НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Реальность умирает последней

Антон Азаренков. Детская синема. — М.: Стеклограф, 2020.

Чтобы понять этот сборник, придется навестить кладбище: физически или мысленно, это уж как хотите. Не ради напускания на себя мрачных дум или — боже упаси — не в целях ответа автору кладбищенской элегией; любой променад по Смоленскому или Новодевичьему несет в себе отблеск запоздалой эмпатии, которая и послужит ключом к «Детской синема». Знаете, почему люди 12–20 лет питают большую симпатию к местам массовых захоронений? Секрет прост: там их никто не трогает, а под присмотром почивших век назад взрослых не страшно. Тому, кто в свое время не пропускал уроки математики (или литературы) во имя рассматривания черно-белых лиц на надгробиях, можно искренне посочувствовать, а мы с вами уже вы­прыгиваем через окно и несемся на окраину города, напевая волшебную песенку — что-то в духе «Кладбище нас согреет, кладбище нас защитит».

Потребуется еще несколько прогулок к дорогим мертвецам, чтобы понять: процесс взросления — это и есть умение с достоинством просить о защите. Не срываясь на крик, не матерясь и не тряся кулаками в сторону спокойной ангельской иерархии. Один из главных вопросов, которые задает Азаренков, — это «И кто нас в итоге поймет и полечит?». Кто — очевидно; а вот будет ли он это делать и не сожжет ли нас в итоге симпатичное жалостливое солнышко — неясно. Хорошо, например, Андрею Рублеву — после долгого обета молчания он знает, что Страшный Суд — это праздник. А мы не Рублев и опасаемся, не доверяя: «когда будут привязывать к нам воздушные шарики, увлекающие в безвоздушную тьму наших любимых» — «не поднимем глаза: бойкот». У нас вполне конкретные праздники: например, дни рождения, когда можно еще поговорить с невидимым Собеседником, дни свиданий в диспансере и дни радиоактивной вишни.

Первая часть книги — сплошной конкретный праздник: нет ничего реальнее ошибающегося огородами козла Боньки и наполненного иголками процедурного кабинета, в котором тебе измеряют душу, как будто ты — благочестивый древний египтянин.

Не так важно, на кого похож Азаренков, кто из великих и ныне живущих сильнее повлиял на него и за какие поэтические искания его первый сборник «***» получил премию «Лицей». Стоит отметить другое: плотность и отчетливость поэтики, отличающие Азаренкова от многих мучимых дереализацией-деперсонализацией современников. В этом смысле тексты Азаренкова со всеми его обращениями к пустоте и перманентном плавании в вакууме чувства вины — очень конкретны. И ласковы, как любая страшная колыбельная в духе «All The Pretty Little Horsies» в исполнении Давида Тибета: Скрипочка, звездочка, куколка… Из уменьшительных форм в этих стихах можно составить город.

У исследователя Данте Франко Нембрини есть такой тезис: «Задача человека — познать истину, любить реальность и жить надеждой». Читая Азаренкова, понимаешь: последней умирает именно реальность. Она здесь такая плотная, такая пейзажисто-музыкальная (не зря в тексте возникают воспоминания про Брейгеля или Куинджи), что очевидно — ты сам денешься в никуда, провалишься в долгий феназепамный сон или еще как-нибудь испаришься, а она будет, будет всем ларечным и ласковомайским, сияющим, неугомонным, яхонтовым и зашифрованным, невместимым-невыносимым. И суметь полюбить такое — первая задача портретирующего себя в аду почти-христианина. Полюбить нельзя помиловать: ставьте запятую сами.

Почти-христианин на то и христианин, что он любимый царский ребенок, — «Скользки ступени / и путь таинственен и тенист / в мокрых ладонях дерева, заповеданного, царева». Почти-христианин на то и почти, что он стоит одной ногой в пустоте, а оттуда на него шипит неведомый науке черный шум. С черным шумом у человечества вообще отношения непростые: чаще всего оно делает вид, будто и нет никакого шума, а то и вовсе начинает ему поклоняться и видеть в нем источник хрипящего вдохновения. Почти-христианский герой говорит так: «я отдаю себя вам, / если уж не убить, не вытравить. / Целуйте, / только отстаньте». На то он и — несомненно — герой: после таких поцелуев обычно не выживают. Хочется сделать что-нибудь злое, например, отморозить уши или сломать палочку от детского барабана — но кому от этого хуже, кого постигнет великое наказание?

На кладбищах нас в первую очередь привлекают имена: странные, старинные или, напротив, идентичные с нашими (знатный опыт — увидеть могилу своего полного тезки). Саша, Антоша, Володя. «Антошка, Антонция, Тося. Кто ты для них еще?» «Я спросил: “Как зовут мое имя?” — но я уже не помню моего настоящего имени». Не нужно заводить имяславский спор, чтобы почувствовать недостаточность бытия Антошкой или Антоном Александровичем. Человеческое имя больше похоже на одежду, а не на, допустим, татуировку, — сдерни его — и останется что-то еще, что-то самое главное, и искать это главное придется не в паспорте и не в местной секте. Можно попробовать залезть на высокое дерево, начать вести здоровый образ жизни или, напротив, отведать изысканных аптечных препаратов, стать университетским профессором или обласканным рецензентами автором — и если хоть что-то из этого сработает, долг почти-христианина будет исполнен. Тогда и увидим мы новое небо и новую землю, четверых доброжелательно настроенных всадников и тех, с кем крепко и горько дружили в детстве: юродивого Андрея, семейство живых, как родная речь, котят, и смиренных обитателей кладбища, которые берегли десятиклассников-нас.

Это будет хорошая сцена. Почти.

Елизавета Трофимова