Об авторе | Александра Владимировна Горохова (11.04.1994, станица Незлобная Ставропольского края) окончила переводческое отделение филологического факультета МГУ им. Ломоносова, изучала итальянский и английский языки. В 2012 году стала лауреатом 12-го Форума молодых писателей в Липках (Фонд СЭИП, семинар отдела поэзии журнала «Знамя»). Жила в Георгиевске, в настоящее время — в Краснодаре. Дебютировала в «Знамени», стихи «из навигацких книжек», № 6, 2018.

Александра Горохова

Зелёная алыча

Сфинкс

Где был фонтан, там ныне заросший пруд —

Зачем, ненасытный ты человеколев?

И редкой птице не выпутаться из пут,

Не ускользнуть, сверкнув чешуёй, змее.

Где эта трещина, господи, где разлом,

Откуда сочится отчаянье в наши сны?

Война идёт не между добром и злом,

А между теми, кто не хотел войны.

И каждый из них в итоге сойдёт во ад,

Каким бы ни был воином и борцом.

О, если ты хищник, созданный убивать,

Зачем тебе человеческое лицо?!

* * *

Опустили подсолнухи вниз почерневшие лица

У дороги, где должен проехать последний кортеж.

Заливается кровью на западе неба граница.

Мы не взяли рубеж.

Генерал-генерал... вы не помните? Мы проезжали

Здесь два года назад, и стояли цветы, как сейчас.

Я тогда и не понял, кого же они провожали.

Оказалось, что вас.

Нет, семнадцатый год, ты не отнял у нас командира!

Он в крови нашей жив, мы опаснее стали стократ.

Нам не нужно от вас никакого поганого мира.

Стой! Ни шагу назад!

Но мы снова сдаём, и отходим, и нас провожают

Словно те же подсолнухи тем же кивком головы.

Есть циничная фраза, что «бабы ещё нарожают» —

Это правда, увы.

Полковник

                        «Он принадлежит к породе воскресающих мертвецов, время от времени обречённых

                        вставать из могил, чтобы напомнить нам, что породившие их обстоятельства

                        имеют продолжение в истории»

                                                          Л. Юзефович, «Самодержец пустыни. Барон  Р. Ф. Унгерн-Штернберг

                                                          и мир, в котором он жил»

Где ты был этот год и последнюю тысячу лет?

Я слыхал про обвал... Но ты жив. Или это не ты?

Я не помню, всё будто застыло в какой-то момент

И потом было чувство, как будто летишь с высоты.

Я прожил сотню жизней за эти пятнадцать секунд

Или вечность... Я в шкуре медвежьей бродил по лесам

На кабаньих копытах в ночи выходил к роднику,

Я следы за собою хвостом заметал, как лиса.

Я пытался сбежать, но предчувствие было сильней —

Беспощадная сила, что сводит планеты с орбит.

Заворочался Спящий, который нас видел во сне,

И сомненье закралось, а так ли уж крепко он спит.

А теперь ты — как прежде — суров, на любезности скуп,

С отпечатком таинственной власти — клеймом на судьбе.

Эта власть — это вздох, что сорвался с кривящихся губ

Кановарского князя с последним проклятьем тебе.

Поправляешь на поясе нож перед тем, как шагнуть

В неизвестность и стать чуть живее, чуть менее сном

И пройти — в этот раз настоящий — мучительный путь

И восстать на востоке, как солнце — великим вождём.

* * *

Половину крови своей отдала за весенний воздух,

Половину молодости своей отдала за это,

Чтобы выйдешь — и словно дома, и скоро лето,

И ещё все живы, и дедушка не болеет.

Выходить на вечерний Стикс и глядеть на воду,

Заговаривать бездну, студентам читать Улисса.

Улыбаться соседям с песьими головами,

В красный день годового круга ходить по Красной.

Пауки-ревизоры и прочие кровопийцы,

Половина ваша — вот чеки, отчёт и смета.

Угощайтесь красной, как дар Катерины, кровью.

Потому что весенний воздух дороже денег.

* * *

Из загса выехать на капище,

Наесться мать-сырой-земли.

Увериться, что всех товарищей

Вином и сыром обнесли.

Добраться скопом до заказника,

Шофёру дать на чай косарь.

Пиджак, надетый ради праздника,

Забыть и выглядеть, как царь.

Поведать всем, кто не слыхал ещё

Про то, как брал лося по следу.

Пообещать свезти на кладбище

Цветов двоюродному деду.

Смотреть на бывшую любовницу,

Смотреть на юную невесту.

И не давать такому вспомниться,

Чему не время и не место.

Про дни, подёрнутые скукою,

Про крестик в ящике комода,

Про ту, что не считал супругою

С две тысячи восьмого года.

Но тут же вспомнить и расслабиться —

Клык кабана, лося копыта —

И наконец-то с этой пятницы

Того себя считать убитым.

* * *

Мне всё равно, что ты думаешь обо мне,

Я не пишу и не вижу тебя во сне.

И даже — с тех пор, как уехала из Москвы,

Я мысленно не называю тебя на вы.

Но ты со мной. Твоё имя в моих глазах,

В словах, в улыбках, в пятидесяти часах

Работы, в прямых цитатах, в коротком сне,

В попытках не оказаться на самом дне.

Не в мыслях, не в сердце, но так глубоко в уме,

Что ты и сама его не найдёшь во тьме.

* * *

В поте лица я теряю своё лицо,

Объёмы труда нивелируют смысл труда.

Шесть дней недели — чёртово колесо,

Седьмой — день суда.

Водичка льётся на мельницу бытия,

Все говорят, перемелется — мука будет.

Утро и день собирают данные на меня,

А вечер — судит.

Когда я выйду из этого морока и огня,

Когда над нами развеются клубы дыма,

Я осознаю, что я для седьмого дня

Неуязвима.

* * *

Ты входишь, и наушники в карманах

Распутываться сами начинают.

Какое счастье — снова прикоснуться

К источнику порядка на земле.

Я невооружённым глазом вижу:

Всё обретает смысл и направленье,

И на ближайший час, а то и больше

Моя судьба предопределена.

Мне всё равно, что именно случится —

Ведь это будет ровно то, что нужно.

И я на это время забываю

Свой безотказный козырь — слово «нет».

Так вот, скажи, откуда это чувство

Спустя три года, на далёком юге,

В присутствии другого человека,

И, кажется, не у меня одной?

* * *

Уходить, говоря: «Я люблю тебя, но адьё»

Отдавать другим то, что было вполне твоё,

Уходить оттого, что нет сил себя здесь держать.

Своей кровью писать на дверях «Ничего не жаль».

Уходить оттого, что мир не настолько крут,

Как ты думал. Где был фонтан, там заросший пруд.

Оттого, что, хотя ты видишь под формой суть,

Ты не можешь его никак под себя прогнуть.

Ты не бог и не демон с лазерами из глаз.

Ты не спас никого, и себя-то насилу спас.

* * *

Мы идём насухую полдня уже; я молчу,

Обдираю дорогой зелёную алычу,

Предлагаю ему, он морщится, но берёт.

Кислота бодрит, хоть и бешено жжёт язык.

На изнанке век у меня уже бьёт родник.

Я молчу: не хочу размыкать пересохший рот.

Так же он; а однако, кто его разберёт.

По жаре и пыли перелесок хорош, как рай.

Он оглядывается: давай мол, не отставай.

Его кудри от пота липнут к вискам и лбу.

Я ворчу ему вслед, что видал это всё в гробу.

Он не злится; его забавляет моя возня;

Наконец, он решает слегка подбодрить меня.

Ещё час, говорит, и будем у родника.

О, небесная милость поистине велика!

Я хотел выпить море, но мне хватает и двух глотков.

Я смотрю на него: он, как зверь, нависает над родником,

Как у ящерки цепкие, пальцы впились в зелёный мох.

Волю дай ему, этот и море бы выпить смог.

Мы ложимся вдвоём, завернувшись в плащи плотней.

На закате гора, и город стоит под ней.

Ещё день пути, и мы уже будем в нём.

Боже, дай чтобы этот день был хорошим днём!

Засыпает он сразу, лицом ко мне, чуть примяв головой траву.

Я смотрю на него: а чудно, во сне он моложе, чем наяву.

Повернувшись, сну отдаюсь и я, паутинку смахиваю с лица,

И я вижу себя у того ручья, и его в одежде купца.

За его спиной караван; верблюды разбрелись, свободные от тюков,

Вероятно, думая: что за чудо этот сочный и свежий корм.

Для людей, усталых и напряжённых, это место сулит, наконец, покой.

И сойдя к роднику, белогрудые плещут жены

На молочную кожу свою ледяной водой.

А наутро, выслушав мой рассказ,

Удивлённо смеётся он — вот те раз! —

Ты со мной разделил

Мой сон.

                                                                                            Краснодар