитируя в своей рецензии на его «Куприна» в ЖЗЛ («Волга», 1982, № 9) письмо Александра Ивановича Батюшкову, ни о какой его легализации я, конечно, не думал, поскольку взял текст из самой книги, да и вообще был далек от подобных хитростей.

23 Дочь писателя, автор книги «Куприн — мой отец».

24 Вторая жена Куприна.

25 Пушкинист, автор книги «Портреты заговорили».

26 Писатель Виктор Лихоносов.

27 Юрий Селезнев — заведующий редакцией ЖЗЛ.

28 Юрий Грибов — гл. редактор газеты «Литературная Россия».

29 Елизавета Морицевна Куприна в дни ленинградской блокады жила в подвале Эрмитажа, как и жена моего дяди художника Ф. Заборовского.

30 Юрий Скоп — писатель, некогда снявшись у Шукшина в фильме «Ваш сын и брат», сделал воспоминания о Макарыче ремеслом.

31 Шолохов.

32 Мы только знакомы // Наш современник. 1979. № 12.

33 С должности главного редактора журнала «Человек и закон» уволен по распоряжению ЦК КПСС, чему предшествовала секретная записка Андропова в Политбюро «Об антисоветской деятельности Иванова А.М. и Семанова С.Н.», в которой речь шла и о Семанове как «русском и антисоветском элементе» (Википедия).

34 Б. Дедюхин — заместитель главного редактора «Волги».

35 Мой земляк Николай Машовец был законченный «единомышленник» и прославился статьей, где уличал в безродности Чебурашку. Был главным редактором издательства «Молодая гвардия».

36 Петелин.

37 Палиевский.

38 Машовец дружил со Спесивцевым.

39  Раков он любил фанатично и все просил прислать ему волжских, что я так и не исполнил.

40 Юрий Селезнев.

41 А. Карелин.

42 Дм. Анат. Жуков, писатель.

43 «В.А. очень бережлив» (примечание Семанова).

44 Дело было в Коктебеле.

45 Валерий Дементьев. Критик, секретарь Правления СП РСФСР. О нем я написал (Как я не стал москвичом // Урал. — 2019. — № 1).

46 Бывший инструктор ЦК Г. Гусев после Шундика возглавил «Современник».

47 Валерий Поволяев — секретарь правления Союза писателей РСФСР, курировавший Литфонд.

48  Петр Проскурин взял его своим замом в Фонд культуры.

49 Журнал «Москва» при редакторстве Владимира Крупина сделался ультра-православным.