НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Магистр ордена славистов, или Апология нормальности

Александр Архангельский. Русофил. История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2020. — (Счастливая жизнь).

Глубинное биографическое интервью, даже если хочет выглядеть современным, всегда напоминает какую-то из книг прежних эпох. Мимикрия под текущий момент — не для интервью: не только потому, что оно сохраняет непривычные интонации ушедшего времени, но и потому, что события в прошлом оказываются устроены совсем иначе: там, где мы ожидали готовую историю, пусть самую поучительную и занимательную, открывается непредсказуемая авантюра. Об этом писал, например, С.Н. Зенкин в книге «Французский романтизм и идея культуры» (2011), доказавший, как осознание романтиками «неестественности» письма или любого отчета о себе привело к созданию отдельной области культуры, искусственных идей и объектов. Но то, что романтики осуществляли публично, меняя и политику, и религию, автор и герой глубинного интервью повторяют в лабораторных условиях, рассматривая, как жизнь человека может разыграться по правилам старинного романа, «культурного» и «культового», которому все же надлежит быть вечно новым.

Вдвойне непредсказуема эта книга, потому что она — часть мультимедийного проекта, включающего аудиоверсию мемуаров Нива и фильм о нем режиссера Татьяны Сорокиной. Здесь слово «сенсационный» можно освободить от обыденного смысла «шокирующий» и вернуть к нормальному значению: действующий на все наши чувства, требующий усиленного внимания. Любой преподаватель знает лучший способ успокоить расшумевшуюся аудиторию, сказать «А на экзамене у нас будет…» — биографические книги Архангельского «сенсационны» в таком смысле: лучше не шуметь в их присутствии.

Предыдущая книга Александра Архангельского в этом жанре, «Несогласный Теодор» (2018), в чем-то напоминает «Письма русского путешественника» Карамзина: историю человека, который не просто узнал Европу, а узнал, как работают европейские институты, как издаются журналы, идут философские споры, организуется транспорт. Карамзин, как блестяще показал Лотман, — не любопытный турист, а учтивый энциклопедист, составляющий свою «Энциклопедию наук и ремесел» в виде записной книжки путешественника. Таков и Теодор Шанин в книге о нем, умеющий из любых встреч извлечь урок, как создавать институты в России.

Новая книга, герой которой создавал и создает не институты, а культурные контексты для русской литературы на Западе, — это, конечно, «Былое и думы» Герцена. Параллели Нива с Герценом просто разительные. Как Герцен написал статью «Very dangerous!!!», где возмущался радикализмом молодых критиков, не умеющих чтить благородство аристократов декабристской поры, так и Нива продолжает негодовать на студентов в 1968 году в университетах разных городов. Для Нива революционная молодежь опозорила саму французскую политику тем, что героический де Голль должен был где-то скрываться, а даже не выходками вроде драки с очень либеральным профессором, ходящим в церковь. Швейцария явно ему ближе как современная политическая общность, при всем неравнодушии и к нынешней Франции: там политические вопросы решаются в жизни кантона, а университет нужен единомышленникам, содержательно думающим о былом.

Как Герцен оставил в своей книге ехидные портреты даже очень симпатичных людей, так и Нива говорит об оказавшихся на Западе диссидентах как о людях, не приспособленных к жизни по правилам, привыкших ставить свою жизнь на кон. Вот А.Э. Краснов-Левитин, начинавший как секретарь обновленческого митрополита Александра Введенского, а в Европе тративший все деньги на телефонные разговоры с друзьями, предпочитавший голод нескольких дней воздержанию от философских диспутов с разбросанными по всему миру старыми друзьями. Краснов-Левитин гибнет, пожелав искупаться в Женевском озере в непогоду — романтиче­ская, прекрасная судьба, таковы и герои Герцена. Вот Андрей Амальрик, не озаботившийся визой в Испанию на политическую конференцию и решивший одним броском доехать до Мадрида на машине: он погиб, заснув за рулем после суточного пути. Горестная судьба русского Беккета, великого правозащитника, — но можно сказать, это — как судьба Блока, когда ему стало нечем дышать.

Да, за трагическими повестями раскрывается множество контекстов: вспомним свидетельство Замятина о Блоке, как, измученный денежной работой, поэт жаловался, почему же ему новая власть платит за то, чтобы он не занимался тем, что умеет. По сути, Нива рассказывает о том, каков главный урок Европы: спокойно заниматься тем, что умеешь. Повествование о первых поездках в СССР заставляет вспомнить первый мультимедийный биографический проект на русском языке, «Подстрочник» Олега Дормана (а сам Нива стал прототипом Пьера Дюрана, протагони­ста фильма «Француз» Андрея Смирнова). Тут тоже судьбы переводчиков, интриги, но уже парижских славистов, скрытая борьба друзей Чехии и друзей Польши, влияние наследия Масарика и полонофильство Бродского, войны спецслужб вокруг «Доктора Живаго», комсомольский суд над студентом-французом, блеск и нищета парижских министерств и другие сюжеты на ускоренной перемотке. А вот рассказ о том, как Окуджава ездил во Францию и давал концерт в ресторане на границе с Женевой, чтобы не нарушать пусть формальную, но границу, под звяканье столовых приборов — это уже целое объемное повествование, как и в каком порядке Европа оценила профессионала. Или как вечер Бродского в Париже сначала собрал только два десятка зрителей — потому что большинство русских в Париже не ходило в залы, где собиралась белая эмиграция, и одним выступлением предубеждения было не преодолеть — но профессионализм непременно победил партийность.

Рассказы Нива о детстве и юности, учителях и оппонентах, друзьях семьи и переплетении всех родственных, профессиональных и политических связей пересказывать не стоит, просто потому, что краткий пересказ наводит на мысль о «знакомстве», тогда как для Нива было важно другое: устойчивость условно «французской» модели ранней и при этом долгой профессионализации, начинающейся не с кампуса, а с отцовской библиотеки или собраний в доме дяди. Мы сразу видим отличие от судеб нашей интеллигенции: здесь не требовалось каких-то дополнительных усилий, разночинных подвигов или новых знакомств, чтобы превратить библиотеку в «ресурс»: просто библиотека была такой же данностью, как для спортсмена физические параметры — данность для выступлений и рекордов. И вот одна из встреч-невстреч России и Запада: С.С. Аверинцев, имевший в СССР тысячи слушателей, в Женеве вместо нерадивых студентов собирал нескольких друзей, а в ресторане на его патетические речи тем же друзьям местные обыватели косились, как будто это знаменитый иноземный актер. Студенты не знали своего счастья, и это очень плохо; но услышавшие «актера» узнали свое счастье быть на месте и в театре, и в парламенте или семье.

Нива упоминает в книге свою статью «Соборность» для «Словаря непереводимостей», авторизованный перевод которой на русский язык принадлежит автору рецензии. Таков привет благодарного автора благодарному рецензенту.

Александр Марков