|
УСТНАЯ РЕЧЬ
Об авторе | Дмитрий Анатольевич Крымов (р. 1954) — художник, сценограф, театральный режиссер и педагог. Член Союза художников России и Союза театральных деятелей Российской Федерации.
Дмитрий Крымов
«С ним можно было разговаривать о любых пустяках, и казалось, что ты — паришь»
В октябре этого года исполнилось 95 лет со дня рождения Андрея Синявского (1925–1997). Художник и режиссер Дмитрий Крымов рассказал о своем знакомстве с Андреем Донатовичем и его женой Марией Васильевной Розановой, об их встречах в Москве и Париже, о том, каким художник увидел писателя и какое время было за окном.
— Дмитрий Анатольевич, расскажите, как вы познакомились с Андреем Синявским? Это было в Париже?
— Мы познакомились в Москве в год смерти Юлия Даниэля, они приехали на сорок дней. На похороны их не пустили, это была еще заря перестройки, конец 1980-х.
Моя жена Инна бывала в доме у Юлия Марковича Даниэля, можно сказать, дружила с ним и его женой Ириной Павловной Уваровой. И когда наконец Андрея Донатовича Синявского с Марией Васильевной Розановой пустили в Россию, Ирина Павловна попросила меня их встретить. Я сказал: «Конечно!» — и тут сообразил, что оставил свою сумку с документами дома, а к ней приехал без документов. Узнав об этом, Ирина Павловна сказала, что тогда не надо ехать, но это были другие времена, и я решил, что все равно поеду. «Ну что такое документы! Это же смешно!» И это было, действительно, забавно, потому что на обратном пути, когда мы их встретили и они уже сели к нам в машину, нас сопровождала гэбэшная «Волга», ведь Синявский и Розанова были здесь под крутым надзором. Это же был первый их приезд!
— А вы — без документов!
— И я без документов, хорошо, что никто не проверил… У меня тогда были, наверное, еще папины «Жигули», и в них заело дверь, так что Мария Васильевна, чертыхаясь, пролезала через мою. И все это было как-то юмористически: в Россию приехали — чего тут можно ожидать, чтобы и с документами, и все двери работали? Но они этого и не ожидали…
В тот первый приезд они жили у Ирины Павловны, на Соколе. И после знакомства мы потом несколько раз бывали там во время их пребывания.
— Что вас сблизило с ними?
— Симпатия всегда возникает непонятно почему. Даже не симпатия… Но, наверное, сначала симпатия, а потом уже и любовь…
Он — суперский был человек, просто суперский! Мне редко в моей жизни встречались люди, с которыми можно было разговаривать о чем угодно, о любых вещах, о пустяках, и казалось, что ты — паришь! Что разговариваешь о чем-то главном. Можно было и про главное, а можно было не про главное, это не имело никакого значения. Все равно почему-то это было очень существенно.
— Я его не встречала, а Марию Васильевну видела в Москве на Конгрессе, который проводил Фонд Достоевского…
— Мария Васильевна была командиром в этой семье, во всяком случае, внешне… На самом деле «главным» был именно он. Помню, как в какой-то очередной раз, когда они приехали в Москву, в Доме кино на каком-то мероприятии они вдвоем вышли на сцену, и Мария Васильевна что-то говорила-говорила, а он молча стоял рядом. А он же выглядел, как такой дедок, сморчок. Ну, сторож! Ему — дать берданку, он мог бы склад охранять… Или истопник. Да еще немного косой… В общем, он стоял-стоял молча, а когда, наконец, до него очередь дошла, он подошел к микрофону и говорит: «Ну, когда у тебя есть собака, ведь необязательно лаять самому…» Представляете?!
— Да уж…
— У меня в Париже должна была быть выставка, в которой участвовали шесть советских художников, а Мария Васильевна, узнав об этом, пригласила нас к себе: «Когда вы будете в Париже, приходите!»…
Тогда во Франции был такой момент (это продолжалось всего несколько лет) — происходило «открытие» русских художников. И мы оказались на гребне этой волны. Это было потрясающе: выставка была в таком месте, до которого я лично потом больше никогда не дотягивался, сколько раз ни выставлялся потом во Франции. Но тогда на волне интереса к России выставка проходила в роскошном месте. Прямо под окнами была — чуть не сказал «росла» — Эйфелева башня, и мы вечером ходили туда гулять. Выходим из подъезда, и вот — Эйфелева башня стоит и горит…
Они вдвоем были на этой выставке, у меня даже остались фотографии той встречи… Я, честно говоря, не очень понимал тогда, кто такой Синявский. Я в этом смысле был тогда человеком не очень образованным... Конечно, я знал о процессе над Синявским и Даниэлем, о тюрьме, но книг его не читал еще… Это были для меня просто очень симпатичные люди.
Когда Мария Васильевна посмотрела на этой выставке мои картинки, то предложила мне сделать книжку! Работы назывались «Россия, 46 год», это были послевоенные фотографии, дорисованные мной до какого-то гоголевского состояния абсурда. Она сказала: «Я вам предлагаю книжку сделать. Приезжайте ко мне, возьмите две штучки, попробуем напечатать». Я сказал: «Ну давайте, почему нет?» Тогда там все это было как-то само собой разумеющимся… И Эйфелева башня, и Синявский, и «Приходите — книжку напечатаю». Все это казалось естественным: завтра будет что-то еще… Смешно сейчас вспоминать…
— А ваши родители были с ними знакомы?
— Мама знала Марию Васильевну, они в молодости примерно в одно время участвовали в литературном кружке, который назывался «Бригада Маяковского». Но отношения у них были не близкие, они обе были главенствующие в компании люди и, наверное, поэтому не очень дружили. А у меня с Марией Васильевной завязалась дружба…
Когда я приехал к ней, то посмотрел эти авторские книжки, которые она иногда печатала, просто из любви к авторам. Она, например, напечатала такие рисовально-поэтические юмористические книги Битова и Габриадзе «Пушкин за границей». А вообще-то она издавала журнал «Синтаксис», который тоже сама печатала. У нее дома стоял печатный станок, она купила его у индусов. Это был какой-то старый станок с высокой печатью, не офсетной, а высокой, то есть текстовой, и она сама печатала журнал, стоя у станка. Правда, в разное время у нее были разные помощники — в какой-то момент даже Лимонов…
— То есть это был самиздат? Хотя, наверное, там это так не называлось?
— Да, там нет такого понятия, но печатала Мария Васильевна сама, в буквальном смысле.
Через какое-то время, когда мы с Инной в очередной раз уезжали в Москву после выставки, я забирал какие-то свои работы, которые у них лежали. Мы собирались уже идти на поезд, помню, как Синявский вдруг сказал: «У вас там про Гоголя картинки, покажите». Нам уже через час выходить из дома на поезд, и я быстро ему на стул ставлю эти картины. У меня была серия «Гоголь. Рим». Они вдвоем с Марией Васильевной смотрят-смотрят-смотрят, он говорит: «Маш, ну что? Надо книжку издавать», она ему отвечает: «Да знаю я! Что ты мне подсказываешь!». Как быть? Надо оставаться — делать макет, и я говорю: «Инна, иди на вокзал, сдавай билеты». И Инка на метро быстро помчалась на вокзал. Они ведь жили в пригороде — в Фонтене-о-Роз… И мы остались еще на 2–3 дня, я сделал макет, мы уехали, она потом напечатала книжку уже без меня. Даже две. «Гоголя» и «История русского театра». Это был ограниченный тираж — 100 экземпляров одной книжки и 150 — другой. Так что всего она напечатала — три мои книжки.
Рассказывая про Синявского, невольно переключаешься на Марию Васильевну, что тоже очень достойно и не менее интересно, но возвращаясь к фигуре Синявского, хочу рассказать историю о том, как однажды я увидел, кто у них глава семьи. Это было очень интересно и, я бы сказал, даже опасно. Это было во время путча 1991 года, мы в этот момент оказались там.
Мы с Инной с ужасом смотрели и слушали, что происходит в Москве. А надо сказать, что Мария Васильевна предупреждала: что-то подобное может произойти. Но то, что произошло, было настолько бредово! Розанова часами разговаривала по телефону со своей подругой в Германии о том, что может случиться в России. Нам казалось: что может быть? Мы так привыкли к медленному течению событий… И вот однажды утром мы встали, спускаемся по лестнице. Помню, она стоит внизу, раскинув руки и говорит: «Ну вот, поздравляю вас! Путч!». Она, конечно, обладала даром предугадывания…
Синявскому отовсюду стали звонить с вопросом: «Как вы относитесь?». Шли вовсю разговоры об этом, и Марья Васильевна сказала что-то в том духе, что, мол, демократы все «прокакали». Боюсь соврать, но мысль была примерно такая. И хотя нам казалось, что она говорила немножко «не то и не туда», но у нас как-то не было «веса», чтобы с ней спорить, говорить ей: «Вы не правы». И вдруг Андрей Донатович сказал что-то тихое, но очень резкое и очень короткое. Я не помню, что именно, но она тут же замолчала. Это было просто удивительный момент. «Оказывается — вот как?!» — подумал я… Потому что всегда вроде бы он был под ее руководством. «Синявский, надевай ботинки», «Синявский, уходи», «приходи», «не пей», «не кури» и так далее, и он покорно все это делал: надевал ботинки, выпивал втайне, когда не давали легально… Но это у них был такой стиль общения.
Он был потрясающий мужик! Просто потрясающий! Тайный, глубокий, как какое-то лесное озеро, где дна не видно. Как то, где Аленушка сидит на картине… Какая-то лесная заводь. Он недаром на лесовика был похож… Потом я начал читать его книги и увидел, что он удивительный литератор, художник слова, волшебник, обладающий даром «словосочетания»… У меня довольно много книг дома, но есть те, которые не надо искать, я точно знаю, где они стоят, достаточно протянуть руку. И это его книжки — «Прогулки с Пушкиным» и «В тени Гоголя». Делая что-то по Пушкину и по Гоголю со студентами, я обязательно советую им это читать и вижу их реакцию. К радости моей, это абсолютно то, что им нужно. Это современно и по смыслу, и по стилю письма… И вообще, он мне просто родной человек, родной по душе… Я вспоминаю, как сидел с ним у нас на кухне. Вообще в том, что он приходил, был уют и серьезность. Хотя ничего серьезного он вроде и не говорил, «не тянул одеяло на себя», сидел такой дедушка…
— Он вами интересовался или больше вы — им?
— Не знаю, насколько можно сказать, что он мной интересовался, но по-человечески, я думаю, — да, потому что мы у них часто (собственно, всегда) жили, когда бывали в Париже. Он последнюю свою в жизни статью написал — про меня, про мои картины. Это на самом деле так, это статья — в моем каталоге Русского музея, «с рыбой на обложке».
— А какие еще запомнились моменты, связанные с Синявским?
— Идет время, и остались в памяти какие-то фразы… Помню, он был на моей выставке в Москве, в Доме художника, где были объекты. Когда мы вышли оттуда, он сказал что-то вроде того, что «процесс интересный». Я тогда даже расстроился, думаю: «Что ж такое — “процесс”? Надо же про результат, это же выставка…» А потом я понял, что фраза-то была хорошая… Серьезная, глубокая.
Многие его фразы запомнились… Хорошо, что я их слышал от него.
В их первый приезд в 1988 году, когда они жили у Ирины Павловны Уваровой, я помню, как захожу к нему, он обложен какими-то газетами, а в газетах какие-то объявления. Он показывает одно объявление и говорит: «Вот это удивительно!». Я смотрю, а там написано: «Продам душу» и телефон…
Потом они ездили куда-то за город, по каким-то местам, связанным с прошлым, а я их провожал на вокзале. Синявский приехал в какой-то красной куртке, которую купил специально для Москвы, такую красную теплую куртку с пышным воротником. Было холодно, они ведь зимой приехали… И вот он стоит в этой куртке… Она пошла за билетами, а мы с ним стоим. И он так тихо осматривается и говорит: «Так интересно… кругом русская речь…».
— Они же, наверное, лет десять не были в России…
— Даже больше… Это был первый приезд… Это потом они стали каждый год приезжать. У него день рождения за два дня до моего — 8 октября, поэтому очень часто они бывали в этот день в Москве, и мы встречались.
— На его дне рождении или на вашем?
— Не помню точно, наверное, на его… Как-то так получалось, что когда они приезжали, это была какая-то совместность… Потом они жили уже не у Ирины Павловны, а у других своих друзей, и мы там тоже у них бывали… Сейчас как-то трудно все передать… Но это был значительный человек…
— Вы про Пушкина или про Гоголя с ним не разговаривали? Может быть, в связи с вашими «гоголевскими» работами?
— Нет, не разговаривали… Да это не те отношения были. Я не тот человек, с которым можно про Гоголя поговорить или про Пушкина… Это к слову должно прийтись, а к слову приходилось что-то другое.
— Он был немногословен?
— В жизни никогда не скажешь, что он пишет так витиевато и стильно! Я на его лекциях в Сорбонне не был, а в жизни он был скорее косноязычен… Говорил тихо, с запинками…
— Громко за него говорила Мария Васильевна…
— Да, но всегда было понятно (не только из того случая во время путча), что без него — что «пылить-то». Когда он умер, я был в Словении, печатал каталог, как раз тот, где была его статья. Я позвонил, мне сказали, что он умер… И Мария Васильевна говорит: «Вот, хожу около него. Нашла пиратскую повязку, которую мы с ним купили в Диснейленде, надела ему, говорю: “Ничего, Андрюша мой, еще повоюем!”». Можете себе представить? Вот семейка! Можно сказать, сумасшедшая, но какая-то великая… Они, буквально, как утес, о который разбивались волны… Это то, что я застал там. И гэбэшные волны (это я по ее рассказам знаю и по рассказам других людей), и эмигрантские волны. Он же и там был предметом нападок. На его «Пушкина», насколько я знаю, ополчилась и эмиграция тоже… Что про него рассказывать? Серьезный человек в моей жизни был. По касательной, наверное, но по «серьезной касательной»…
А с Марией Васильевной мы просто очень любили друг друга и любим сейчас. Она сейчас больна, но, когда я звоню, она так разговаривает, что кажется, что все нормально. Говорят, что она потом забывает о том, что кто-то звонил, но когда звонишь, слышишь ее такие характерные фразы… Но я боюсь звонить… Хотя позвонить же очень просто… Просто взять и набрать номер… Пока что…
— Она живет там же, где вы у них бывали?
— Да, они купили этот дом сразу, когда у него накопились какие-то деньги. Сейчас Розанова живет там же. А сын Егор с женой Катей и двумя совершенно чудесными внучками часто бывают у нее. Она не одинока в этом смысле. Они — с ней…
— Вы с Синявским и Розановой гуляли по Парижу?
— С ним — нет, а она и город показывала, и по магазинам водила. Она же мне просто открыла этот город… И я потом кого-то водил тем же маршрутом, которым она меня водила…
— А где этот маршрут пролегал?
— Надо было пройти по Сан-Мишель, на мост, ну и так далее… А в конце концов нужно было выйти через Тюильри, через площадь Конкорд и смотреть на Эйфелеву башню, которая как раз зажигалась в этот момент.
— Розанова свободно владеет французским?
— Мария Васильевна французского не знает, и Синявский тоже не знал. При этом как-то мы с ней зашли в магазин, в отдел, где кастрюльки продают, и продавщица ее что-то спрашивает, она отвечает, мы выходим оттуда, я говорю: «Как же вы говорите, что не знаете язык, вы же сейчас разговаривали!». Она отвечает: «Нет, я просто понимаю, о чем она меня спрашивает, я у нее кастрюльку купила в прошлый раз». Но надо было видеть, как она там на рынке покупает мясо, как ее уважают мясники! (А французские мясники на рынке — это отдельная статья! Такие специалисты! Как они советуют, отрезают, заворачивают!) Но французского она не знает…
— То есть внутренне они себя чувствовали живущими в России?
— Ну конечно! Там все просто завалено, заставлено русскими книжками. И такая литература потрясающая! Сейчас там бывает уже мало народу, но раньше это было такое место, куда все приходили, приезжали, привозили все самое последнее…
Это была удивительная щедрость. Они как бы дарили и Францию, и рестораны… В один из наших первых приездов, может быть, даже в самый первый, они открыли для нас китайский ресторан. Сейчас мы уже бывали в китайских ресторанах, а тогда — нет. И это поражало! Поди разбери, что там такое в меню написано. Синявский говорит: «Я буду голубцы». И во второй раз, когда мы туда пошли, он опять говорит: «Я — голубцы». На третий раз я спрашиваю: «Андрей Донатович, почему вы все время голубцы берете? Тут же смотрите сколько всего!» Он говорит: «Я все это уже попробовал». Это мне так понравилось. Спокойно берет голубцы, потому что они ему больше всего нравятся, но он все попробовал! Он действительно многое в жизни попробовал, и это было видно. Он был такой — «тертый». Не Лука из «На дне», но… Как там говорится: «Мягок ты, дедушка», — «Мяли много, оттого и мягок». Вот он какой-то был не «бывалый», а «тертый», но очень хороший при этом. Очень хороший… Я его не видел ни разу ни в ситуации, ни «в интонации», которая была бы для меня не родная. Поэтому у меня ощущение просто родного человека, хотя он старше, и понятно было, что эта дружба не может быть на равных. Но вот просто родной человек.
— Вы не робели при нем?
— Нет-нет, ну что вы! Он был не из тех людей, он как-то не располагал к робости. Наоборот. Мне казалось естественным, что, когда мы были там, Мария Васильевна мне сказала: «Может, вы поможете ему искупаться?» Он тогда уже болел. И мы пошли, я его купал. Как будто это дедушка мой. Я с ним тоже ходил в душ, когда он был старенький.
— В книгах вы его узнавали, когда потом читали? Или это был другой, незнакомый вам человек?
— Другой. Но сходный с тем. Мы как-то разговаривали о том, как соединяются слова в русском языке, о том, как писать, и он сказал: «Ну, за буквами же не спрячешься, ты всегда бываешь виден». За ним, таким вот «дедком», проглядывало, конечно, то, что я потом в его книжках увидел. Безусловно проглядывало, но, скорее, каким-то «звоном», каким-то ощущением, что за таким может быть то. Может быть такая изысканность, такая филигранность, такая ответственность слова. И такая образная неординарность, точность и парадоксальность. Вот в таком дядечке — вот это может быть. Я это, во-первых, знаю, во-вторых, я верю, что это соединяемые вещи… Я думаю, что если бы моего папу кто-то увидел вечером, когда он устало шутит за чаем или ужином, то не сразу можно было предположить, каков он на репетиции, как он их ведет и какие спектакли выпускает. Одно за другим скрывалось, и буквально этого не было видно, но угадывалось.
— Вы никогда не рисовали его портрет?
— Да я писал их портреты, и его, и ее… Я еще скульптуру сделал ему в подарок, на какой-то его день рождения. Эта скульптура до сих пор стоит у них в доме, на лестнице. Смешная такая — борода из пакли, ватник... Такая довольно большая скульптура — метр с чем-то. Когда «Новая газета» учредила и в течение нескольких лет вручала премию Синявского вместе с Марией Васильевной, то она попросила, чтобы приз был в виде этой скульптуры. И я несколько лет подряд делал небольшую копию.
— Тогда, на Конгрессе фонда Достоевского, мне Розанова запомнилась своим напором. Просто огонь! Все ее высказывания, даже спорные, были очень яркими…
— Да, она — боец. Она не любит, когда все мирно. Но это хорошее качество! Ей всегда нужна интрига, игра. Если этого нет, она ее сама создает. Игра. Для нее вообще жизнь — как шампанское. Она даже поужинать зовет, как на приключение. «А давайте-ка поужинаем!», как будто мы сейчас в разведку пойдем… «У меня есть кусочек мяса, и я могу его приготовить!» Вот такая, во всем — шампанское! А когда он болел, и ему уже трудно было ходить, она на него ругалась: «Давай-давай, сиди! Что ты ноешь! Ты же не бегун, ты — писатель, сиди и пиши!». Они как два спецназовца, которые не будут слюни распускать, когда тяжело, а будут таким образом друг с другом общаться…
А он, когда ему однажды стало плохо с сердцем во время лекции в Сорбонне, потом рассказывал: «Положили меня на банкетку, ботинки сняли, а я лежу и думаю: “Боже мой, я же надел сегодня дырявые носки!”»
У Марии Васильевны есть удивительный рассказ, «потусторонний», о том, как она Синявского похоронила, а через год он начал ей как-то так сниться, что ее это сильно беспокоило — что тяжело ему. Там, когда хоронят, спрашивают: в каменный саркофаг будем класть или в землю? И сначала его похоронили в землю. А через год Мария Васильевна попросила разрыть могилу, оказалось, что крышка гроба была сломана, продавлена землей, представляете? И потом его перезахоронили в цементный саркофаг... Она говорит, что связана с теми, кто уже по другую сторону, и с ним в первую очередь.
Беседу вела Мария Михайлова
|
