Быт и рубрики
Родная речь. (Ганновер, 1998. №№ 1—3)
“Родная речь” — единственный в Германии чисто литературный русский журнал (если понимать под “литературой” исключительно художественную словесность). Он начал выходить в Ганновере в 1998 году, существует уже в 3 выпусках; как обещает редакция, и далее будет появляться регулярно, раз в квартал. Возможности имеются: “Родная речь”, в отличие от большинства других журналов русской эмиграции, существует не на деньги случайных спонсоров, но на прочной финансовой основе: как литературное приложение к газете “Контакт”. Редактор ее, график и журналист В. Марьин, стал и главным редактором журнала. Кстати, к редакционным портфелям других газет имеют доступ еще два члена редколлегии, Д. Чкония и В. Вебер (оба — поэты и переводчики): первый редактирует литературное приложение к “Ведомостям”, второй — “Немецко-Русскую Газету”. В составе редколлегии — и два известных автора из Петербурга: зам. главного редактора, поэт О. Бешенковская (как говорят, именно она задумала и составляет журнал) и писатель М. Городинский.
Пожалуй, следует сразу же объясниться: журнал безусловно интересен (иначе не стоило бы и браться за рецензию). Но, пожалуй, скорее потенциалом и перспективами. Намерения же и сегодняшняя их реализация побуждают к обсуждению, если не к спору.
В предисловиях редакция декларирует... отсутствие программы. Заявляет о стремлении к широкому спектру жанров. Открещивается от “измов” — и от модных, и от получивших окончательную отставку, и от тех, что завоевали долголетие и право на заслуженный отдых. Но не строится ли тем самым литературное предприятие как судно без руля и ветрил, отдаваемое на волю стихии? Отсутствие односторонности и агрессивности, поддержка “хороших и разных” авторов — все это и в самом деле прекрасно, но... если тон на пиру задают не гости, а хозяева: пригласив всех желающих высказаться, незаметно направляют разговор к актуальным для журнала темам (при этом, если угодно, ведут беседу за круглым столом, где участники равноправны). Немыслимо издание без интересов, склонностей лица. И если редакция не спешит предъявлять “удостоверение личности”, то читатель, напрягая внимание и фантазию, сам ищет “линию” — и он прав: он просто хочет знать, чего ожидать от следующих выпусков.
“Линия”? Речь, понятно, не о цензуре, но о специфике, которая выражается уже в отборе, в расположении материалов. И, конечно, в структуре издания (наборе рубрик, их порядке); даже окрошка (“всего понемножку”) — все-таки вполне определенное блюдо, с особым рецептом... Если под таким углом зрения просмотреть номера “Родной речи”, окажется, что “линия” все-таки есть.
Первый номер открывается “карликовым романом” Б. Фалькова “Гамлет в Британии”. Роман нетрудно прочитать как манифест тех, кто не желает что-либо выражать-отражать и если и берет в руки зеркало, то для того, чтобы поставить его перед письменным столом. Так создается текст, повествующий не о событиях — о своем рождении, “нарциссически” разглядывающий себя. Чтобы выяснить: “новая” история лишь переписывает старые, хроника предваряет события, “автор” и персонажи интригуют, борются за власть над повествованием — но, пожалуй, никто не побеждает в этом призрачном мире, где развитие событий определяет описка. Знакомые по множеству современных книг мотивы выдают родство с продукцией поколения “влюбленно-бледных нарциссов” (с той оговоркой, что проза Фалькова создавалась около десятка лет назад). С неким “измом”. (Кстати, не стоило бы осмеивать “измы”. Литературу не уложить в их прокрустово ложе, верно; но именно манифестами и экспериментами “измов” движется литературное самосознание.)
На пороге, у входа, так сказать, в журнал — вполне достойное произведение. Вот только... само положение его настраивает читательские ожидания — между тем в дальнейшем ничего подобного постмодернистскому эстетическому интеллектуализму читатель не встретит. Контраст с “Гамлетом...” усиливает общее впечатление (подчеркиваю: общее, не без исключений): журнал слишком уж привязан к быту. Кажется, большинство авторов трудятся каждый на клочке частного опыта, вскапывают эти “огородики” по старинке, не обзаводясь сложной техникой, а потому — психологическая глубина оказывается максимально доступной. Искренняя, нередко неплохо сделанная проза, но... ни откровений, ни литературных открытий на этом пути ожидать не приходится.
Бытовая “линия” связана, видимо, с тем обстоятельством, что практически все авторы принадлежат последней (“четвертой”) эмиграции. Как правило, они приехали в Германию относительно недавно и не ощущают себя ни в изгнании, ни в послании. Первое, что просится под перо русского автора за границей сегодня, — воспоминания (тяготы жизни на родине — мотивы отъезда, вариант — ностальгически переживаемая, единственная, ослепительно неповторимая юность). С равной вероятностью можно ожидать разве рассказов об освоении нового жизненного пространства. В любом случае, быт, обостренно переживаемый, составляет фундамент прозаического отдела “Родной речи”. Поражает обилие рубрик, оформляющих эту “тенденцию”: иногда оно кажется избыточным. Чем раздел Пилигримы (Новеллы и рассказы об эмиграции и эмигрантах) отличается от Мы и вокруг и от некоторых других, от Наш рязанский wunderkind?.. Возможно, глаз обитателя русского зарубежья иначе устроен, расщепляет на цветовые составляющие то, что обитателю “метрополии” кажется однотонным, элементарным. (Феномен языка якутов: десятки наименований для оттенков белого — цвета снега.) На вкус российского читателя, основной корпус текстов принадлежит неопределенно-смешанному жанру бытового рассказа-воспоминаний-дневника.
В будущем редакция обещает сотрудничать с “Октябрем” и “Невой”. Что за ожидания связываются с этими планами? Если вдуматься, молодой журнал не слишком верит в свои силы — потому и пытается заручиться поддержкой именитых, готов быть всего лишь перевалочным пунктом для авторов, мечтающих напечататься в престижных изданиях. Но, собственно, что произойдет, если “Родная речь” останется чисто эмигрантской? Как ни парадоксально, возможно, она только выиграла бы. Она могла бы стать еще одним региональным журналом, как та же “Нева”, как “Волга”, “Урал” и др. Все они не только не стыдятся территориальной привязки, но демонстрируют ее в названии, потому что она всего лишь — визитная карточка и шанс открыть новое имя. Опасность не в географической периферийности или отграниченности, а в провинциализме (“изм”, более страшный, чем его эстетические собратья), спасает же от него единственный путь: умение разрабатывать собственную непохожесть (удаленность от родины, например), как золотую жилу, видеть в ней достояние, поднимать как знамя. У “Родной речи”, например, есть источники, черпать из которых сам бог велел. Портреты первой и второй эмиграции — как “Родословная...” К. Антич (Миллер) в № 1. Встреча языков, встреча культур. Переводы, наконец — в “Родной речи” сильный раздел Вавилонская башня.
Рубрики “Родной речи” останавливают внимание. Названия их необычно для солидного журнала легкомысленны (если не считать нескольких вполне респектабельных). Салон “ЛБС”, БОС — библиотечка одного стихотворения, Новые русские... сказки, Королевство кривых зеркал, Трех-дюймовочка... Названия говорят о некоем самоощущении возрастного порядка: журнал во что бы то ни стало желает выглядеть не старчески-осторожно-консервативным, но студенчески-юным и дерзким, веселым (пусть это веселость стенгазеты или капустника).
Процесс рубрикообразования еще не закончен, каждый новый номер добавляет новые разделы — Слово слависта, Всякая всячина, Дело №..., Пешком по России, ВерниШАРЖ... Кажется, каждому автору журнал готов выделить отдельную рубрику. Но вот единственный в своем роде случай, когда отсутствует раздел, явно необходимый: демократическая “Родная речь” не отличает учеников от учителей. Все печатаются скопом, вперемешку: и дебютанты, и профессионалы (то есть те, кто на хлеб зарабатывает литературным трудом). Но когда опытные литераторы чередуются с начинающими, именно опусы последних определяют впечатление (мастерство — незаметно, неумелость же досадно бросается в глаза). Плоды “литературной учебы”, безусловно, могут быть интересны (безыскусный “человеческий документ”, может быть, еще более ценен), но — лучше бы редакция предупреждала, с чем читателю предстоит иметь дело...
Заканчивая разговор о рубриках, посетуем на то, что раздел Трех-дюймовочка разрастается до неимоверной, опровергающей название длины. Трех-дюймовочка содержит фразы и парадоксы, кстати, часто превосходные, сделанные со вкусом, приправленные солью и перцем (для раздела работают Соломон Ягодкин и такой известный мастер, как Михаил Генин). Однако специфика малого жанра в том, что продукт продается поштучно, а не килограммами (бриллианту — одиноко лежать на бархатной подушке, тогда достоинства его как-то лучше видны). 5—6 “фраз” на рубрику (на страницу) радуют гурмана, десятки вызывают пресыщение... Можно предположить, тут все та же неуверенность в себе издания, становящегося на ноги. Как если бы редакция не верила в его будущее (спонсор передумает) и торопилась напечатать все присланное. Порадовать авторов, истомившихся вынужденным молчанием.
На общем фоне выделяются отдельные тексты (некоторые публиковались одновременно в более известных изданиях). Стилистически выверенные “Новые русские... сказки” В. Немировского (в разных номерах). Палиндромы Г. Крошина. Сентиментальная комедия о пожилых американцах В. Рацера, мастера развлекательного жанра. “Новая сказка Шехерезады” Городинского, в русле уважаемой традиции (сатирические провинциальные хроники о Глупове, Градове, Любимове... Клопове), стилистически — на уровне классических образцов, тематически же несколько мельче: обыгрывает эксцессы российской новообретенной свободы, подпитываясь модой на эротику. Особого разговора, пожалуй, заслуживает “Viewasen 22” Бешенковской, проза поэта, неровная, отчаянная, саркастическая, эпатирующая, ищущая равновесия, полная остроумных замечаний.
Если смотреть журнал номер за номером, очевидна динамика развития. Уже третий номер ощутимо отличается: призрак провинциальности-самодельности больше не витает над страницами. В третьем номере заметно меньше процент начинающих, сильная поэзия, добротная проза (вот только фантастика явно выпадает “из строки”, она украсила бы научно-популярный журнал, обеспечила бы подписку провинциальной газете, но как-то не вяжется с общим направлением, которое как будто определилось: противостояние “родной речи” хаосу быта — чужого, неосвоенного, и своего, нестабильного). Третий номер вполне профессионален — и это при том, что журнал и в малой степени не использует потенциал “русской Германии”.
В № 1 редакторы выразили надежду: журнал заполнит нишу, “занимаемую прежде журналом “Грани” и литературными программами радио “Свобода” до переезда редакций из Германии”. Потому журнал планируется как центр литературной жизни, с выступлениями авторов, выставками... “Планов громадье” вызывает уважение; пожелаем исполнения! Предпосылки, как показывает вдумчивое чтение, имеются.
Е. О’Морфи
