|
Об авторе | Михаил Шевелев — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация прозы — рассказы «Позитивный сюжет» ( № 1 за 2018 год).
Михаил Шевелев
У нас
рассказы
Пригородное сообщение
Ничто не держит меня здесь так, как электрички.
Особенно Октябрьской железной дороги, потому что другие направления я знаю плохо.
Это трудно объяснить, но трамвай, троллейбус, автобус, даже маршрутка — не то. Не знаю, почему, но там люди не очень откровенны.
Даже метро — не то. Оно суетливое, от этого все зажатые. Заходят, быстро выходят, появляются другие, все в телефоны смотрят, потом опять другие.
В самолете все молчат.
В поезде разговаривают, да. Но лучше бы молчали, потому что много разговаривают, и с тобой в том числе, и начинается лишнее.
А в электричке разговаривают, и в меру. По телефону — с тех пор, как тарифы стали человеческие. И друг с другом. И это важно, потому что настоящее.
Для телефонных разговоров в электричке тем по-настоящему важных-то немного.
Главная — дети, конечно, дети.
Русский сделал? А математику? Котлеты в холодильнике, только разогрей. И после тренировки сразу домой, не загибайся никуда. Какая еще Танька? Телефон ее мне дай. Что значит — не зуди? Это ты с матерью так разговариваешь, или мне отцу позвонить?
Еще здоровье многих беспокоит, потому что молодежь в электричках в меньшинстве обычно.
Давление, сахар, камни, кардиограмма, все как обычно. Но тема недочетов в организации здравоохранения нет-нет, да и всплывет. Как правильно одна тетка тут сказала другой, подъезжая к Рижской: «Врачи в поликлинике все время меняются. То кардиолога нету, то терапевта».
Но не сказать, что молодых пассажиров ничтожно мало. По утрам особенно — хватает. Главные поставщики — Химки и Зеленоград, там жилье подешевле, они оттуда каждый день тянутся за знаниями в Москву, где храмы науки расположены.
Молодежь есть молодежь, ничего особенно интересного от них не услышишь, сплошные оценочные суждения. Один тут другому сообщил недавно, что вчера за семейным обедом бабка делилась воспоминаниями о том, как жили при Брежневе. И че? — спросил собеседник. Да такая же херня, было ему ответом.
Но химкинской и зеленоградской молодежи стоит быть благодарным за музыкальный репертуар в электричках. Вокалисты, которые зарабатывают себе на хлеб пением по вагонам, находятся под жесточайшим давлением рынка. Понравится — подадут, не покатит — жуй сопли.
Поэтому между Зеленоградом и Торжком простер крыла русский шансон — Лепс, Ваенга, Круг. Лоза — это граница допустимого, а уж Чиж смотрится Штокхаузеном.
Ближе к Сходне набор авторов меняется. i3speak и Noize MC не звучат, врать не стану. Но слушателям уже предлагаются Макаревич, Шевчук и «Високосный год». За просвещенными Химками в вагоны вплывает Гребенщиков.
На моей памяти самый щедрый гонорар оторвал как-то в воскресенье исполнитель, который быстро оценил публику — в тот день юные подмосковные карбонарии двигались бунтовать против устоев на проспекте Сахарова. Поэтому на Три Вокзала мы ворвались под звуки «Этот поезд в огне». Рублей пятьсот оторвал, не меньше.
Рынок, он вообще многое определяет.
Снобов раздражает поездная торговля — все эти стельки ортопедические, отвертки для очков, кусачки садовые из оборонной стали — а зря. Вещи нужные, люди покупают.
Я одного такого коробейника спросил, какой товар самый ходовой. Оказалось — все детское после десяти вечера идет на ура. Контингент покупателей — мужики, по которым видно, что вечер у них удался. И они теперь надеются, что если приедут домой с какой-нибудь раскраской или надувным слоном, то, может быть, ситуацию и удастся спасти.
Рабочие темы еще занимают умы пассажиров электричек, судя по разговорам. Интриги в офисе, тупое начальство, уроды-поставщики.
Тупое начальство, конечно, лидирует в частотности тем.
Прикинь, сказал в телефон персонаж отчетливо синего цвета, я три дня бухаю, а они мне звонят — где годовой отчет? Собеседник явно выразил ему поддержку, и он, приободренный, продолжил: «Вот и я им говорю — на что он вам уперся? А они — пиши давай, и я теперь как дурак».
Политика тоже людей интересует, не без нее.
Бесполезная вещь твой Путин, сказал мужик в телефон. Я заинтересовался не столько самой его репликой, сколько возникшей после нее паузой в разговоре. Минут семь она длилась. Потом мужик сказал: «Ладно, это не телефонный разговор».
При обсуждении общественно значимых тем встречаются собеседники глубокие и парадоксально мыслящие.
Какие в жопу майские указы президента, сказал один, август уже заканчивается. Я растерялся и промямлил только, что да, действительно, проехали, чего уж там.
Но все эти темы — дети, здоровье, Путин — меркнут, конечно, перед главным.
Любовь.
Никогда, ни при каких обстоятельствах не хотел бы я, чтобы на меня так смотрели, как на этого. Который как сел на Рижской и как набрал номер, так и началось: «Солнце, я уехал в Питер… мне надо побыть одному… ты же знаешь, для меня это место силы… один, конечно, один… поброжу в белых ночах…».
Женщины в вагоне вслед ему смотрели с сумрачной какой-то ненавистью, когда он сошел на Петровско-Разумовской. И мужчины тоже. Что радует.
На следующий день после этого козла даже бабища с будкой семь на восемь, которая подвалила на Трех Вокзалах с предложением — девушки, сауна, отдохнуть, — не вызвала раздражения. Вот она на таких, как этот, в жизни насмотрелась, наверное.
Не устал, говорю.
Да? — неприязненно отозвалась бабища, — а выглядите плохо.
Могу ее понять. Хотя индустрию гостеприимства все-таки сложно нам будет развивать при таком искреннем и эмоциональном национальном характере.
Вот, кстати, в чем главное преимущество электричек перед другими видами транспорта — люди лицом друг к другу сидят, и близко, поэтому разговаривать можно доверительно.
Это так устроено, правда, только в старых советских электричках. В новых, производства компании Siemens, все по-другому, как в самолете — сиденья в ряд, privacy соблюдается неукоснительно, никто взглядом ни в кого не упирается.
Еще, между прочим, электрички — это место, где разные социальные группы могут посмотреть друг на друга. И даже найти точки соприкосновения, чем черт не шутит.
Двое полицейских на соседней скамье решали кроссворд. Причем, они, честняги, не гуглят, мозги напрягают. Но на французском художнике-импрессионисте из четырех букв они оказались в интеллектуальном тупике. А я считаю — все люди, всем надо помогать. Мане, говорю, попробуйте, или Дега.
После того, как Дега подошел, с меня стребовали автора романа «Овод» и столицу Парагвая.
Тут в вагоне появились контролеры. Я полез за билетом — и не могу найти. Во всех карманах роюсь — нету, черт его знает куда засунул.
Контролеры делают стойку.
Один из полицейских поднял голову и с непередаваемым профессиональным выражением лица — смесь стальной непреклонности и снисходительной жалости к непосвященным — сказал: проходим, не задерживаемся, этот с нами, на следственный эксперимент везем.
Но любовь все-таки важнее.
Парень с девчонкой устроились напротив, держались за руки, молчали и непрерывно целовались. Сидевшая рядом со мной тетка учительского вида в конце концов не выдержала и пробурчала, что нельзя же так, в конце концов, на глазах у людей-то. Бурчала негромко, но жестикулировала энергично.
Девчонка глаза на нее скосила, оторвалась от парня и отреагировала. Она прикоснулась кончиками пальцев к ушам, потом к губам, и покрутила башкой.
Тут включился хахаль ее. Она, сказал, глухонемая. Но нам, добавил, это не мешает, она по губам знает, что я ее люблю, и заржал. Потом повернулся к девушке и медленно повторил сказанное, старательно артикулируя. Та давай его целовать.
Тетка носом захлюпала, к окну отвернулась, потом в сумку полезла, пакет целлофановый достала. Чебуреки, говорит, возьмите, а то худющие оба, как два скелета, смотреть страшно.
Парень сказал — спасибо, но нам нельзя, веганы мы.
Они когда на НАТИ вышли, тетка с чебуреками этими ко мне пристала. Мне что, я взял, видно же — человеку надо как-то успокоиться.
Некоторые отъезжают от Трех Вокзалов будущими мужем и женой. Начинают обсуждать важные подробности ближайших планов — покрой ее платья, марку лимузина, список приглашенных — и к Ховрино они уже не то что расстались, какое там, скажи спасибо, что не поубивали друг друга.
Надо бы, думаю, помочь людям, рассказать, что дальше с ними будет, если вот так продолжат друг другу мозг выносить.
Прошлой зимой мне такие попались. Все сорок семь минут от Москвы до Крюково она его пилила за то, что он на вечер купил бутылку водки и две пива. Вот, говорила она — негромко, размеренно, целеустремленно, — опять все будет, как во вторник. Дальше шло подробное описание того, что произошло во вторник — ничего из ряда вон выходящего, кстати.
Мужик держался стоически, вообще не реагировал. Сломался он на фразе «Мама так расстроилась, когда про все это узнала…».
Если бы я знал, что она так расстроится, сказал он, я бы на тебе не женился.
Я, было, собрался поделиться этой историей с обезумевшими женихом и невестой, но к Сходне они сами разобрались путем взаимных компромиссов. Она отказалась от шлейфа, он сказал: «Да и хер с ним, с этим мерсом».
Но самое яркое впечатление оставила, конечно, девушка, которая рассказывала подруге историю своих отношений. Начало — я ваще вся такая, а он ваще, и тут еще Нинка-сука — мне показалось скучным, и я задремал. Я сам ваще весь такой же, мне чужого не надо.
Проснулся к самой развязке и не пожалел: «И мы пошли отмечать развод, и так набухались, что я забеременела».
Вот все говорят — надо валить, надо валить.
И что скоро здесь все накроется медным тазом, и мало не покажется никому.
И все я знаю про этот новый мир, про глобальную деревню, про то, что где вайфай, там и родина.
И помню разговор двух таксистов, услышанный на Сорок второй улице в Нью-Йорке. Что за грёбаная жизнь, спросил один у другого по-русски, как ни проснешься, все понедельник.
Это все понятно, спорить не о чем.
И всюду ведь есть дети, любовь, разные социальные группы и даже свой Путин. Но. Не знаю, как объяснить, но «Мишка на Севере» всегда будет вкуснее тирамису.
Вот если бы Октябрьская железная дорога упиралась в Нью-Йорк, а не в Клин, Конаково и Тверь, было бы, наверное, как-то полегче принять это решение. А так нет.
Стало получше
Каждый, кто строил дом, знает, что ничего особенно сложного в этом нет. Не советские же времена, когда любой гвоздь приходилось выгрызать. Так ли, сяк ли, но все строительные проблемы рано или поздно решаются.
Настоящие трудности начинаются там, где застройщик встречается с государством. А этой встречи ни при каких раскладах нельзя избежать в трех точках — вода, электричество, газ.
Дебютировали электрики. Осмотрев место происшествия, они постановили, что, во-первых, четыре киловатта будет маловато на эту постройку, нужно пятнадцать, а во-вторых, необходим дополнительный столб.
Второе требование оказалось роковым. Не по сути, с потребностью в столбе никто не спорил. Но оно дезорганизовало рабочий процесс на двое суток, потому что сошлись две непримиримые отечественные школы установки столбов — надо бетонировать основание или это вредно.
Постепенно, оставив все другие занятия, в эту дискуссию втянулись все — бригада, копавшая яму, продавцы столба, водила, его доставивший, установщики системы снегозадержания, подававшие советы с крыши, и случайные прохожие. У каждого был свой опыт и аргументы, но заканчивались они все стандартным предостережением — «…и по зиме ты с ним попрощаешься».
Победили сторонники небетонирования с доводом «Хули мы тут обсуждаем, раствор все равно кончился». Столб пока пережил седьмую зиму, но, возможно, накопленная база эмпирических наблюдений недостаточна.
Затем настала очередь водоснабжения.
Бригада прокопала канаву, дошла до трубы на улице и объявила, что этот рубеж они пересекать не будут — пусть «Водоканал» врезается, вызывай их.
На вызов приехала «буханка», на ней было написано «Водоканал». Из нее вышел человек в фирменной куртке, на ней было написано то же самое.
Он подошел к колодцу, заглянул в него и сказал: «Тут ничего не поделаешь. Это же старый советский чугун, я его только трону — вся округа утонет».
Но не должно, говорю, быть нерешаемых проблем. Он отозвался загадочно, но оптимистически — через три часа, сказал, у меня смена кончается.
Через три часа приехал автомобиль «фольксваген» без опознавательных знаков, из которого вылез тот же человек, но уже в штатском. Он подошел к колодцу, встал на прежнее место, заглянул в него и сказал: «Ну, и в чем вопрос? Это же старый советский чугун, его проходить — одно удовольствие. Пятнадцать штук — нормально?»
Электрики и водоснабженцы внушили мне мысль, что я уже умею обращаться с государством. Газовщики показали, что это была иллюзия.
Как здорово, что вы к нам обратились, сказали мне в газовой конторе, это же мы занимаемся газификацией и снабжением населения голубым топливом по твердым расценкам и тарифам. Вообще не вопрос, все сделаем в кратчайшие сроки. Естественно, бесплатно, мы же государственная организация, а не какая-то частная шарага.
После чего меня ознакомили со списком документов, которые необходимо собрать, чтобы они могли незамедлительно начать работать — справок, виз, разрешений, выписок и уведомлений. Я даже дочитывать не стал, ясно было, что если ввязаться в этот процесс, то заканчивать его будут уже правнуки.
Вам, спросили они участливо, возможно, помощь понадобится, консультации какие-то? Я, отвечаю, в этом не сомневаюсь. Увы, говорят, это уже не к нам, это напротив.
Напротив обнаружилась дверь с табличкой «Газконсалтинг LTD». За ней царил хайтек — все сверкает и переливается, ниже MacPro на столах ничего не стоит, модельной внешности секретарша, чай-кофе, светская беседа. Да-да-да, все под ключ, какие справки, забудьте эти глупости, вечные гарантии, пожизненная техподдержка, все дела. Четыреста тысяч.
Деваться некуда, другого «Газконсалтинг LTD» в округе нету.
И работали они, как обещали — с блеском. Микроавтобус «Viano», аэрофотосъемка, дрон жужжит, цветной печати схемы на выходе, по три звонка «…оцените качество работ и вежливость мастеров» после каждого визита.
Копать канаву, правда, приехали рядовые таджики. Сверились со схемой, приступили. Докопали до улицы, еще раз сверились со схемой, нашли место, где труба, пошли вглубь. Шесть метров прошли — нет трубы. Мы все стоим, как бараны, смотрим в яму, но труба от этого не появляется.
Хорошо, сосед вышел на улицу. Что, поинтересовался, ищете? Газ, говорю. Он не здесь, сообщает, он вон там — и показывает метра на три дальше.
Тут вступил старший по бригаде. А как же, говорит, вот у нас план, а на нем, согласно аэрофотосъемке… Тебе, спросил сосед, газ нужен или план? Газ — там. А здесь что, заинтересовался старший, ну, в смысле, если дальше копать? Австралия.
Они копают в новом месте, мы с соседом стоим, перекуриваем. Я жалуюсь — вот, пока с частными руками дело имеешь, все так или сяк, но решается, а как доходит до воды, электричества и газа, до государства, в смысле — так хоть стреляйся…
Это правда, говорит. Но сейчас все-таки получше стало. Вот отец рассказывал, они с дедом наш дом строили в тридцать девятом. Дед был завскладом. Сам у себя два ящика гвоздей не украл, а купил. И срок-то божеский дали, пять лет. Беломор поехал копать под Медвежьегорск, это в Карелии. Потом рассказывали кто с ним сидел. Война, и в сорок втором их вообще снабжать перестали, голод начался, воры его и съели. А газ этот — да, самый геморрой из всего.
У нас
За городом можно собаке лапы не мыть после гуляния, потому что реагенты на землю никто не сыпет. Тряпкой слегка протер — и гуляй, рванина.
Когда я это понял, то попрощался с городом окончательно. Самые правильные решения в жизни, я считаю, принимаются от лени.
Теперь от площади Трех Вокзалов меня отделяют сорок шесть минут. На первый взгляд кажется, что это немного. Из какого-нибудь, например, Дегунино до каких-нибудь, предположим, Патриарших прудов дольше добираться.
Но дело оказалось не в расстоянии.
Московская кольцевая автомобильная дорога, как выяснилось — это, по сути, государственная граница. Как, скажем, между Нарвой и Иван-городом, вот будет самый близкий аналог.
По обе стороны от нее — все другое.
Москва, как известно, — это поле боя. Там на одном пятачке сходятся друг с другом в борьбе за влияние на людей множество разных сил — «Пятерочка» и «Магнит», «Азбука Вкуса» и «Перекресток», «Билла» и «Спар».
Мы устроены иначе. Центр нашего мироздания — единственный «Дикси». Который исполняет все важнейшие градообразующие функции — торговля, распространение информации, межличностное общение — и никто его позиции не оспаривает.
Поэтому и социально-политическая структура наша выглядит просто и ясно: кто кассирша в «Дикси», тот и есть первое лицо.
До Кремля — час дороги, а Нина-кассирша — вот она.
Она тут как-то долго пререкалась с Игорем из восемнадцатого дома по Кирова.
Суть их разногласий состояла в четырнадцати рублях, которых Игорю не хватало. Нина отказывалась войти в его положение и подождать до завтра, ссылаясь на подпорченную кредитную историю.
В разгар дебатов на сцене появился мужик, явно не местный. Местному даже с бодуна не пришло бы в голову предъявлять Нине претензии за присутствие в магазине Барона.
Барон — редкого проходимства дворняга, которого в прошлом феврале пустили погреться, и с тех пор он территорию магазина не покидает. Некоторые, правда, утверждают, что он хотел бы это сделать, но уже не может. Рожу отъел такую, пока грелся, что она в дверной проем не проходит.
А мужик принялся читать Нине нотацию про собак и правила санитарии.
Все присутствующие замерли в ожидании развития событий, один Игорь не растерялся. Давай, предложил он Нине, я ему выпишу, явно намекая на взаимовыгодную сделку, — тебе битый мужик, мне четырнадцать рублей в долг, типа «нефть в обмен на продовольствие».
Нине понадобилось некоторое время на осознание происходящего, потому что с такой наглостью, которую продемонстрировал мужик, она раньше не сталкивалась. Но вышла она из ситуации с элегантностью, до которой Путину с Собяниным еще тянуться.
Идите в жопу, сказала Нина мужику (корпоративные правила строги, они требуют уважительного отношения к клиентам и соблюдаются в нашей местности неукоснительно).
Игорю было адресовано — «Если завтра четырнадцать рублей не принесешь, Маринке скажу».
Барону велено было убираться в подсобку. Но сделано это было без раздражения, поэтому тот наплевал и никуда не пошел.
Вот можно, как выясняется, эффективно руководить без коррупции и насилия.
В поселке вообще бездомных собак не терпят. В смысле, нет их, все кем-то опекаемые, потому что население наше в массе своей добросердечно.
Собаки, конечно, не будь дураки, таким отношением пользуются.
Встретил тут на прогулке одного, у него на поводках три штуки, одна беспороднее другой.
Разговорились. Мужик рассказал, что первого на станции подобрал щенком. Принес домой, дети его появление встретили с восторгом, жена спорить не стала. Пес пару дней осматривался, потом подрыл забор, убежал на станцию и вернулся в сопровождении еще двоих таких же оборванцев.
Жена сказала, что она соглашалась на одного, а на троих не подписывалась, неси их обратно на станцию. Дети сообщили, что в этом случае они уходят вместе с собаками. Жена пообещала, что сейчас уберутся все — и люди, и животные.
В результате, сказал мужик, все на месте, нормально живем, но жена с этим, первым разговаривает на вы, и никогда на него голос не повышает.
Обилие собак в поселке способствует не только смягчению нравов, но и расширению круга общения.
Подошла на улице тетка. Мы с ней знакомы. Ну так, шапочно. С год назад она обругала моего пса. За дело — тот хотел показать ее пуделю, кто в поселке хозяин.
Я и думать забыл, а она помнит. Подошла. Извините, говорит, я, наверное, грубо сказала тогда про вашу собаку. Ничего страшного, отвечаю, тем более что совершенно заслуженно, не берите в голову. Разошлись довольные друг другом.
А, да. «Убери это путинское отродье», — она тогда сказала.
Поселок в принципе настроен по отношению к начальству скептически, а поскольку Владимир Владимирович взялся его персонифицировать, ему первому и достается.
Но и своих, местных, у нас не забывают помянуть добрым словом, что уж тут скрывать.
Недавно с новой силой явила себя старая беда — опять началось воровство железных крышек от канализационных люков. Последние лет двадцать не наблюдалось рецидивов, и вот, здрасьте, вновь зияют дыры по обочинам.
Собрался стихийный сельский сход, стали решать, кто виноват и что делать.
Злоумышленниками объявили сборщиков металлолома, которым в случае поимки обещали внесудебную расправу.
В части конструктивных действий идей было две.
Одни предлагали выждать и посмотреть, какие шаги предпримет администрация. Другие были за то, чтобы не дожидаться, пока кто-нибудь свернет себе шею, а скинуться и самим купить новые, пластиковые.
Прошло второе предложение с формулировкой: «От этих все равно толку не будет. Мы столько не выпьем, сколько они своруют».
Климат у нас — как у всех, врать не стану.
Поэтому течение общественной мысли приобретает бурный характер где-то с апреля по октябрь.
А с поздней осени и до весны дискуссионная жизнь в поселке не то чтобы умирает, но становится какой-то меланхоличной. Холодно и как-то безнадежно потому что.
Мужик в магазине выкладывает на ленту бутылку водки и два пива. Время действия — ноябрь, одиннадцать утра.
Нина-кассирша (лениво): Рановато начинаешь.
Он (вяло): Погода говно.
Она (зевая): Погода… скажи еще — Путин во всем виноват.
Он (безучастно): Не без этого.
И климат у нас обычный, и мировосприятие как у всех. Нумерология в чести, приметы всякие, поверья.
Саня и Ваня — монополисты на местном рынке сантехнических услуг.
У них руки из правильного места растут, и они к тому же честняги.
Поэтому я им ключ оставил в условленном месте и уехал по делам.
Но в этот день у Сани с Ваней не так пошло все.
Сначала они сорвали резьбу на фильтре, потом потеряли прокладку, и под занавес утопили в колодце погружной насос («Ушел, как Муму», согласно Саниному описанию). О каждом этапе этой печальной саги они исправно отчитывались по телефону.
Потратили в результате хренову тучу моих денег и своего времени.
Я вернулся, пошел изучать причины этого аномального явления. Обнаружил на Сане заплывший глаз и свернутый набок нос. Ваня тоже выглядел так, как будто по нему проскакал кавалерийский полк.
Где, спрашиваю, огребли.
На свадьбе были малознакомой, сообщает Саня. Но дело не в этом, а в том, что нам по субботам вообще не везет конкретно.
Тут вступил Ваня. С текстом «Вообще-то это была пятница».
Ну, сказал Саня, тогда я вообще ничего не понимаю.
Есть у нас и культурное-историческое наследие. Небогатое, но уж какое бог послал.
Кто попроще, больше всего гордятся тоннелем под Октябрьской железной дорогой. Говорят, что это единственное такое сооружение на всем протяжении пути от Москвы до Питера. А появилось оно еще до войны благодаря тому, что на нашей территории располагалась дача наркома иностранных дел Литвинова. Человек был занятой, ему надо было без помех добираться на работу и обратно, чтоб от Японии до Англии сияла родина моя.
Местные любители словесности любят вспоминать, что поселок оставил след в творчестве А.И. Солженицына. Который, уже будучи в опале, якобы снимал здесь летний домик и в одном из писем кому-то сообщил — «… и любезная моему сердцу Фирсановка».
Чем именно она ему была любезна — остается тайной, которую предстоит разгадать, видимо, следующему поколению краеведов.
Более или менее объединяет всех поэт Лермонтов, которого худо или бедно, но проходили в школе поголовно. Усадьба Середниково, принадлежавшая его бабушке, которую Михаил Юрьевич вроде бы навещал, — ближайший наш сосед на восточной границе.
И только самые пытливые знатоки своего края знают про стелу, которая стоит на территории имения бабушки обличителя наперсников разврата. На ней написано: «В этих местах в 1919 году охотился В.И. Ленин».
Вот это да, вот это я понимаю. У человека на руках страна, в которой голод, холод и гражданская война, его самого Каплан только что недострелила, а он проводит время на охоте. Матерый маньячище.
Ленин и Лермонтов, конечно, не единственное, что нас объединяет. У нас вообще, если приглядеться, довольно много общего.
Так-то, почитаешь соседские группы и аккаунты, уяснишь, среди кого живешь, — каждый второй вокруг на досуге слушает Шнитке и перечитывает Эсхила — и расстроишься от собственного бескультурья.
Но потом в гугле узнаешь, сколько людей одновременно с тобой интересуются, где в Химках, Зеленограде или Сходне можно купить водку после одиннадцати, и становится легче, одиночество отступает.
Молодежь в поселке подрастает хорошая — целеустремленная, хваткая, быстро реагирующая на динамично меняющиеся обстоятельства.
Водка и то полезнее — назидательно, по-отечески сообщил я двум молодым людям у магазина в ответ на их просьбу купить сигарет. Один начал канючить — ну ладно, ну жалко вам, что ли… Второй решительно сказал: «Несите».
И хваткое поколение вступает в силу, и работящее.
На окраине поселка двое ребят лет двадцати с небольшим наладили мелкий бизнес. Чинят все, что на колесах, — велосипеды, скутеры, самокаты, машины по мелочи. Очень небезрукие, как выяснилось, когда они мне меняли колесо на самокате.
Мне стало интересно, я спросил, получил ответ. Два студента Института культуры, расположенного в недалеких Химках, на лето организовали себе приработок в дачном гараже отца одного из них.
Про Институт культуры я мог бы и сам догадаться после того, как один из-под стоящего на яме древнего «Опеля» попросил подать ему газовый ключ — какая-то гайка у него закисла намертво.
И получил от другого ключ и совет: «Поаккуратнее там. Сумрачный германский гений не для того придумал автомобиль «Опель», чтобы ты его угробил».
А в этом году в поселке происходит необычное.
Население взялось обустраивать обочины у своих домов. Хлам разгребают, цветы, кусты, деревья сажают, траву стригут.
Раньше этим занимались единицы. Теперь мало кто в этом не замечен.
Можно было подумать, что это от нечего делать в период ограничений из-за пандемии. Но нет. Это, похоже, такая форма сопротивления.
В поселке бытуют две точки зрения на происходящее в стране. Одни считают, что крыша у начальства отъехала окончательно. Другие утверждают, что оно понормальней всех будет, просто проворовалось и теперь включает дурака.
В любом случае наш ответ — обустроенная обочина. Потому что мы-то нормальные, и не воруем, и жить хотим, и будем.
Никто их своими глазами не видел, но ходит местная легенда, что в поселке даже появились две тетки, которые добровольно собирают на улицах мусор.
Если так дальше пойдет, то пахнет уже не бунтом, нет, это зовется иначе. Дело к восстанию.
Потому что отступать некуда. За нами Москва, а нам туда не надо.
Мои
У меня со стороны отца было две бабушки. Лишняя бабушка образовалась от того, что дедушка всю жизнь жил вместе с двумя женщинами, каждая из которых родила ему по сыну. Один из которых потом стал моим отцом.
Наличие более многочисленных, чем у других людей, бабушек не производило на меня никакого впечатления. Дома это просто не обсуждалось: вот так обстоят дела, и никак иначе.
Отец рассказывал, что они с братом в детстве дрались во дворе, когда кто-то шутил над моими избыточными бабушками, их мамами. Но мне не пришлось, мы жили от них отдельно.
Поначалу я даже думал, что такое положение вещей таит в себе некие выгоды — например, лишний подарок на день рождения или на Новый год. Расчет оказался ошибочным, подарок вообще всегда был один — от обеих бабушек и дедушки, и неизменно скромный.
Они не жмотничали, просто считали аскетизм добродетелью. Со взглядами были люди.
Собственно, взгляды их и стали причиной появления такой странной семьи. Что это были за взгляды, я понял не сразу.
Поначалу собственное генеалогическое древо меня не занимало вообще. Как и всех, думаю.
Потом я выстроил теорию, согласно которой дедушка был невероятный мачо, забивший на моральные устои своего времени и мнение окружающих, и заведший себе сразу двух бабушек.
Теория была лестная, но разбивалась о практику: более тихого, неконфликтного и безропотного человека, чем дед, было еще поискать. Ни к чему он не стремился так, как к тому, чтобы его оставили в покое наедине с любимым Пушкиным. Конкурировать с Пушкиным мог только «Тарас Бульба» на украинском, который дед знал в совершенстве и очень любил.
Он родился в селе Кагальник, на самой границе Ростовской области и Украины. Местное население почти поголовно состояло из Шевелевых, половина которых были евреями, другая половина — нет.
По квоте для евреев поступил в Санкт-Петербурге в университет, стал учителем русского языка и литературы. Всю жизнь отпахал преподавателем в окраинной московской школе.
Когда, наконец, я всерьез занялся историей предков и задал вопрос отцу, теория дедушки-мачо умерла окончательно. Дело, как выяснилось, было в бабушках.
Они оказались подругами детства, которое провели в городе Кременец на Западной Украине, тогдашней Восточной Польше. И дружили они так преданно, что дали друг другу клятву — никогда не разлучаться.
Когда отменили черту оседлости, они покинули Кременец, отправились в Москву, поступили в университет и стали врачами. Тут им попался дед, который обеим глянулся.
Но клятву никто не отменял.
Тогда они объяснили деду ситуацию и предложили план: живем втроем, каждой по ребенку, и все.
Предполагаю, что они неделю мешали деду читать Пушкина, излагая свои матримониальные планы, и он в конце концов согласился, чтобы они отвязались. Или просто любил обеих, тоже не исключено.
На протяжении следующих сорока лет никто деда от Пушкина не отвлекал.
Да, так о взглядах.
К советской власти в целом и к Иосифу Виссарионовичу Сталину в частности бабки и дед относились так, что сейчас адепты политкорректности их живьем бы съели за отсутствие эмпатии. Ненавидели.
Любили они то, чем напитались в своей юности — сначала в Кременце и Кагальнике, потом в предреволюционных Москве и Питере, — свободу. Во всех ее проявлениях, включая бытовые. Чтобы все стало не так, как раньше, не так, как в черте оседлости в частности, и этой вашей империи в целом.
Более страшного обвинения, чем «Это твои предрассудки», в их семье не было.
Но вообще, конечно, бабки нашли где родиться.
В начале мая и в конце июня я всегда думаю о том, что мне рассказывал отец. Они с его мамой, моей бабушкой, 22 июня 41-го оказались в этом самом Кременце. Родственников поехали проведать, потому что можно стало — за два года до этого Западная Украина из польской превратилась в советскую территорию.
Но тут война. Они стали выбираться.
Ничего не ходит, пошли пешком. Жарко, пить хочется (отцу одиннадцать лет). В одном селе зашли в хату. Там сидят люди, одетые во все лучшее, немцев ждут. В ответ на просьбу о воде сообщили — в Москве своей жидовской пани напьется.
В следующем селе — напоили и подводу дали.
Потом — эвакуация. Челябинск. Там на вокзале отец потерялся. Его выручили и вернули матери два лейтенанта-танкиста.
Один тут семьдесят с лишним лет спустя утверждает, что мы с украинцами — единый народ. И еще что армия — наша опора.
Не думаю.
Я хотел бы быть единым народом с теми, кто напиться дал и подводу, но после 2014-го и этого не получится, пока не отмолим. Такие, как те два лейтенанта на перроне Челябинского вокзала в 42-м, были бы мне опора, если бы армию в грязь не втоптали. А этот, автор рассказов про единый с украинцами народ и про армию, нашу опору — он один народ с теми, из-за кого в живых из родственников в Кременце не осталось никого, ни одного. Один народ, одна страна, один вождь.
Численное превосходство бабушек в моей биографии уравновешивалось отсутствием одного дедушки, маминого отца.
Все, что я о нем знаю: был инженером, строил электростанцию, которая стоит напротив Кремля. Еще любил шахматные задачи и писателя Манна — настолько, что поменял фамилию на Манн. Причем не Томаса, что еще можно было бы понять, а Генриха.
В тридцать восьмом деда по лагерям не мучили, сразу расстреляли. После пятьдесят шестого сообщили, что напрасно так поступили.
Это ошибочное решение и старший сын, не вернувшийся с войны, оказали, наверное, сильное влияние на бабкин характер. Не знаю, какой она была до всего этого, но я ее застал человеком прямым и резковатым.
Бабка была педиатром. И когда я пошел в школу, то думал, что смогу на нее опираться. Какое там. Все мои попытки рассказать о том, насколько плохо я себя чувствую, неизменно заканчивались одним и тем же диагнозом: «Случай исключительно серьезный. Ешь побольше — все пройдет».
Все, что ее окружало, бабка оценивала строго с профессиональной точки зрения. Однажды она включила телевизор, чтобы посмотреть свой законный концерт классической музыки. Но телевизор сломался, причем коварным образом. Та программа, где должна быть классическая музыка, не работает, а та, где «Дневник XXV съезда КПСС» — пожалуйста.
Бабка растерялась и минуты три слушала отчет о ходе партийного строительства. Потом вынесла диагноз. «Это что-то злокачественное», — сказала она сочувственно.
До появления моего отца и матери журналистов у меня в роду не было, одни учителя и врачи.
Отец и мать, собственно, тоже этим промыслом не планировали заниматься, так жизнь сложилась.
Отец по семейной традиции выучился на преподавателя русского языка и литературы и отбарабанил пять лет по распределению в школе в Челябинске. Как я догадываюсь, единственным бенефициаром этой его поездки за Урал оказался я. Потому что бабушкам с дедушкой хватило ума при рождении назвать его Орлом. Ну, время было такое.
Но папа представил, как он заходит в класс в челябинской средней школе и говорит: «Здравствуйте дети, меня зовут Орел Владимирович…» — и пошел менять имя. Мне отчество Орлович тоже как-то не очень.
Когда он вернулся в Москву, единственным местом, где его согласились взять на работу, оказался журнал с названием, от которого скулы сводило, — «Советская печать».
Но потом дело пошло веселее. Главным редактором там стал Егор Владимирович Яковлев. Крупный человек и огромный главный редактор. За год он превратил «Советскую печать» в стоящую вещь.
У меня сохранилось несколько номеров журнала «Журналист», в который переименовалась «Советская печать» в конце шестидесятых. Макет, верстка, заголовки, лиды, работа бильдов, не говоря уже о содержании — от всего этого до сих пор есть ощущение бешеного азарта и энергии людей, которые это делали. Они не журнал выпускали, они страну меняли. К лучшему, естественно.
Недолго эта музыка играла. В шестьдесят восьмом советские танкисты увидели в своих смотровых щелях Вацлавскую площадь и Карлов мост, и сразу после этого «Журналиста» не стало. Яковлева выгнали, остальные сами ушли. В том числе и отец.
Следующие восемнадцать лет он провел в издании под названием «Наука и религия». Своим высшим достижением на этом месте он считал справку, выданную поэту Губерману, когда тот вернулся после лагеря и ссылки в Москву, но без документа о том, что он где-то постоянно трудится, не мог там прописаться.
Дольше всех крепилась мама. Она окончила географический факультет, стала гидрологом, защитила кандидатскую. Строила Братскую ГЭС, с тех пор лучшим подарком для нее были варежки, потому что руки там поморозила. Потом плюнула и пошла работать в журнал «Знание — сила».
Не последнее в этой жизни место было по тем временам.
Папа гордился спасенным для русской литературы Губерманом, но и маме было что предъявить потомкам. В «Знание — сила» было напечатано все, что не могли опубликовать в других изданиях писатели Стругацкие. Еще они там первыми начали бороться за Байкал и против поворота сибирских рек. И многое другое сделали на ниве просвещения.
Мне кажется, всю жизнь мама с отцом слегка конкурировали, доказывая друг другу, кто тут будет кого покруче. Лет тридцать у них ушло на то, чтобы утомиться от этого занятия и перейти к мирной жизни.
Но им это удалось.
19 августа 1991-го, провожая отца к Белому дому, мама спросила, когда он планирует вернуться. Отец ответил, что по обстоятельствам. Не забывай, сказала мама, что 1 сентября у меня день рождения, я уже всех позвала, будет неудобно, если тебя убьют.
Это уже было после того, как отец стал опять работать вместе с Егором Владимировичем Яковлевым. В газете «Московские новости». Почти двадцать лет они ждали этого — не просто возможности поработать вместе, а шанса досказать то, что не успели в «Журналисте», — и дождались. И воспользовались им так, что советская власть их скорбный труд не пережила, померла.
Глядя на то, как им в охотку работается друг с другом, и какие неприятности от этого переживает советская власть, я тоже не выдержал, присоединился. А мог бы в школе преподавать, согласно диплому.
Это нам показалось тогда, в августе девяносто первого, что советская власть померла окончательно. Нет, конвульсии затянулись на тридцать лет. Что с точки истории — плюнуть и растереть, а для одной человеческой жизни — много. Но ее летального исхода это не отменяет.
Имея в анамнезе бабушку, дедушку, меня и свою мать, кем еще, интересно, мог стать Михаил Шевелев-младший? Которому этот текст в первую очередь и адресован. Гены все-таки пальцем не раздавишь.
Хотя, кто тут младший, а кто еще какой — вопрос не такой ясный, как мне казалось еще недавно.
Летом 2020-го пошел к Мещанскому суду, где выносили приговор Кириллу Серебренникову и его подельникам. Две цели преследовал: выразить поддержку, и посмотреть, насколько качественно один молодой журналист ведет прямой эфир. Там ко мне подошла девушка лет двадцати. Я вас знаю, сказала она. Я приосанился. Вы, сообщила девушка, отец Миши Шевелева.
Тьфу.
Потом вспомнил, что говорил Егор Владимирович Яковлев про журналистскую славу, и как-то мне полегчало. Нет, говорил он, ничего скучнее вчерашнего номера, и ничего интереснее прошлогодней подшивки.
Поэтому ничего страшного — если я не успею, окончательную кончину советской власти зафиксирует четвертое поколение семьи.
Я знал, как правильно надо было отвечать на вопрос советской анкеты «Проживали ли вы или ваши родственники на оккупированной территории?» И теперь знаю точный ответ, когда вот-вот начнут опять интересоваться. Спасибо деду, который Пушкина любил, а Достоевского — нет. Но уважал, и меня заставлял читать.
«Вы и оккупировали», так и напишу.
| 
