НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Малое с высоты — великое

Таня Скарынкина. Большой Чеслав Милош, маленький Элвис Пресли. — М.: Планж, 2020.

Двукультурный писатель — это такой аист, который рождается сразу в двух гнездах, а после поднимается над народами и городами и держит крыльями мир. «Большой Чеслав Милош, маленький Элвис Пресли» Тани Скарынкиной — одно крыло аиста, а второе — изданный на белорусском «Шмат Чэслава Мілаша, крыху Элвіса Прэслі». Сборник рассказов вышел в финал белорусской премии Ежи Гедройца, напечатан и в Шотландии, а на русском предстал спустя пять лет в виде авторского перевода с дополнениями.

Таня Скарынкина — поэт и прозаик, пишущий на двух языках, на белорусском и русском. Автор четырех книг стихотворений, финалист Григорьевской премии, лауреат премии Андрея Белого 2020 года. Сборник «Большой Чеслав Милош…» получил переводческую премию Лондонского ПЕН-клуба. Публиковалась в литературных журналах Чехии, США, Италии. Участник международных книжных выставок в Варшаве и Эдинбурге. Жила в Португалии, ныне вернулась в родную Сморгонь.

Проза, которая легко впускает в себя поэзию, как свою, так и чужую (да здравствует Чеслав Милош). Разговор ведется на первый взгляд о несущественном: фарфор, пионерские песни, фотографии с похорон, — но на самом деле это все — томо­графия сознательной и бессознательной деятельности космополита, вернувшегося в стан реликтов. Возвращение из Португалии, со сказочного края земли, в белорусский райцентр, — обратный путь от безграничности и расширения — к сжатию, к обретению себя.

Отсылок к масскультуре будет много, Мэрилин Монро встретится на балконе с Бродским и Гитлером, но в региональной реальности у всего этого, пришедшего извне, почти не будет силы. Возможно, это следствие того, что в глубинке почти отсутствует необходимость выбора: жизнь происходит по лекалам традиций и, на худой конец, общественного мнения. Костел или кинотеатр, поездка в Японию или отложенные деньги на собственные похороны — здесь для большинства выбор очевиден, и только автор отыскивает щели бытия, запускает в них пальцы, обходит с другой стороны, чтобы посмотреть, что там, — и удивляется вещам, которые в силу обыденности не замечаются: «я не знала до этого дня, что зеркало бьется так мощно», «обниматься поначалу было трудновато, провинциальная негибкость».

Когда почти поток сознания, перемежаемый рифами стихов, оказывается сжат-структурирован, появляются жемчужины-притчи. Поверху они хорошо прокрашены автором до создания убедительной иллюзии реализма, и при беглом чтении можно и обмануться, проскочить мимо лакун, ведущих в иные измерения смысла. Взять, к примеру, текст, открывающий книгу, — «Мельница, бордель и железная горка». Все три, на самом деле, — мечты, воплотившиеся в нескладные объекты топонимического толка. «Когда я родилась, мельница уже не работала», — рассказывает героиня. Мечта не работала, понимаете? Если включиться в этот шабаш архетипов, дальше возникает ряд ответов, но и вопросов тоже: кто, к примеру, сумасшедшая девица, живущая в недалекой от мельницы избушке и бродившая по высоким балкам? Почему она пела по-польски? Потому что бабушка учила молиться по польской молитвенной книжке-«кантычке» в другом рассказе?

Мечта больше не функционирует, но зачем-то же к мельнице продолжают ехать люди и даже ходит автобус. История не то чтобы не властна над этими местами, но места сами возвращают себе исконные названия. Улица, по которой идет автобус к мечте, Вилейская, потому что речка — Вилия, а по-польски widziaіam означает «видела». У некоторых от мечты остаются фотографии, как у двоюродного брата Вовы, одного из тех, кто в ободряющую силу сигареты верит больше, чем богослужению в костеле. Там он — с самодельной клюшкой, видимо, в детстве воображал себя хоккеистом.

Мечта является героине во снах, и проводником к ней становится пастырь Белокур, чистый, «стерильный» и в кортовых брюках, — как не вспомнить Маркеса, который советовал описывать ткань, с которой вознеслась усопшая, и тогда читатель уверует. Именно верой и является пастырь, и это помогает ему играть на скрипке. Потеряна вера — закрыт и путь к мечте, а происходит это по вине русалок: «маленькие, размером с молочную бутылку, лицами вниз. В белых до пяток трапециевидных платьицах. И не видно из-за длинной одежды, имеют ли хвосты они. Мы наклонились вниз, сильно рискуя не только упасть с высоты, но еще и по той причине, что если русалочка перевернется на спину и заглянет в глаза, то человек пропал».

При чем же здесь бордель и железная горка? — А вот при чем. Со взрослением прежние мечты стираются, а новые — все больше сорняки да пустоцветы, произрастающие от осознания и одновременно от непонимания и даже неприятия новой как будто бы жизни. Славик С., художник и краевед, так и не дождался исполнения мечты, умер — наверняка потому, что мечта его была подменышем: чтобы в городе открыли публичный дом. Горка — тоже мечта, но устремленная не в будущее, а в прошлое, желание вернуться в детство, когда верилось так же легко, как скатывалось с горки.

«Горка теплая и гладкая волшебным способом устроила так, что весь последующий день был значительнее многих дней жизни. И не только для меня. Я слышала вечером, как две соседки в частном секторе переговаривались из огородов:

— Я в таком возбуждении от костела, ночь спать не буду, столько мыслей.

— Ой, Ирочка, спи спокойно. Все будет, как было».

Магический реализм Таня Скарынкина подсматривает и у Борхеса, и в кинолентах 1960–1970-х годов. Есть в нем характерная сделанность, которая будто идет на зрителя, даже когда у текста развязались шнурки; развязки часто нет, а целью и ценностью вместо результата порой становится сам процесс поиска. Более того, в качестве приемлемого результата автором иной раз подаются и жизненные ошибки: хождение по высоким балкам в поисках ответов предполагает и падения, — так неужели не ходить?

Дарья Тоцкая