НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

От Буратино до Тарантино

Роман Богословский. Токката и фуга: [роман]. — М.: ИД «Городец», 2021. — (Книжная полка Вадима Левенталя).

«Детектив с сексуально-экономическим сюжетом из жизни обычной российской семьи 1990-х» — так характеризует «Токкату и фугу» аннотация. «Главный герой новой вещи Богословского не просто маньяк, он маньяк в кубе, абсолютно больной сукин сын. То, что он вытворяет на протяжении всей книги, — совершенно немыслимо. Но то, что открывается читателю в конце, — совсем уже за гранью всех человеческих представлений даже о зле и разврате» — подогревает интерес рецензент «Сноба» Игорь Попов¹ . На подступах к книге читатель заинтригован, у него сформирован вполне определенный «горизонт ожидания». Посмотрим, насколько оправдывается этот горизонт самим текстом.

Для начала определимся с жанром, хотя автор от его определения в интервью Алексею Колобродову активно открещивается: «Это ровным счетом ничего не дает. Не добавляет к книге, не убавляет от нее. <…> я веду ожесточенную битву за людей, читателей, а на жанры мне все равно»2 . Издательская практика ныне, к сожалению, такова, что за роман выдается все что угодно, вплоть до сборников рассказов. Стратегия издателей понятна: романы продаются лучше. Вот и «Токката и фуга», конечно, никакой не роман (как сказано в выходных данных), а повесть, точнее, две повести, связанные общими героями и сюжетами. До «эпоса частной жизни» (как определил романный жанр Михаил Бахтин) текст Богословского никак не дорастает. Главный герой «Токкаты и фуги» Михаил Ромин — герой не романного типа, автору важна не столько его история (не «эпическая», скорее, карикатурно-иллюстративная), сколько сама энергетика повествования, нарратива, не без успеха стремящегося быть максимально увлекательным и захватывающим.

Это стремление к увлекательности, авантюрности и остросюжетности, однако, играет с автором злую шутку: на площадке в пару сотен страниц он пытается  «повенчать розу белую с черною жабой». А именно перемешивает литературные и киношные жанровые модели детектива, психологического романа, мистического триллера, хоррора, сентиментального путешествия, социологического эссе, магического реализма, латиноамериканской мыльной оперы и т.д. Получается на редкость пестрая солянка, и возникает вопрос: действительно ли автор, взявшись за все и сразу, запутался в жанрах и скатился в эстетическую беспомощность, или же это старый добрый постмодернистский стратегический ход — «остранить» (по Шклов­скому) «низкий» жанр, довести его до абсурда и гротеска и триумфально развенчать в духе трэша а-ля Сорокин. Эпилог, в котором Квентин Тарантино собирается снимать кино по мотивам всей жути, произошедшей в закрытом турецком отеле в горах, как бы склоняет ко второму варианту. А уж насколько этот постмодернистский инструментарий сработал на повесть как на художественное целое — каждый читатель решит для себя сам.

Современного читателя мало чем удивишь, но трэша в повести действительно хватает. Причем срывается она в этот трэш далеко не сразу. Начинается все вполне реалистически — с вкраплениями модернистских элементов, но во второй части (которая художественно слабее первой) автор с головой уходит в оргиастическое буйство постмодерна. В итоге — шекспировское «все умерли», гора трупов, которые уже давно не пугают и не страшат, ибо совсем уж игрушечными становятся к концу персонажи, все больше напоминают они марионеток в руках автора-демиурга. Обреченности в финале нет, есть ироническая ухмылка: «Ох уж эти русские». Мир повести кончился не взрывом и не всхлипом, но стебом.

Сделана повесть в целом добротно, но неровно. На каждом ее уровне можно выделить как удачи, так и проколы, при этом первые специфически «отзеркаливают» вторые.

Идейно-тематический пласт. С одной стороны, сектантство, сатанизм, «небесное карате», соитие с Кончитой Вурст, «осквернение» портрета Александра Дугина (здесь — чистый Сорокин), смакование жестоких и хладнокровных убийств, разнообразные виды физического и психологического насилия и прочий «сад земных наслаждений». Все это внешняя канва повести, по поводу которой вспоминаются слова Льва Толстого о Леониде Андрееве — «Он пугает, а мне не страшно». С другой — гораздо более интересный внутренний, подспудный сюжет расчеловечивания личности, расшатывания и расщепления ее сознания: как Михаил Ромин из обычного, в общем-то, типажа 1990-х, тирана-самодура, пытающегося, подобно Папе Карло (со специфическим пониманием заботы о ребенке), буквально «вытесать» из дочери Киры сына, превращается в маньяка, в котором ничего человеческого уже не остается (не считая склонности к афоризмам и метафизическому трепу). Заявленная поначалу проблематика гендерной идентификации сменяется проблематикой самоидентификации вообще — осознания себя человеческим существом и утраты этого осознания. Жаль только, что саму психологическую природу возникновения у Ромина навязчивой идеи о том, чтобы превратить дочь в сына, автор, на мой взгляд, исследует недостаточно — эта навязчивая мания достается читателю как изначальная данность.

Характеры. На одном полюсе — зачаточная характерология второстепенных персонажей, минимальная их речевая индивидуализация, картонность и неестественность их диалогов и реплик (так, молодой турок Эдиз, только что готовый отдаться важному клиенту, через пару страниц становится строгим моралистом и влюбленным дурачком) и впечатление, что за них за всех говорит автор, не особо модулируя голос и интонации. На другом — точная и точечная писательская проработка психологии девочки-подростка, постепенно открывающей в себе женскую телесность. Самые сильные моменты повести — это описания непосредственных психосоматических реакций Киры-Токкаты, ее снов и видений, зыбкости и хрупкости становящегося сознания. В этой модернистской ипостаси Богословский чувствует себя в своей тарелке, местами кажется, что слова его становятся органическим продолжением пишущей их руки — столь сильна их отелесненная, физиологизированная энергетика.

Стиль. То упругое, емкое, плотное, «телеграфное» письмо, прочная языковая хватка при улавливании неочевидных, глубинных движений души, психологиче­ская нюансировка. То неизвестно откуда взявшиеся канцелярско-бюрократические обороты, дидактический морализм. То живая ирония, то — пафосная «звериная» серьезность. Временами автору удаются густые, суггестивные, поэтичные метафоры (например, в «милитаристском» описании моря в начале второй части, напомнившем мне замечательное стихотворение Маяковского «Атлантический океан»), тонко вплетенные в ткань текста тактильные (искусство легких касаний) и аудиальные (например, «пищание» любовницы Ромина Лены) лейтмотивы. Удачен обрамляющий повесть символический образ песка, репрезентирующий мысль о хрупкости и беззащитности человеческой жизни, о ее абсурдности и о невозможности отгородиться от себя самого никакими деньгами и властью. Хороша сквозная «рыбья» символика с ее богатым мифологическим «бэкграундом»; исследование илистых, придонных слоев человеческого сознания, художественная проработка фрейдизма и юнгианства. Но наряду с этим — необязательные, избыточные (появились и пропали) персонажи (типа убиенного доктора или охранника Шахина), детали и эпизоды (вроде сцены в органном зале, нужной только для того, чтобы оправдать «музыкальное» заглавие книги, хотя оно и так оправданно).

Таким образом, на всех «этажах» своей поэтики текст Богословского будто отражает сам себя в кривом зеркале. Не будем исключать, что и это входило в замысел автора, ведь именно так выстроена и субъектная организация повествования, и система образов: Андрей из «Фуги» — «кривое» отражение Киры из «Токкаты», равно как Дмитрий Егоров — зеркально искаженный Михаил Ромин. Читатель же блуждает по этому «королевству кривых зеркал» с промежуточным интересом и успехом.

Книга вышла в издательстве «Городец» в серии «Книжная полка Вадима Левенталя». Левенталь (по признанию автора, он был «поражен и ошарашен» рукописью) — издатель рисковый, ореол скандальности неизменно сопутствует его издательской и «нацбестовской» деятельности. Под своим лейблом он зачастую издает вещи, от которых иные издательства отшатнулись бы как от огня. Временами такая смелость выглядит оправданной, временами — не слишком. Как получится с повестью Богословского — покажет ее читательская судьба.

«Токката и фуга» — вещь очень на любителя. Но прочитать ее стоит (тем более что читается легко и быстро), хотя бы для того, чтобы понять свое отношение к такой специфической прозе, где изощренный арт-хаус идет рука об руку с примитивным боевиком, включающим весь набор голливудских штампов, а тонкое модернист­ское письмо перемежается диалогами, достойными сериалов «Рабыня Изаура» или «Тропиканка». Итогового катарсиса не обещаю, но свежий читательский опыт можно гарантировать.

Константин Комаров

1 https://snob.ru/proне разрешенное сочетание/32112/blog/170069/

2 https://svpressa.ru/blogs/article/276369/?fbclid=IwAR2kIfmkGIsCcY_VvPbRcj XsTsACElY65 qnEhhrB4 Djzju2x5i _QQGykpRU