СЮЖЕТ СУДЬБЫ

Об авторе | Павел Матвеев — литературовед, эссеист, публицист, редактор. Публиковался в журналах «Время и место» (Нью-Йорк), «Новая Польша» (Варшава), «Русское слово» (Прага), «Этажи» (Москва) и интернет-изданиях. В № 9 «Знамени» за этот год Павлом Матвеевым были опубликованы материалы из архива писателя Дмитрия Савицкого.

От автора | Автор выражает признательность Анатолию Курчаткину и Сергею Юрьенену за содействие в подготовке данной публикации.

Журнальный вариант

Павел Матвеев

И ад следовал за ним

К 50-летию публикации подлинного текста романа-документа Анатолия Кузнецова
«Бабий Яр»

                                             Итак, напиши, что ты видел, и что есть, и что будет после сего.

                                                                                                                                            Откровение, 1:19   

                                                                                                                  Все в этой книге — правда.

                                                                                                                                         Анатолий Кузнецов

В первой десятке

Когда после публикации романа-документа «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова спрашивали, как долго он его писал, Кузнецов отвечал: «Всю сознательную жизнь». В ином случае фразу вполне можно было бы расценить как проявление писательского кокетства, но в случае с этой книгой ни о чем подобном и помыслить невозможно — настолько неприменимо само это слово к ее содержанию и особенно к тому, как она была написана. Поскольку не только содержание, но и форма повествования — рассказ в «Бабьем Яре» ведется от первого лица, являющегося одновременно не только главным персонажем, но и автором, а также то, что рассказчик этот — ребенок, — исключает любые подобные предположения.

Сознательная жизнь у Кузнецова наступила рано. Когда началась война, Толику было одиннадцать лет. Когда в его родной Киев пришли немцы — двенадцать. Семьсот семьдесят восемь дней и ночей нацистской оккупации навсегда изменили сознание тех, кому пришлось вынести эти два с лишним года на своих плечах. И не только выжить, но и сохранить о пережитом твердую память.

У Кузнецова все это было — и прекрасная память, и незамутненный рассудок, и адекватное отношение к происходящему на его глазах, и — пожалуй, самое в данном случае главное — критическое восприятие окружавшей его реальности. Все эти качества помогли ему впоследствии стать писателем. И написать «Бабий Яр» — книгу, ставшую не только главным произведением в его персональной библиографии, но и вошедшую в историю русской литературы XX века в качестве одной из наиболее важных.

Рассказывая о бесцензурном издании романа-документа «Бабий Яр», невозможно оставить без внимания и историю цензурированного его издания. Равно как невозможно не рассказать, хотя бы коротко, и про историю создания этой уникальной книги.

Пепел, стучащий в сердце

Писать «Бабий Яр» Анатолий Кузнецов начал осенью 1964 года. Начало работы над книгой совпало с двумя событиями: одним глубоко личным, другим получившим всемирный резонанс. Первым стала смерть его отца, Василия Кузнецова, вторым — свержение Никиты Хрущева. Отец не занимал в жизни Анатолия Кузнецова сколько-нибудь существенной роли, поскольку в 1937 году оставил жену и восьмилетнего сына и уехал из Киева в Горький. Там Василий Кузнецов завел новую семью. Однако в 1957 году, овдовев, он вернулся к своей первой жене, матери Анатолия, и, прожив с ней последние восемь лет своей жизни, умер в ее хате на киевской окраине Куреневке. Анатолий Кузнецов, вследствие тяжелого личного конфликта в течение всех этих лет не поддерживавший с родителями никаких отношений, узнав о кончине отца, приехал на его похороны и помирился с матерью. Что же до падения Никиты Хрущева, то о том, как этот факт повлияет на его собственную судьбу — в первую очередь в плане осложнения чисто писательской части биографии, — Кузнецов в тот момент, естественно, никакого понятия не имел.

Весной 1965 года Кузнецов снова приехал в Киев. Там он провел месяц, занимаясь сбором необходимых для работы над рукописью материалов. Сидел в архивах, просматривая приказы и распоряжения оккупационной администрации, делал выписки из публикаций в коллаборационистской прессе, которых так много в его документальном романе¹ . Встречался с выжившими узниками Бабьего Яра — такими, как Владимир Давыдов и Дина Проничева, выслушивал и записывал их страшные исповеди. Тогда же у него начались ночные кошмары, о которых Кузнецов упомянул в конце опубликованной книги: «По ночам во сне я слышал крик: то я ложился, и меня расстреливали в лицо, в грудь, в затылок, то стоял сбоку с тетрадкой в руках и ждал начала, а они не стреляли, у них был обеденный перерыв, <…> а я все ждал, когда же это произойдет, чтобы я мог добросовестно все записать. Этот кошмар преследовал меня, это был и не сон, и не явь, я вскакивал, слыша в ушах крик тысяч гибнущих людей»² .

В мае, вернувшись домой, в Тулу, он заболел тяжелым невротическим расстройством. Не мог работать, по предписанию врачей принимал сильнодействующие транквилизаторы, о чем сообщил 2 июня 1965 года в письме своему израильскому переводчику Шломо Эвен-Шошану³ . Справившись с болезнью, завершил рукопись. И отнес ее в редакцию журнала «Юность», с которой был связан творческими отношениями уже более восьми лет.

«Антисоветчина» в кавычках и без

О том, что произошло после того как рукопись «Бабьего Яра» оказалась в редакции «Юности», Анатолий Кузнецов пять лет спустя поведал в предисловии к первому бесцензурному изданию этой книги: «Первоначальную рукопись этой книги я принес в журнал “Юность” в 1965 году. Мне ее немедленно — можно сказать, в ужасе — вернули и посоветовали никому не показывать, пока не уберу “антисоветчину”, которую поотмечали в тексте. Я убрал <…> — и официально представил смягченный вариант, в котором смысл книги был затушеван, но все же угадывался. <…> Но смягченный вариант моего “Бабьего Яра” опять озадачил редакторов. Рукопись была нарасхват, все читали, восторженно отзывались в личном разговоре, а официально выдвигали убийственную критику, и редакция не отваживалась на публикацию без специального позволения»⁴ .

То есть писатель Кузнецов в очередной раз столкнулся с явлением, которое на советском новоязе формулировалось магической фразой: «Мы должны посоветоваться с вышестоящими товарищами».

Пока его рукопись путешествовала по «высоким инстанциям», Анатолию Кузнецову пришлось выслушать множество замечаний, придирок и указаний от их аналогов, находящихся в хорошо ему известных редакционных кабинетах. Придирки были несостоятельны, замечания — вздорны, указания — нелепы. Чаще всего писателя обвиняли в тенденциозном отношении к теме, за которую он взялся. Заранее предвидя, что этого не удастся избежать, Кузнецов постарался обезопасить себя от подобных претензий. И, едва только они возникали, раскрывал перед глазами нового обвинителя рукопись романа и подносил к его глазам соответствующий текст:  «ВСЕ ЭТО БЫЛО. Ничего не придумано, ничего не преувеличено. Все это было с живыми людьми, и ни малейшего литературного домысла в этой книге нет. Есть тенденция. Да, я пишу тенденциозно, потому что даже при всем стремлении быть объективным я остаюсь живым человеком, а не счетно-вычислительной машиной. <…> Но независимо от взглядов, за полную ДОСТОВЕРНОСТЬ всего рассказанного я полностью отвечаю как живой свидетель»⁵ .

Казалось, крыть было нечем, но Кузнецов прекрасно понимал, с кем он вынужден иметь дело, а потому пребывал в состоянии постоянного эмоционального напряжения, ожидая ответа на вопрос, какое решение вынесет «вышестоящая инстанция».

«Инстанция» (в данном случае это были два отдела ЦК КПСС — культурный и идеологический), поразмыслив, дала «добро». Сложно сказать, чем руководствовались коммунистические функционеры, дозволяя публикацию кузнецовского романа. Сам писатель высказал предположение, что принятию положительного решения посодействовал ловкий аргумент редакции «Юности» — что его книга якобы опровергает широко известное в СССР одноименное стихотворение Евгения Евтушенко, которое после публикации вызвало «большой скандал и шум», то есть бурный восторг антисоветски настроенных интеллектуалов и явное неудовольствие коммунистов. И посчитал долгом проставить точки над «е»: «Нет, конечно, я это великолепное стихотворение не опровергал. Более того, Евтушенко, с которым мы дружили и учились в одном институте, задумал свое стихотворение в день, когда мы вместе однажды пошли к Бабьему Яру. Мы стояли над крутым обрывом, я рассказывал, откуда и как гнали людей, как потом ручей вымывал кости, как шла борьба за памятник, которого так и нет. “Над Бабьим Яром памятника нет...” — задумчиво сказал Евтушенко, и потом я узнал эту первую строчку в его стихотворении. Я не противопоставлял ему свою книгу, просто размер романа позволял рассказать о Бабьем Яре куда больше и во всех его аспектах»⁶ .

Как бы то ни было, публикация «Бабьего Яра» была официально разрешена, и борьба за то, в каком виде роман-документ придет к читателям «Юности», сосредоточилась в стенах редакции этого журнала.

То, с чем ему предстоит во время этой борьбы столкнуться, не могло привидеться Кузнецову и в самом кошмарном сне.

Как товарищи работали

При подготовке к публикации в журнале «Юность» «Бабий Яр» подвергся сильнейшему цензурному насилию. По подсчетам Анатолия Кузнецова, из рукописи было изъято не менее четверти текста — наиболее в ней важного и для него самого дорогого⁷ .

Если сравнить два варианта «Бабьего Яра» — тот, что был опубликован в «Юности», с тем, который содержит бесцензурное книжное издание, — легко убедиться, что Кузнецов ничуть в такой оценке не преувеличил. Так, из «Главы воспоминаний» в первой части романа цензурой было изъято почти 75% текста, из «Главы из будущего» в третьей части — более 40%. Крошечная по объему глава «Харьков взят» (4 страницы) была порезана на 25%, глава «Киева больше не будет» — на 15%; глава «Осколки империи» пошла под нож целиком — а это, между прочим, 7 книжных страниц⁸ . Во многих главах были сделаны купюры различного объема — от одного-двух-трех слов в какой-нибудь фразе до нескольких абзацев из десятка-другого фраз.

Всего один пример.

В романе «Бабий Яр» есть три главы с одинаковым названием — «Горели книги». Точнее, не три главы, а глава и две подглавки: одна — в «Главе воспоминаний» в первой части, другая — в «Главе из будущего» в части третьей⁹ . При публикации в журнале «Юность» обе подглавки пали жертвами цензурного насилия, глава же — осталась, хотя и в сильно искаженном по той же причине виде.

В первой подглавке рассказывается о том, как мать Толика у него на глазах жгла книги из их домашней библиотеки. Дело было летом 1937-го, во время Большого террора, когда абсолютное большинство советских граждан жило, что называется, одним днем, каждую ночь ожидая ареста. Многие, движимые инстинктом самосохранения, уничтожали все документы, которые, как им казалось, могли в случае изъятия при обыске стать свидетельством их нелояльности режиму и послужить уликой на следствии. То же касалось и книг, причем любых, представляющихся их владельцу «опасными». Учительница русского языка Мария Федоровна Кузнецова, охваченная паранойей предарестного ужаса, посчитала таковыми все, имевшиеся у нее дома. Вообще все, кроме «самых распронадежных советских» и собрания сочинений Пушкина в шести томах — ибо Пушкин про советскую власть и про товарища Сталина ничего не написал. Поэтому эти оставили. Все прочие были безжалостно отправлены в печку — к вящему ужасу пятилетнего Толика, бывшего уже заядлым книгочеем и воспринявшего учиненное матерью книгосожжение как один из наиболее страшных кошмаров в своей юной жизни.

Во второй подглавке описана сцена, как юный Толя Кузнецов уже после войны, году в 1947-м, стал свидетелем сожжения книг возле разоренного во время нацистской оккупации еврейского кладбища. Книги жгли неизвестные мужчины в штатском, но с военной выправкой. Что именно предают огню, Кузнецов не узнал — когда он, движимый любопытством, попробовал приблизиться к костру, чтобы посмотреть, каких авторов в нем жгут, штатские прогнали его.

Вид пламени, пожирающего книжные страницы, воскресил в памяти Анатолия обе предыдущие аналогичные истории — и ту, первую, случившуюся в страшном 1937-м, и вторую, что произошла четырьмя годами позже. Тогда, зимой 1941/1942 года в их куреневской хате снова пахло жженой бумагой. Снова в печи горели книги. Об этом рассказывается в той главе «Бабьего Яра», которой при первой цензурной вивисекции повезло уцелеть, но не повезло прийти к его читателям в подлинном авторском виде.

На этот раз Мария Кузнецова и ее отец, Федор Семерик, дед Толика, жгли те самые «распронадежно советские» книги, которым повезло уцелеть от гибели в 1937-м. Наличие таких книг в доме в случае возможного визита немцев или украинских полицаев являлось вполне достаточным основанием для перемещения владельцев библиотеки сначала в гестапо, а затем и в Бабий Яр. Поэтому все подобные издания были отправлены в печку. Уцелело только собрание сочинений Пушкина в шести томах — тот, как известно, ни про немецкую власть, ни про Гитлера ничего не написал.

Тем не менее вид горящих книг снова произвел на Толика Кузнецова весьма тяжелое впечатление. То же, что произошло потом, он запомнил на всю жизнь: «Книги дали много золы, и поддувало засорилось. Мать принесла совок, чистила его, выгребала золу тупо и сосредоточенно. Я сказал:

— Да ладно, когда-нибудь у нас снова будет много книг.

— Никогда, — сказала она. — Никогда еще идиоты не щадили книг. Горела Александрийская библиотека, горели инквизиторские костры, сжигали Радищева, жег книги на площадях Гитлер… Тебе жить, запомни: когда книги начинают гореть — значит, дело плохо, значит, вокруг насилие, невежество и страх. Что же это делается? Когда банда дегенератов сжигает книги на площадях — это страшно, но это еще полбеды. Но когда каждый человек в каждом доме начинает, трясясь от страха, жечь книги...»¹⁰

Так был воспроизведен монолог Марии Кузнецовой, обращенный к ее двенадцатилетнему сыну, в публикации «Бабьего Яра» в журнале «Юность». В таком виде он был прочитан теми, среди кого разошлись 2 000 000 копий его тиража. Но почти никому из этих двух миллионов читателей (фактически же — много большему числу: журнал повсеместно передавался из рук в руки) не было известно о том, что в оригинальном виде этот фрагмент романа выглядит совсем иначе: «Книгами хорошо натопили печь. Мать принесла совок, чистила поддувало, выгребала золу тупо и сосредоточенно. Я сказал:

— Ладно, когда-нибудь у нас опять будет много книг.

— Никогда, — сказала она. — Никогда не будет. Я уже не верю. Нет на свете ни доброты, ни мира, ни здравого смысла. Злобные идиоты правят миром. И книги всегда горят. Горела Александрийская библиотека, горели инквизиторские костры, сжигали Радищева, сжигались книги при Сталине, горели костры на площадях у Гитлера, и будут гореть, и будут: поджигателей больше, чем писателей. Тебе, Толя, жить, и ты запомни этот первый признак: если книги запрещаются, значит, дело плохо. Значит, вокруг насилие, страх, невежество. Власть дикарей. Боже мой, это подумать только!.. Если банды дикарей кидают книги в костер на площади — это страшно, но все же это полбеды. Может, их еще не так много, этих дикарей. Но когда каждый человек в каждом доме начинает, трясясь от страха, жечь книги... О, до этого надо довести народ! Это надо уметь. Я думаю: зачем ты у меня родился? Жить в таком мире...»¹¹

Курсив в этой цитате — и есть восстановленные цензурные купюры. Все прочие разночтения являются следствием авторской стилистической правки, поэтому они никак не выделены.

Нужно ли уделять место проведению сравнительного анализа этих двух фрагментов? Очевидно — что именно вымарывала из сочинения Анатолия Кузнецова советская цензура: ее жертвой становились прежде всего любые, даже самые завуалированные аналогии между Гитлером и Сталиным, между нацизмом и большевизмом.

МЗ–22

В контексте изложенного выше возникает еще один вопрос — кто всем этим занимался?

В редакции журнала «Юность» цензурой заведовали два сотрудника — его главный редактор Борис Полевой и ответственный секретарь Леопольд Железнов. Сотрудники редакции за глаза именовали Железнова Цербером. И было за что. Твердокаменный большевик, имевший погоны подполковника РККА, начавший карьеру в качестве репортера в редакции газеты «Ленинградская правда», затем поднявшийся до «Правды» главной, московской, навсегда усвоил главную для своей службы истину: каждый член партии обязан беспрекословно подчиняться ее решениям и незамедлительно исполнять любые спускаемые с партийного олимпа директивы. Исполнять, не вдумываясь в их формулировки и не подвергая сомнению содержание. Так он и функционировал, занимаясь удушением всего, что только было в его возможности удушить, — как при Сталине, так и при Хрущеве и сменившем того Брежневе¹² . О том, как именно Железнов душил советскую литературу, имеется свидетельство писателя Ильи Суслова: «Я стал заведующим редакцией “Юности” и поступил в подчинение ответственного секретаря Леопольда Абрамовича Железнова. Месяцев через шесть я однажды зашел в его кабинет и увидел, что он вместе с другим членом редколлегии Э. В. (по-видимому, Э. Вишняковым. — П.М.) правит чью-то рукопись. Это была одна из повестей Василия Аксенова. Я ее читал, когда Аксенов только принес ее в редакцию. И вдруг я увидел, что Железнов вычеркивает из повести те самые места, ради которых она, собственно, и была написана. Причем он делал это совершенно безошибочно, он чувствовал будущую опасность этих слов. Он медленно обводил карандашом подозрительные строчки, перечитывал их еще раз, на секунду задумывался, а потом вычеркивал их из рукописи.

Я никогда до этого не видел, как это делается. И “Юность” для меня была тем, чем она была для других, — самым либеральным (после «Нового мира») журналом, приютом свободомыслия и интеллигентности. Когда из произведения вычеркиваются строки, [получается, что] их как бы и не существовало в природе, они расстреляны...

— Леопольд Абрамыч, — сказал я, — что же это? Это же... фашизм.

Они подняли головы и долго и внимательно на меня посмотрели. Железнов побледнел, и я понял, что сморозил что-то совсем-совсем страшное.

— Идите к себе, — сказал он, — и зайдите через десять минут.

Это были плохие десять минут в моей жизни. Я бы не простил, если мне мой подчиненный такое сказал. Я бы его выгнал»¹³ .

Но Суслова не выгнали. Ему лишь разъяснили — где он окажется, если немедленно не перестанет молоть вздор, то есть проводить такие непристойные параллели и высказывать недопустимые ассоциации. Суслов все понял и никаких параллелей больше не проводил. Впоследствии понимание это привело его сначала в «Литературную газету», где он создал «осиное антисоветское гнездо» — получивший всесоюзную известность клуб писателей-юмористов «Двенадцать стульев», а затем и за океан — на волне советской еврейской эмиграции.

Но кабинет Железнова — это на шхуне «Юность» была, так сказать, «нижняя цензурная палуба». Та крамола, что по какой-либо причине умудрялась выползти с нее на палубу верхнюю, попадала прямо в лапы самого капитана — Бориса Полевого. Литератор Борис Ямпольский называл его «человеком с лицом, приснившимся в дурном сне»¹⁴ . Кличка Полевого в редакции «Юности» была — МЗ–22. Дело было в том, что редактор Полевой имел обыкновение при чтении рукописей оставлять на полях листов такие маргиналии — «МЗ» и «22». Первая являлась аббревиатурой от выражения «молодой засранец», вторая — означала перебор в карточной игре «двадцать одно», она же в просторечии «очко». Маргиналии эти ставились Полевым возле тех мест, которые он считал невозможными для публикации во вверенном его руководству печатном органе.

Анатолий Кузнецов, вошедший в советскую литературу в 1957 году через двери редакции журнала «Юность», имел длительный опыт общения с обоими его главными редакторами — и с первым, Валентином Катаевым, и со сменившим его Борисом Полевым. К каждому у него был свой счет. Но если Катаева он воспринимал как «честного бандита», игравшего по навязанным ему «сверху» правилам, то Полевой казался Кузнецову мелким жуликом. Соответственно, вынужденный годами видеть на страницах своих рукописей бесчисленные «МЗ» и «22», слышать хамские шуточки, которыми его цензорская деятельность сопровождалась, — Анатолий Кузнецов накопил по отношению к этому человеку огромный заряд ненависти. Он не мог не понимать, что рано или поздно эта черная энергия вырвется из него наружу, и тогда…

Взрыв произошел в тот момент, когда Кузнецов наконец полностью осознал, что редакционная цензура уничтожает его роман, что называется, подчистую. В ретроспективном изложении автора «Бабьего Яра» это выглядело следующим образом: «Когда я увидел, что <…> смысл романа <…> переворачивается с ног на голову, я заявил, что в таком случае печатать отказываюсь — и потребовал рукопись обратно.

Вот тут случилось нечто уж совсем неожиданное. Рукопись не отдавали. Словно бы я уже не был хозяином ее. <…> Дошло до дикой сцены в кабинете Бориса Полевого, где собралось все начальство редакции. Я требовал рукопись, я совсем ошалел, кричал: “Это же моя работа, моя рукопись, моя бумага наконец! Отдайте, я не желаю печатать!” А Полевой цинично, издеваясь, говорил: “Печатать или не печатать — не вам решать. И рукопись вам никто не отдаст, и напечатаем, как считаем нужным”. <…> не помня себя, [я] кинулся в драку, выхватил рукопись, выбежал на улицу Воровского, рвал, набивал клочками мусорные урны вплоть до самой Арбатской площади, проклиная день, когда начал писать»¹⁵ .

Можно лишь догадываться о том, какие чувства испытывал Анатолий Кузнецов во время и после этой дикой сцены. Впрочем, его победа над Полевым оказалась во всех смыслах пирровой — с боем вырванная из его рук и затем порванная на мелкие клочки рукопись «Бабьего Яра» имелась в редакции «Юности» далеко не в единственной копии. О чем автору и сообщили вскоре после того, как произошел описанный выше скандал.

Дальнейший ход событий в изложении Кузнецова был таким: «Мне позвонили в Тулу и сказали, что <…> всю правку уже проделали за меня и что при публикации будет сделана сноска “Роман печатается в сокращении”. Напомнили, что иначе мне придется возвращать аванс, полученный по договору.

Сноска “Печатается в сокращении” меня как-то убедила. Я согласился на это, коль нет другого выхода.

И вот получил гранки. Начал читать — и у меня стало темнеть в глазах. Точно помню — это без преувеличения. Я задыхался, метался и выл, как зверь. Я еще не знал, что даже и это — не все. Что даже из этих гранок будут сделаны жуткие купюры¹⁶ .

Остановить запущенную машину я уже не мог. Теперь в случае неустойки кроме [возвращения] аванса нужно платить и за набор. А я в те дни жил с ног до головы в долгах»¹⁷ .

Когда Анатолий Кузнецов взял в руки 8-й номер журнала «Юность» за 1966 год, в котором началась публикация «Бабьего Яра», он увидел, что его обманули и с обещанным уведомлением: вместо «Печатается в сокращении» на первой странице значилось: «Журнальный вариант»¹⁸ .

По утверждению уже упоминавшегося литератора Бориса Ямпольского, Василий Гроссман, после того как в 1961 году гэбисты конфисковали у него рукописи главной его книги — романа «Жизнь и судьба», сказал: «Они меня задушили в подворотне»¹⁹ . Проводя нехитрую аналогию, можно сказать, что Анатолия Кузнецова они не задушили, но — изнасиловали. Хотя и в том же самом месте, что и Василия Гроссмана.

Сражение за книгу

Кузнецовский роман стал натуральной сенсацией; августовский, сентябрьский и октябрьский номера «Юности» за 1966 год было невозможно приобрести в розничной торговле, подписчики жаловались, что журнал воруют из почтовых ящиков.

В редакцию «Юности» хлынула лавина адресованных Кузнецову писем. Читатели благодарили писателя за честную публикацию, рассказывали истории из собственной жизни «под немцами», желали доброго здоровья и творческих успехов. Многие спрашивали, когда «Бабий Яр» будет издан в виде книги и будет ли это издание отличаться от «журнального варианта». Отвечать всем не было абсолютно никакой возможности, но письма с этим вопросом Кузнецов откладывал в сторону и старался ответить на каждое. Ответы его сводились к тому, что — да, отдельное издание готовится, у него заключен договор с издательством «Молодая гвардия», что текст в нем будет существенно дополнен за счет фрагментов, оставшихся «за бортом» публикации в журнале, но, когда именно все это произойдет, ответить не может. И просил корреспондентов запастись терпением и ждать.

Делал все это Кузнецов по причине того, что рассчитывал использовать читательские письма как аргумент в борьбе за книжное издание романа — а заодно распространял информацию о самом факте того, что книга должна быть издана. Он понимал, что борьба предстоит серьезная, и никаких иллюзий на сей счет не испытывал. В максимально сжатом виде хронология этой борьбы была описана им спустя три года в авторском предисловии к бесцензурной публикации «Бабьего Яра»²⁰ .

Началось с того, что издательство и слышать не хотело ни о каких добавлениях, но само требовало дополнительных сокращений. Услышав это, Кузнецов вышел из себя и категорически отказался изымать из уже опубликованного романа хотя бы одно слово. Ответ был предсказуемым: «Не будете сокращать? Верните аванс и — до свидания». Возвращать аванс не хотелось. Разрывать отношения тоже было опасно — принимая во внимание собственное писательское будущее. Кузнецов понимал, что его снова загнали в угол. Сильнейший психоэмоциональный стресс купировался алкоголем и чередой внебрачных сексуальных связей; это привело к возникновению разнообразных эксцессов — от распада семейной жизни и ухода жены, писательницы Ирины Марченко, до разбирательства «персонального дела» коммуниста Кузнецова А.В. на заседании Тульского обкома КПСС²¹ .

Спасение пришло, как это чаще всего и бывает, совсем не с той стороны, откуда его можно было ожидать. Кузнецов рассказывал: «Журнал “Юность” поступил за границу. И сразу во многих странах роман принялись переводить. Мне посыпались недоуменные письма переводчиков: они не понимали многих мест.

Например, цензура досокращалась до того, что в главе “Профессия — поджигатели” не осталось поджигателей, ни намека, даже слова такого нет, а оставлено лишь несколько абзацев о том, как герой читает Пушкина²² . <…>

Переводчики запрашивали полный текст <…>, наивно принимая сноску “Юности” в прямом смысле и всерьез. Они посылали запросы официально, через “Международную книгу”. Ни я, ни “Международная книга” не знали, что им отвечать»²³ .

Отвечать — по крайней мере самому Кузнецову — на такие письма было действительно нечего. Однако чиновники из «Межкниги», чьей единственной задачей было вытрясать из «проклятых империалистов» как можно больше свободно конвертируемой валюты, игнорировать такие запросы права не имели. Как следствие, образовался компромисс, возможный только в СССР: «Наконец <…> было решено снова обратиться к рукописи. С трудом удалось отобрать страниц 30 машинописного текста, которые вне контекста выглядели безобидно, и после великих трудностей, с поддержкой Иностранной комиссии Союза писателей, “Международная книга” исхлопотала штампы цензуры на каждой из страниц — исключительно для доказательства иностранцам, что полный текст есть. Но пока эти страницы кочевали по инстанциям со всей их бюрократией, заграничные переводы повыходили, и страницы со штампами цензуры опоздали»²⁴ .

Кузнецов попытался использовать полученное с таким трудом разрешение для книжного издания романа и отнес дозволенные цензурой страницы в «Молодую гвардию» — рассчитывая, что сам факт наличия штампа автоматически снимает любые издательские возражения. Но не тут-то было. Кузнецов вспоминал: «В издательстве долго не хотели их вставлять. Я доказывал: “Это разрешено даже для заграницы!” Мне возражали: “Для заграницы может быть разрешено, но это еще не значит, что разрешено для СССР”. Потом решились вставить, но при условии, что и я смягчу в других местах и допишу идейно выдержанные абзацы “для равновесия”, содержание которых мне редакторы буквально диктовали. Чтобы спасти книгу в целом, я дописывал»²⁵ .

Нет надобности подробно останавливаться на том, что именно было вписано в текст романа под этим давлением — его осуществляла редакторша З. Коновалова, — все вынужденные вставки при подготовке бесцензурного издания были Анатолием Кузнецовым удалены. Однако следует акцентировать внимание, что именно тогда, в дни унизительного протаскивания сквозь цензурные рогатки дополнений к книжному изданию «Бабьего Яра», у него впервые появилось ощущение, что жить в этой стране, дышать одним воздухом с ее правителями он больше не может.

Злоключения с выпуском книги завершились 14 ноября 1967 года — в этот день макет «молодогвардейского» издания был наконец подписан в печать. Четыре недели спустя, 11 декабря, Анатолий Кузнецов получил сигнальные экземпляры²⁶ . Еще через несколько дней 150-тысячный тираж был отгружен издательству из типографии, и под Новый 1968 год книга поступила в магазины. Стоила она 62 копейки и по цене была доступна любому желающему ее приобрести. Любому — если бы не существенная проблема: купить «Бабий Яр» можно было только в столице СССР и в нескольких крупных городах вроде Ленинграда и Киева, и в течение всего лишь нескольких дней. Потом тираж завершился, а то, что до прилавков не дошло, оказалось на черном книжном рынке, где эта книга стоила уже совсем других денег — от 5 рублей и выше, в зависимости от наглости перекупщика и платежеспособности покупателя.

Исходя из объема романа, Анатолий Кузнецов должен был получить от данного издания в виде гонорара 5400 рублей — двойную, максимально возможную по тогдашним расценкам в книгоиздательском деле, ставку. Деньги по тогдашним советским понятиям не просто большие — огромные. Вопрос о том, какой ценой они ему достались, принадлежит к разряду риторических.

Поскольку тираж «Бабьего Яра» разошелся почти мгновенно, естественным представлялась необходимость сразу же осуществить допечатку. Так функционирует издательский бизнес в странах с нормальной экономикой, зависимой от потребительского спроса. Но советская экономика не была нормальной, и ее деятельностью управляли не рыночные механизмы, а мертворожденная идеология. Не вдаваясь в подробности, Анатолий Кузнецов информировал читателей бесцензурного издания «Бабьего Яра» о том, чем кончилась история с изданием цензурированным: «Книга вдруг вызвала гнев в ЦК ВЛКСМ, затем в ЦК КПСС, публикация “Бабьего Яра” вообще была признана ошибкой, переиздание запрещено»²⁷ .

Косвенные данные позволяют сделать предположение, что гнев в упомянутых Кузнецовым инстанциях вызвала не столько его книга, сколько поведение ее автора, связанное с его «персональным делом» и выволочкой, устроенной коммунисту Кузнецову Тульским обкомом КПСС. Уж очень недалеко отстояли эти два события по времени одно от другого.

Как бы то ни было, книга была издана, и, судя по тому, что известно о реакции Анатолия Кузнецова на это событие, он был очень рад. Хотя следует принимать в расчет и возможность сознательного лицемерия, которым Кузнецов владел виртуозно и к помощи которого постоянно прибегал для маскировки своей, как выражалась в те времена коммунистическая пропаганда, «глубоко враждебной и антинародной сущности».

Профанация как проституция

Для того чтобы попытаться понять, в каком эмоциональном состоянии находился Анатолий Кузнецов в то время, достаточно ознакомиться с некоторыми записями из его дневника за 1967 год, не предназначавшимися ни для чьих посторонних глаз. В ноябре, когда все проблемы с изданием «Бабьего Яра» в «Молодой гвардии» уже были решены, автор описывал тошнотворную обстановку, в которой пребывают его разум и душа, находящиеся в советской действительности: «День пятидесятилетия советской власти — 7 ноября 1967 года. <…> Пятидесятилетие этого кошмара. Иллюминация на улицах. С утра до ночи — торжественные заседания с ниагарами речей и хвастовства. Бравурные марши. Дисциплинированное торжество народа. Военный парад смертоубийственных приспособлений на страх человечеству.

Человек! Ходи среди этого! И если хочешь спастись — молчанием не отделаешься. До хрипоты кричи ту же галиматью. Кричи “ура”. Аплодируй. Иначе сразу заметят, что ты не реагируешь. И спросят тебя — почему?»²⁸

Далее следовали признания в собственной профессиональной деградации — жестокие и абсолютно безжалостные по отношению к самому себе: «Полное чувство тюрьмы. Ничего не могу писать — валится из рук. Никаких надежд на публикацию подлинных моих книг. Ни сейчас, ни в будущем.

До конца жизни мне начертано писать и публиковать только то, что позволят. <…>

Сел за стол. Но единственное, что могу, стучать на машинке, это жалкая жалоба — в никуда. Раньше мог. Был моложе — и мог. И вдруг — отрезало. <…>

Профанация искусства, литературы — проституция?

О, это похлеще “второй древнейшей” профессии!

Уступить на часок за деньги свое тело? Какие пустяки! Тут проституировать заставляют душой, всем твоим естеством, мастерством, талантом. За миску супа. За штаны. За благосклонное позволение вылизать тарелки с барского стола или даже поехать за границу — в группе под надзором тайных полицей­ских. Тоскливо поглядеть, как где-то люди живут, и на их недоуменные вопросы бормотать предписанные казенные слова»²⁹ .

Завершался поток невротического писательского сознания признанием — столь же безжалостным и еще более похожим на крик затравленного зверя: «Постоянно профанируя и проституируя талант, я глупею и закономерно превращаюсь в носорога Ионеско. Меня тошнит. Тошнит. Нервы взвинчены до предела. Я не хочу быть носорогом!»³⁰

До принятия окончательного решения о бегстве оставалось еще около года. Но сама мысль о необходимости спрыгнуть с «корабля современности», чтобы спасти рассудок и жизнь, вероятнее всего, пришла к Анатолию Кузнецову именно тогда.

Писатель-партизан

Иноязычные переводы «Бабьего Яра», в 1967–1968 годах вышедшие в 33 странах, сделали Анатолия Кузнецова всемирно известным советским писателем. Однако он был известен и прежде — и как автор повести «Продолжение легенды», с которой, собственно, и дебютировал в 1957 году, и как писатель, объявленный официозной литературной критикой одним из основателей — наряду с Анатолием Гладилиным и Василием Аксеновым — так называемой «молодежной исповедальной прозы». Разумеется, сравнивать «Легенду» с «Бабьим Яром» невозможно — у этих произведений разные весовые категории, — но она важна по иной причине. Первая повесть сделала Анатолию Кузнецову имя, и последовавший девять лет спустя роман воспринимался его поклонниками не как внезапное откровение, но как переход уже состоявшегося писателя на новый, гораздо более высокий творческий уровень. Теперь все ждали, что Кузнецов напишет дальше.

В 1968 году в журнале «Новый мир» был опубликован рассказ Анатолия Кузнецова «Артист миманса»³¹ ; через год, весной 1969-го, в «Юности» вышел «производственный» роман «Огонь»³² . Рассказ был написан очень хорошо, роман — весьма посредственно, чтобы не сказать тускло. Но самое важное — все это время он продолжал работать над «Бабьим Яром». Действовал Кузнецов при этом как настоящий террорист-подпольщик или партизан, сражающийся с врагом на оккупированной территории: «У меня <…> оставалась главная (то есть бесцензурная. — П.М.) рукопись. Я продолжал над ней работать, уже, так сказать, “для себя и для истины”. Вставил обратно переработанные и улучшенные [ранее изъятые] куски <…>, добавлял новые факты, причем теперь уже о цензуре не думал, и рукопись стала такой, что я ее дома не хранил. У меня во время отъездов делались обыски, а однажды неизвестно кем был подожжен и сгорел мой кабинет. Важнейшие рукописи были у меня пересняты на пленки, которые в железной коробке были зарыты недалеко от дома, а сами рукописи я зарыл в стеклянных банках в лесу под Тулой <…>»³³ .

В июле 1969 года железная коробка была из тайника извлечена, после чего ее содержимое — два десятка рулонов экспонированной фотопленки — перекочевало из жестяного нутра в осторожно распоротую и столь же аккуратно потом зашитую подкладку стеганой куртки. Которую Анатолий Кузнецов уложил в чемодан перед тем, как взять его в руки, выйти из квартиры и закрыть за собой дверь. Закрыть — зная, что открыть ее ему не придется уже никогда.

Командировка без возврата

О том, что известный им в переводных изданиях «Бабий Яр» не является авторским вариантом текста, иноязычные читатели кузнецовского романа узнали в августе 1969 года. Тогда же узнали об этом и читатели русскоязычные — во всяком случае, те из них, что имели обыкновение узнавать о событиях в окружающем их мире из передач иностранных радиостанций. Произошло это после того как в столице Великобритании разразился огромный политический скандал, вошедший в историю британо-советских отношений под названием «Дело Кузнецова».

История бегства Анатолия Кузнецова из Советского Союза в Англию — наиболее известная страница его биографии. О ней непременно рассказывает каждый, кто пишет про этого человека. Рассказы эти сплошь и рядом грешат всевозможными фактологическими ошибками и неточностями — как, например, опус под названием «Дело Анатолия Кузнецова», принадлежащий авторству эмигрантского литератора Владимира Батшева³⁴ . Мне тоже приходилось писать об этой истории, и не один раз³⁵ , так что подробно повторять ее здесь не стану.

Максимально коротко суть ее состоит в следующем.

Стремясь осуществить побег из Советского Союза, Анатолий Кузнецов добился от союзписательского начальства разрешения на поездку в Лондон. Обоснованием стала просьба о творческой командировке — якобы с целью сбора «фактуры» для написания романа о возникновении Российской социал-демо­кратической рабочей партии (РСДРП), чей второй (фактически же — первый) съезд проходил в 1903 году в столице Великобритании. Роман, договор на публикацию которого Кузнецов заключил с издательством «Советский писатель», он обещал написать до конца 1969 года — с тем чтобы его можно было выпустить весной следующего, 1970-го, приурочив издание к 100-летию со дня рождения Владимира Ульянова-Ленина, чей «круглый» юбилей отмечался в СССР как главный государственный праздник.

Обманув таким образом всех, кого требовалось обмануть, Анатолий Кузнецов 24 июля 1969 года сошел с трапа самолета в лондонском аэропорту Хитроу и четыре дня спустя, 28 июля, обратился к правительству Великобритании с просьбой о предоставлении ему политического убежища. Просьба была немедленно удовлетворена — к вящему, как принято выражаться в подобных случаях, неудовольствию стороны, чьим подданным перебежчик до этого момента являлся.

Выбрав свободу, как это в ту пору эвфемистически именовалось теми, кто не имел возможности называть вещи их подлинными именами, Анатолий Кузнецов выступил с рядом громких политических заявлений, долженствующих за­крепить его полный и необратимый разрыв с советским режимом. Так, 1 августа 1969 года он объявил о выходе из коммунистической партии, членом которой состоял с 1955 года, о прекращении членства в Союзе советских писателей и об отказе от… собственной фамилии. Последнее заявление было мотивировано тем, что, как утверждал новоявленный невозвращенец, советский писатель Анатолий Кузнецов был человеком непорядочным по отношению к самому себе, а само имя его является символом приспособленчества, трусости и конформизма. По этой причине он отказывается от фамилии Кузнецов, а все свои опубликованные без цензурного вмешательства сочинения отныне будет подписывать одним лишь именем — «Анатолий» или «А. Анатолий»³⁶ .

Это совершенно непродуманное, сделанное явно под воздействием сильнейшего эмоционального стресса заявление было мгновенно использовано советской пропагандой. Которая не отказала себе в удовольствии глумливо рассуждать о том, что у переметнувшегося на Запад писателя Кузнецова, по всей видимости, что называется, поехала крыша; отныне во всех посвященных его персоне клеветнических пасквилях, время от времени появлявшихся в совет­ской прессе, Кузнецов упоминался не иначе как «бывший писатель Анатоль»³⁷ .

Однако сенсацией стало не это заявление Кузнецова. Сенсацией стали его статьи, публиковавшиеся в августе 1969 года в еженедельной лондонской газете «The Sunday Telegraph», являющейся воскресным выпуском ежедневной газеты «The Daily Telegraph».

Сначала 10 августа в ней была помещена статья «Russian Writers and the Secret Police» («Русские писатели и тайная полиция»), в которой Кузнецов признавался, что был агентом-провокатором КГБ и писал доносы на друзей и близких знакомых из числа собратьев по перу — Василия Аксенова, Анатолия Гладилина и Евгения Евтушенко. Он объяснял, что занимался этой деятельностью исключительно для того, чтобы заслужить у режима возможность выехать из СССР в Англию и сделать тем самым возможным свой побег, а заодно просил прощения у всех, кто от его доносов пострадал. Скандальное признание Кузнецова в стукачестве навсегда подпортило ему имидж в глазах тех бывших его друзей, кто не смог простить ему такой подлости, — в частности, Василия Аксенова³⁸ . Были, впрочем, и те, кто, сами оказавшись на Западе, Кузнецова простили, хотя и не поддерживали с ним более никаких отношений.

«Дневник в аду»

Неделю спустя, 17 августа, в той же газете была опубликована еще одна статья Анатолия Кузнецова — на сей раз под названием «Diary in Hell» («Дневник в аду»). Как явствовало из авторского предуведомления, она представляла собой фрагменты из его дневниковых записей трехлетней давности. Дневник, который Кузнецов вел в 1967 году, также был переснят на фотопленку и вывезен им из Советского Союза.

Эссе «Дневник в аду» было переполнено крайне эмоциональными обвинениями автора в адрес оставленного им государства. Обвинения эти имели настолько агрессивный характер, что начальство радиостанции «Свобода», немедленно запустившей в трансляцию оригинальный авторский текст, посчитало необходимым сделать специальную оговорку — что высказывания Анатолия Кузнецова не обязательно совпадают с ее мнением по сути затронутых им вопросов.

Новоявленный перебежчик утверждал, что Советский Союз является фашистским государством; что в нем нет ни политической борьбы, ни философии и почти нет литературы, поскольку она «существует только в той части, которая не выходит за пределы апологетики», при этом «любое критическое слово, направленное против существующего строя или хотя бы выражающее сомнение в нем или в его деталях — невозможно»³⁹. На основании этих умозаключений Кузнецов делал вывод о том, что советская интеллигенция — «одна из самых несчастных интеллигенций мира, если не самая несчастная», что писатель «в прямом понимании этого слова» у него на родине невозможен так же, как дикий лев невозможен в цирке, и что «СССР — это один гигантский цирк, где звери сидят в клетках, а общественная жизнь — одно сплошное представление напоказ»⁴⁰ . И так далее.

В одной из подглавок этого сочинения, названной «Что они делали с моими романами», Анатолий Кузнецов поведал читателям, с какими неимоверными трудностями проходили в советскую печать все его наиболее известные сочинения — повести «Продолжение легенды» и «У себя дома» и особенно роман «Бабий Яр».

Завершил Кузнецов рассказ о своих издательских злоключениях ярким примером, похожим на литературный анекдот, совмещенным с горьким признанием: «Однажды у Ильи Эренбурга выбросили одну фразу. Узнав, он рассвирепел. В редакции оправдывались: “Всего-навсего одна фраза… Совсем немного…” Он в ярости орал: “Когда мужчину кастрируют — у него тоже отрезают совсем немного!” Так вот: абсолютно все, что опубликовано под моим именем, — кастрировано»⁴¹ .

В том же эссе Кузнецов посчитал необходимым разобраться и с облившим его помоями в «Литгазете» Борисом Полевым — в ответном порядке выдав тому по первое число: «У меня в “Бабьем Яре” описаны чиновники-украинцы при Гитлере, вербующие украинцев в Германию, отправляющие в гестапо. В вышитых национальных сорочках. Свои. Этих не обдуришь, как немцев. Эти свой народ знают.

Так вот: такие, как редактор “Юности” Борис Полевой, всемирно известный писатель, знают своих же братьев.

Полевого не обдуришь! Он и то увидит, чего цензура бы не поняла. Этого не проведешь. Он моментально отмечает все твои лучшие места жирным зеленым карандашом: “Убрать!”, “Не пойдет!”.

И всюду, всюду первая цензура — они. “Писатели” в кавычках, циники, которые этого даже не скрывают.

Я в лицо сказал Полевому: “Вы — страшный циник!”

Он самодовольно улыбнулся и сказал: “Да”. И еще сказал: “А что же? Вы будете пописывать, а мне — отвечать? Писания — ваши, а задницы — наши!”»⁴² .

Портрет главного редактора «Юности» получился яркий, что и говорить. Однако в тот момент, когда Анатолий Кузнецов выплескивал годами копившуюся в его душе ненависть на бумагу, «писатели в кавычках» остались в другом мире — в том, из которого ему посчастливилось сбежать. Отныне только от него самого зависело, сможет ли он доказать «городу и миру», что сам является настоящим писателем. Для этого Кузнецову необходимо было выпустить в новом для себя мире хотя бы одну книгу. И чем быстрее, тем лучше.

Конец внутреннего цензора

С 5 по 7 января 1970 года в Лондоне проходила международная конференция на тему «Цензура в Советском Союзе». В мероприятии, организованном под эгидой базировавшегося в Мюнхене Института по изучению СССР, приняли участие западные слависты, советологи, советские перебежчики и невозвращенцы новейшего времени, то есть те, кому посчастливилось выбрать свободу в позд­нехрущевские и раннебрежневские годы. Безусловной звездой с этой стороны был писатель А. Анатолий, в недавнем прошлом откликавшийся также на фамилию Кузнецов.

Автор «Бабьего Яра» выступил на конференции с пространным докладом, озаглавленным «Внутренний цензор». Содержание доклада укладывалось в пару абзацев в начальной его части. Кузнецов утверждал: «Внутренний цензор в той или иной форме существует в каждом из нас. Но если на Западе внутренняя самоцензура художника чаще всего является просто самодисциплиной, то в Советском Союзе это — вынужденное, уродливое самоистязание. <…> Все без исключения, что печатается в СССР, имеет клейма этих двух цензур: сперва внутренней самоцензуры, а вслед за ней еще и внешней»⁴³ .

Перейдя от общих утверждений к частным, бывший член Союза советских соцреалистических писателей рассказал собравшимся о том, как иллюстрируют справедливость этих утверждений примеры из его собственной творческой биографии: «Я родился и вырос в мире, где все время нужно лгать, если хочешь элементарно выжить, и вообще всеми способами спасаться. Во всяком случае, я был живучий и до сих пор жив только потому, что всю жизнь только то и делал, что спасался. В литературе это выражалось тем, что я проводил свою мысль намеком, комплексом образов, наталкивая на аналогию. А уже далее эти результаты моей самоцензуры кромсались ножницами цензуры казенной.

До самого последнего времени я не испытывал счастья видеть свое произведение опубликованным так, как я его написал. У меня обычно печаталась половина того, что я предлагал напечатать. И это было третью, а то и меньше, того, что я мог бы предложить и хотел бы увидеть напечатанным, если бы была свобода слова и печати. Но начиналось с того, что я сам, первый, писал и предлагал нечто смягченное и осторожное»⁴⁴ .

Говоря о том, почему он так поступал, Кузнецов заявил, что не воспринимал самого себя как добровольного самоубийцу, способного принести в советское издательство книгу, в которой будет написано о том, что Ленин — чудовище, или содержаться лозунги вроде «Долой коммунизм и коммунистов!»⁴⁵ . После чего, перейдя к рассказу о своих отношениях с цензурой, проиллюстрировал эту полную драматизма историю на конкретных примерах, связанных с тем же «Бабьим Яром». Приводя цитаты из подлинного текста и рассказывая о том, как безжалостно кромсали его своими разноцветными чернилами и карандашами, — «по всему роману, по каждой странице, живого места не оставляется, либо листы вообще накрест перечеркнуты, либо испещрены красными, синими, зелеными, черными <…> сокращениями, изменениями»⁴⁶ , — Кузнецов не преминул вспомнить намертво, как видно, запавшее ему в душу «МЗ–22». И с явным сарказмом признавался: «Вот это “МЗ” мне снится по ночам до сих пор. Сейчас, восстанавливая текст “Бабьего Яра”, я с огромным удовольствием вспоминаю — о, и тут “МЗ” стояло! и тут “МЗ” стояло! И я все эти “МЗ” восстанавливаю»⁴⁷ .

Кузнецов пообещал, что в том, что получится в результате очищения «Бабьего Яра» от «МЗ», каждый из слушателей его доклада сможет убедиться сразу же, как только полная бесцензурная версия романа выйдет из печати.

«Новый, полный, бесцензурный»⁴⁸

История бесцензурных изданий «Бабьего Яра» в переводах на другие языки выглядит следующим образом.

Вскоре после получения политического убежища Анатолий Кузнецов за­ключил контракт на выпуск романа в новом переводе на английский с лондон­ским издательством «Jonathan Cape». Это было сделано при посредничестве литературного агента Эвана Макнотона, предоставленного Кузнецову редакцией газеты «The Daily Telegraph»; переводчиком вызвался стать журналист Дэвид Флойд. Действуя от имени Кузнецова, Макнотон заключил договоры на выпуск бесцензурного текста «Бабьего Яра» в США (там за это взялось статусное нью-йоркское издательство «Farrar, Straus and Giroux»), в нескольких европейских странах, а также в Израиле.

Для того чтобы засадить Флойда за перевод, Кузнецов должен был выдать ему оригинальный текст — на бумаге, в машинописном виде. Но такого у него не было. Было — несколько рулонов экспонированной фотопленки, на которых был текст, переснятый в Туле фотоаппаратом «Зенит», для экономии места — по четыре машинописных листа на кадр. Из этого и предстояло воссоздать «Бабий Яр» — новый, полный и, разумеется, бесцензурный.

О том, в каких условиях проходила эта работа и как он вообще живет и чувствует себя в Англии, Анатолий Кузнецов рассказал в эссе «Письмо московскому другу», прочитанном перед микрофоном радиостанции «Свобода» в начале мая 1970 года:  «Я снял квартиру, сперва неудобную, снял другую (три комнаты, с кухней и ванной), накупил бумаги, пишущих машинок, стал отпечатывать с пленок свои рукописи, отвечать на уйму писем; меня завалили посылками с книгами, полок не было, я складывал книги на кроватях… И как начал работать — так до сих пор.

Я переснял свои рукописи неумело, на ужасной советской пленке Шосткинской фабрики — сплошное зерно, — поэтому я проецирую их на стену, с трудом разбираю и диктую на диктофон, потом надеваю наушники и с диктофона отпечатываю на машинку — тысячи и тысячи листов. Всю зиму сидел как проклятый над подготовкой полного “Бабьего Яра”, в котором выверил каждую букву. Это будет первая книга, за которую я отвечаю по большому счету»⁴⁹ .

Расшифрованный, стилистически отредактированный и перепечатанный набело текст Кузнецов передавал Дэвиду Флойду частями, для ускорения работы. Флойд переводил — Кузнецов снабжал его следующей порцией машинописи.

К весне 1970 года перевод был готов и сдан в издательство. Последовали всевозможные доработки, уточнения и согласования, и спустя примерно девять месяцев книга вышла — почти одновременно — в Англии и в США⁵⁰ . В Англии это произошло 26 ноября 1970 года, в Соединенных Штатах — неделей позже. В Западной Германии немецкий перевод «Бабьего Яра»⁵¹  был издан месяцем ранее. В последующие недели конца 1970-го роман был опубликован также во Франции, Австрии, Швейцарии и Швеции, а весной 1971 года — в Израиле.

Реакция литературной критики почти сплошь была такой, про которую принято говорить, что «лучше не бывает». Однако из данной констатации вовсе не следует того, что бесцензурный «Бабий Яр» был принят «на ура» всеми иноязычными читателями. Нашлись и те, для которых эта книга стала в буквальном смысле костью в горле, причем среди таковых были не одни лишь явные советские агенты влияния, но также и те, кого в Кремле со времен Ленина было принято презрительно именовать «полезными идиотами» — то есть представители западной интеллектуальной элиты, которых в силу ограниченности и ущербно­сти присущего им менталитета большевистская пропаганда могла использовать «втемную».

С одним из таких деятелей Анатолию Кузнецову пришлось столкнуться лично, о чем рассказал в своей мемуарной книге «Жизнь номер два» его многолетний близкий друг и коллега по радиостанции «Свобода» Леонид Финкель­штейн (эфирный псевдоним — Леонид Владимиров): «[Когда книга вышла,] один левый литературовед, университетский профессор, написал гаденькую статейку, начинавшуюся словами: “Мне не доставляет удовольствия разоблачать автора…”. Дальше он заявлял, что никаких фотопленок Кузнецов не привез, а просто добавил антисоветчины уже после появления в Англии. Тут я сделал глупость: перевел статейку Толе, не в силах скрыть возмущения. Ничего не сказав, он сел в поезд и отправился на юг, в университет, где преподавал (и по сей день преподает) автор статейки. И взял с собой в качестве переводчика нашего общего знакомого с Русской службы Би-Би-Си <…>. Размотал перед профессором пленки, стал убеждать, что тот, мол, ошибся. <…> Англичанин ему высокомерно нагрубил. Когда я узнал об этом и на Толю набросился, он ответил совершенно неожиданно:

— Я какой-никакой, а писатель. Я людей изучаю. Мне этот человек сразу показался интересен, вот я с ним и поговорил»⁵² .

Разумеется, результат этой попытки вправить «полезному идиоту» мозги оказался равен нулю, и тот остался пребывать в плену собственных заблуждений. Однако справедливости ради следует отметить, что таких деятелей, как этот не названный по имени Финкельштейном английский литературовед, было все же куда как меньше, нежели тех, кто, принадлежа к людям западного происхождения, прочитав «Бабий Яр», понял его правильно и оценил книгу по достоинству. В противном случае она бы никогда не переиздавалась. Но в одной лишь Велико­британии английский перевод «Бабьего Яра» был переиздан не менее четырех раз — дважды при жизни Анатолия Кузнецова и дважды после его смерти⁵³ .

На самых коротких в мире

Завершив работу над романом и отправив переведенный на английский текст в издательство «Jonathan Cape», Анатолий Кузнецов очень хотел познакомить с полным «Бабьим Яром» тех своих читателей, для которых эта книга и была написана, — не дожидаясь издания ее на языке оригинала. Тем более что эти читатели пребывали по ту сторону пресловутого «железного занавеса», и писатель не мог не понимать, что шансы на то, что каждому из них повезет приобрести бесцензурное издание его книги, не просто ничтожно малы, но равны нулю. Книги, издававшиеся на русском языке за пределами СССР, рассматривались его правителями как страшная угроза незыблемости их власти. Как следствие, такие книги именовались коммунистической пропагандой литературой «антисоветской» и «клеветнической» и при попытке их ввоза в Советский Союз подлежали конфискации на таможне — со всеми вытекающими из этого последствиями для тех, кто пытался их провезти. Так что единственным действенным способом ознакомить тех, кому это было нужно, с какой-либо запрещенной на территории его проживания книгой было — прибегнуть к помощи иностранных радиостанций, вещающих на русском языке. Что Анатолий Кузнецов и сделал.

18 мая 1970 года радиостанция «Свобода» начала транслировать в эфир цикл чтений по новой редакции «Бабьего Яра». Роман в лондонском бюро «Свободы» читали на два голоса сам Анатолий Кузнецов и его близкая подруга, легальная эмигрантка из СССР Сильва Рубашова (Хайтина)⁵⁴  (эфирный псевдоним — Светлана Павлова). Кузнецов отобрал для чтения в первую очередь те фрагменты книги, которые были неизвестны советским читателям. При этом Рубашова читала текст, пропущенный цензурой, а Кузнецов — тот, который был купирован при публикации «Бабьего Яра» в журнале «Юность», и тот, что был дописан позднее — как еще в Туле, так и уже после бегства, в Лондоне.

Передачи «Свободы» в Советском Союзе глушились тотально и бесперебойно, однако слушать их было крайне тяжело лишь в столице и других крупных городах. Прочие необозримые пространства Советской империи сеть глушилок не покрывала, так что стоило любому испытывающему надобность в получении правдивой информации о том, в какой стране он живет, отъехать от мегаполиса километров на полтораста — например, к себе на дачу, — и эта проблема снималась сама собой. В провинциальной глуши передачи «вражьих голосов» принимались без помех; их можно было не только слушать, но и записывать на бытовые магнитофоны. Ну, а дальше все было максимально просто: слова переносились с магнитной ленты на бумагу, в пишущую машинку вставлялась закладка из бумаги и копирки — и та самая «Эрика», воспетая Александром Галичем, брала положенные ей четыре копии, а если на папиросной бумаге, то и все шесть.

Именно таким образом фрагменты бесцензурного текста «Бабьего Яра» попали в самиздат, где и начали циркулировать, с каждым днем захватывая все новых и новых читателей. Когда же наиболее въедливые из них задавали своим друзьям, от которых они эту машинопись получали, вопрос, можно ли прочитать книгу в полном виде — в ответ звучало: «А книги еще нет. Но он обещал, что скоро будет. Тогда и почитаем».

Снаружи и внутри

Заключая договор с литагентом Эваном Макнотоном, Анатолий Кузнецов оговорил пункт, по которому все права на оригинальный текст «Бабьего Яра» будут сохранены за автором романа, то есть за ним самим.

Переводные издания романа-документа были для него важны в первую очередь как свидетельство того, что он может войти в западное литературное сообщество — пусть и как сугубо иностранный автор, — а также и с чисто финансовой стороны этого дела. Изданию же бесцензурного «Бабьего Яра» на русском языке Кузнецов придавал не менее важное значение, исходя из того, что, как ни крути, а абсолютное большинство его читателей находится все же в СССР.

Для того чтобы найти западного издателя, согласного опубликовать «Бабий Яр» на русском, Анатолию Кузнецову ломать голову было без надобности. Издательств, которые могли бы это сделать, за пределами Советского Союза в ту пору было всего два: находящееся в Париже «YMCA-Press» (в эмигрантском просторечии — «Имка») и базирующийся во Франкфурте-на-Майне «Possev Verlag» (то бишь «Посев»). Первое было демонстративно внепартийным и постоянно жаловалось на хроническую нищету; второе принадлежало антисоветской эми­грантской организации «Народно-трудовой союз» (НТС), находившейся на содержании у спецслужб демократических государств, но от этого не менее прижимистой в плане выплаты гонораров. Кузнецов выбрал НТС.

Первое бесцензурное русскоязычное издание романа «Бабий Яр» вышло в середине ноября 1970 года. Тираж его доподлинно неизвестен, поскольку энтээсовцы, действовавшие в условиях максимально возможной конспирации, таких сведений никогда и никому не сообщали, а финансовую отчетность своего издательства хранили под семью замками, периодически отправляя ее в бумагорезку. Однако вряд ли он превысил две-три тысячи копий — цифру, для изданий Русского Зарубежья максимально возможную, исходя из производственных мощностей действовавших там издательств, а также принимая во внимание сложности с реализацией таких тиражей. Сложности эти были обусловлены в первую очередь тем, что выпускавшиеся эмигрантскими издательствами книги почти не имели спроса там, где они находились, то есть по ту сторону «железного занавеса». По этой причине бóльшая часть тиража каждой выпущенной книги предназначалась для распространения по другую его сторону, а это было связано со множеством проблем, о которых уже говорилось ранее.

Выходу бесцензурного «Бабьего Яра» во Франкфурте-на-Майне предшествовала публикация двух небольших фрагментов из романа в эмигрантской периодике — в том числе в издающемся в Нью-Йорке «Новом журнале»⁵⁵ .

Макет энтээсовского издания был весьма необычен по графике: текст в нем сверстан таким образом, чтобы читатель мог сразу же увидеть то, как изгалялась над этой книгой советская цензура. То есть текст, который в 1966 году был опубликован в журнале «Юность», был набран прямым шрифтом, тот, что стал жертвой цензурного насилия, — выделен курсивом, а дополнения, сделанные Анатолием Кузнецовым в последующие годы в СССР и в Англии, — также прямым, но взяты в квадратные скобки. Таким образом, издательство «Possev Verlag» повторило ту же оригинальную схему, которая однажды уже была им опробована — годом ранее точно так же был сделан макет бесцензурного издания романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Эта книга, после первого издания допечатывавшаяся не менее восьми раз, была принята читателями, что называется, «на ура» и стала самой коммерчески успешной в каталоге издательства за все годы его существования. Соответственно, энтээсовцам очень хотелось повторить успех — и следует признать, что в какой-то, хотя и в более скромной, чем они рассчитывали, степени им это удалось.

В последующие годы «Possev Verlag» дважды переиздавал «Бабий Яр»: в 1973 году была осуществлена допечатка тиража (обозначенная в выходных данных как «второе издание»), в 1986 году эта операция была повторена — с тем же макетом, но с измененным форматом и оформлением обложки. О величине каждой из этих допечаток, равно как и совокупной величине тиража всех трех также можно только гадать.

Просачиваясь сквозь все сильнее ржавеющий «железный занавес», энтээсовское издание «Бабьего Яра» пополняло обращение книги в Самиздате. Приобрести же ее на черном книжном рынке было крайне сложно, да и опасно — во-первых, по причине неподъемной для подавляющего большинства рядовых его участников стоимости, а во-вторых, вследствие инфильтрации этой среды гэбистской агентурой, немедленно бравшей на заметку каждого интересующегося такими книгами.

В закоулках библиографии

Отмена идеологической цензуры в августе 1990-го сделала возможной легальную публикацию в агонизирующем СССР книг, за чтение которых еще лет пять назад можно было нарваться на серьезные неприятности. Следствием ликвидации цензурных запретов стал вал печатных изданий, наводнивших прилавки книжных магазинов и лотки уличных торговцев. Купить стало можно все что угодно — от Амальрика и Буковского до Максимова и Солженицына, были бы только деньги. Получила второе — точнее, если считать цензурированное издание 1967 года, то третье — рождение и книга Анатолия Кузнецова «Бабий Яр».

Последний год существования Советского Союза стал для кузнецовского романа поистине триумфальным. В 1991-м «Бабий Яр» был выпущен в распадающейся империи сразу четырьмя изданиями — одним в Москве и тремя на Украине, в Киеве и Запорожье; их совокупный тираж составил не менее 650 тысяч экземпляров⁵⁶ . При этом три из этих четырех изданий были копиями энтээсовского, то есть шрифтовая графика их макетов в точности соответствовала той, что была в издании 1970 года, еще одно — репринтом молодогвардейского, цензурированного.

Рынок не сумел переварить такой огромный тираж; кроме того, Советская империя вскоре сыграла в ящик, «антисоветская» литература мгновенно потеряла актуальность, и на протяжении всех «смутных девяностых» «Бабий Яр» ни разу не переиздавался.

Положение изменилось в начале XXI века. В 2001 году роман-документ Анатолия Кузнецова выпустило московское издательство «Захаров». Текст был полный, однако без выделения курсивом и скобками цензурных купюр и авторских дополнений; объявленный тираж составлял 10 000 экземпляров. В 2005 году издательство «Захаров» осуществило допечатку тиража — с тем же макетом, но с измененным оформлением обложки; тираж был указан вполовину от прежнего — 5000 экземпляров.

Следующее издание «Бабьего Яра» было осуществлено на Украине. Весной 2008 года киевское издательство «Саммит-книга» выпустило его тиражом 25000 экземпляров на русском языке, а в сентябре того же года также и в переводе на украинский, сделанном Сергеем Батуриным; тираж был впятеро меньше — 5000.

Затем права на издание «Бабьего Яра» приобрело московское издательство «Corpus», являющееся структурным подразделением концерна АСТ. Оно выпустило роман Анатолия Кузнецова в 2010 году объявленным тиражом 5000 экземпляров. В последующие годы было осуществлено не менее четырех допечаток: одна — стереотипная — в апреле 2012-го, и еще минимум три — в 2014-м, 2016-м и 2019 годах — с измененным оформлением обложки. Совокупный тираж этих допечаток неизвестен.

Было и еще одно издание — в 2019 году, сделанное петербургским издательством «Речь», которое выпустило «Бабий Яр» в виде реплики советского издания 1967 года, дополнив его иллюстрациями художника Саввы Бродского, делавшимися для публикации романа в журнале «Юность» и затем частично вошедшими в молодогвардейское издание⁵⁷ .

Отчего был издан искореженный цензурой текст, а не полный, также вполне достойный указанных иллюстраций? По-видимому, потому, что те, кто его делал, просто не читали авторского предисловия Анатолия Кузнецова к полному изданию «Бабьего Яра» 1970 года, в котором  содержится однозначно выраженное мнение автора о том, какой именно текст «Бабьего Яра» он считает подлинным: «Вот <…> выпускаю <…> первую свою книгу без всякой политической цензуры, — и прошу только данный текст “Бабьего Яра” считать действительным. Здесь сведено воедино и опубликованное, и выброшенное цензурой, и писавшееся после публикации, включая окончательную стилистическую шлифовку. Это, наконец, действительно то, что я написал»⁵⁸ .

О том, по какой причине издательство «Речь» проигнорировало авторскую волю Анатолия Кузнецова, можно опять же лишь гадать. Но мне не хочется этим заниматься.

Откровение без ответа

Осталось последнее — объяснить название.

Для этого необходимо обратить мысленный взор на восемь без малого десятилетий назад.

Зимой 1941/1942 года, в самую голодную и мрачную пору жизни Киева «под немцами», двенадцатилетний Толик Кузнецов работал чистильщиком обуви. Заработок составлял гроши, но это все же было лучше, чем ничего. Сидя у рундука с ваксой и запасными щетками в ожидании клиента, продрогший мальчишка чувствовал себя самым несчастным существом в огромном, страшном и совершенно равнодушном к нему мире: «Я сидел, несчастный и злой, под рундуком на базаре, и ветер почему-то ухитрялся дуть одновременно со всех сторон, мои руки и ноги заледенели, моя вакса к черту застыла, но я уже не надеялся, что кто-нибудь явится чистить сапоги, потому что темнело, расходились последние торговки, и близился комендантский час»⁵⁹ .

И вот в этот самый момент полного и абсолютного отчаяния на Кузнецова снизошло откровение — из разряда тех, что меняют человеческое отношение к смыслу жизни, если он о нем уже размышлял, или заставляют наконец об этом задуматься, если прежде он этого еще не делал:  «И я удивленно посмотрел вокруг, и с мира окончательно упали завесы, пыльные и серые. Я увидел, что <…> на свете нет ни ума, ни добра, ни здравого смысла — одно насилие. Кровь. Голод. Смерть. Что я живу и сижу со своими щетками под рундуком неизвестно зачем. Что нет ни малейшей надежды, или хоть какого-нибудь проблеска надежды на справедливость. Ждать неоткуда и не от кого, вокруг один сплошной Бабий Яр. Вот столкнулись две силы и молотят друг друга, как молот и наковальня, а людишки между ними, и выхода нет, и каждый хочет лишь жить, и хочет, чтобы его не били, и хочет жрать, и визжат, и пищат, и в ужасе друг другу в горло вцепляются, и я, сгусток жиденького киселя, сижу среди этого черного мира, зачем, почему, кто это сделал?»⁶⁰

Вопрос был задан. Кому — он не знал: окружающему пространству? миро­зданию? Богу, которого, как утверждала его мать, учительница в советской школе, нет? Ответа Анатолий Кузнецов не получил. Тогда, не чувствуя заледеневших рук, действуя механически, он встал и поплелся домой.

В стылом воздухе распространялся запах конюшни от проследовавшей через площадь колонны конных казаков⁶¹ , по дворам лаяли голодные собаки, в Бабьем Яре методично, как пишущая машинка, стучал пулемет: «Та-та-та. Та-та-та-та. Та-та…» Каждый выстрел уносил чью-то жизнь.

Быть может, именно тогда, вернувшись в родную хату, двенадцатилетний мальчишка решил не только запомнить все, что происходит вокруг него в эти страшные времена, но и записать. Для самого себя, никаких иных целей перед собой не ставя.

В том возрасте он, без сомнения, еще не знал о том, что этот мир устроен таким образом, что ни одно страшное преступление, жертвами которого становятся тысячи и тысячи людей, никогда не остается нераскрытым — будь то Аушвиц или Колыма, Треблинка или Куропаты, Катынь или Бабий Яр. Роман-документ Анатолия Кузнецова кончается такими словами: «<…> ни одно общественное преступление не остается тайным. Всегда найдется какая-нибудь тетя Маша, которая видит, или спасутся пятнадцать, два, один, которые свидетельствуют. Можно сжечь, развеять, засыпать, затоптать — но ведь остается еще люд­ская память. Историю нельзя обмануть и что-нибудь навсегда скрыть от нее — невозможно»⁶² .

Сколько именно поляков уничтожили большевики в Катыни — ныне известно с точностью до одного человека. Сколько людей разных национальностей — в абсолютном большинстве евреев и цыган — уничтожили нацисты в Аушвице и Треблинке — не будет известно никогда: они такими пустяками, как статистика ликвидируемых, не занимались. Сколько жителей Киева и его окрестностей было перебито из пулеметов в глубоком овраге под названием Бабий Яр — семьдесят тысяч? девяносто? сто двадцать? сто пятьдесят? еще больше?.. — также доподлинно неизвестно и не будет установлено никогда. Известно лишь, что только за первые двое суток этой бойни, 29 и 30 сентября 1941 года, там были убиты почти 34 тысячи человек — мужчин, женщин и детей, включая младенцев, являвшихся советскими евреями. Потом считать перестали и расстреливали по мере поступления — евреев, цыган, русских, украинцев, всех, кого оккупанты считали не имеющими права дышать с ними одним воздухом. При этом евреев и цыган убивали только за то, что они были евреями и цыганами, а представителей иных национальностей — по обвинению в антигерманской деятельности. Под это можно было подвести все что угодно, включая укрывательство тех же евреев и цыган и антинацистскую подпольную деятельность посредством саботажа и диверсий.

Когда в 1943 году нацисты были прогнаны из Киева, большевики попытались сделать все возможное для того, чтобы стереть в памяти выживших киевлян, что в Бабьем Яре уничтожались в первую очередь евреи.

Однако нашлись люди, которые посчитали необходимым донести сохраненную ими правду до сведения всех, кому она была нужна. Одним из них стал писатель Анатолий Кузнецов. И когда цензура выбрасывала из его романа-документа «антисоветчину» — такую, как фраза про то, что вещественные улики преступления можно сжечь, развеять, засыпать и затоптать, но это не поможет скрыть преступление, поскольку остается людская память, — она играла в заведомо проигрышную игру. Поскольку сжечь и развеять, конечно, можно, как можно засыпать и затоптать, однако возле каждого такого преступления непременно окажется та самая условная тетя Маша, которая все это увидит, запомнит и расскажет — если не сразу, так через год, пять, десять или двадцать лет. И не беда, что ее свидетельство не будет сразу же услышано миллионами, — одним из тех, кто его услышит, непременно окажется человек, умеющий выбирать для изложения фактов и их анализа правильные слова и располагать их в правильном порядке. В чем ему помогут и собственные воспоминания о том, как все это было.

Обратив к окружающему его пространству вопрос, почему в мире царят страх и жестокость и отчего в этом страшном мраке нет ни малейшего проблеска надежды, — двенадцатилетний Толик Кузнецов ответа сразу не получил. Понял ли тридцатипятилетний Анатолий Кузнецов после того как поставил в рукописи «Бабьего Яра» точку после последней фразы, что то, что он написал, — это и есть ответ, которого он не дождался четверть века назад?

Май — июнь 2020

1  См.: Кузнецов А. Бабий Яр. Роман-документ. М.: Молодая гвардия, 1967. С. 20–21, 76–79, 105–106, 115, 135 и др. Далее: Бабий Яр–1967, с указанием номера страницы. Анатолий А. (Кузнецов). Бабий Яр. Роман-документ. Frankfurt am Main: Possev-Verlag, 1970. С. 38, 147–151, 203–204, 218, 250–251 и др. Далее: Бабий Яр–1970, с указанием номера страницы.

2  Бабий Яр–1970. С. 484.

3  См.: Анатолий А. (Кузнецов). Письма в Израиль // 22 (Тель-Авив). 2004. № 131. Публикация Ф. Рахлина.

4 Бабий Яр–1970. С. 5.

5 Там же. C. 298–299.

6 Там же. С. 6.

7 Там же. С. 8.

8 Там же. С. 318–324.

9 Там же. С. 126–131, 157–160, 463–465.

10 Кузнецов А. Бабий Яр // Юность. 1966. № 8. С. 32–33.

11 Бабий Яр–1970. С. 157–158.

12 Советская власть отблагодарила Л. Железнова за рвение и преданность по полной программе. В 1950 году его жена, журналистка Мириам Айзенштадт (Казаринская), была арестована и обвинена в разглашении военной тайны — публикации в подцензурной печати списка советских евреев, удостоенных во время Второй мировой войны звания Героя Советского Союза. Несмотря на то что обвинение было не только «высосано из пальца», но и являлось примером вопиющего абсурда, М. Айзенштадт была приговорена к расстрелу и казнена. Самого Л. Железнова по неизвестной причине не тронули, хотя он и пребывал в опале до смерти И. Сталина.

13 Суслов И. Эссе о цензуре // Время и мы (Тель-Авив). 1980. № 56. С. 200.

14 Ямпольский Б. Последняя встреча с Василием Гроссманом (Вместо послесловия) // Континент (Париж). 1976. № 8. С. 151.

15 Бабий Яр–1970. С. 8–9.

16 Помимо дополнительных купюр, сделанных без ведома автора на стадии подписания макетов журнала в печать, были осуществлены также не согласованные с ним вставки. Как утверждал А. Кузнецов, «редакция это сделала, и еще несколько особо ненавистных мне слов дописал Борис Полевой» (Бабий Яр–1970. С. 14).

17 Радио «Свобода» — специальная программа «Дневник в аду» — 18 августа 1969 года.

18 См.: Юность. 1966. № 8. С. 7.

19 См.: Ямпольский Б. Последняя встреча с Василием Гроссманом (Вместо послесловия) // Континент. 1976. № 8. С. 147.

20 Бабий Яр–1970. С. 10–12.

21 В 1967 году против А. Кузнецова были выдвинуты обвинения в «аморальном поведении» и «несоответствии нравственному облику члена коммунистической партии». Вследствие оказанного на него психологического давления А. Кузнецов был вынужден признать свои «ошибки» и дать обещание «покончить с недостойным коммуниста образом жизни». Жена к нему, однако, не вернулась, и в последние два года проживания в СССР автор «Бабьего Яра», не оформляя развода с И. Марченко, сожительствовал с собственной литературной секретаршей — Надеждой Цуркан, которая была моложе него на 16 лет. См. об этом: Докладная записка председателя КГБ при Совете министров СССР Ю. Андропова в ЦК КПСС № 1926-А от 4 августа 1969 г. (РГАНИ. Ф. 4. Оп. 21. Д. 46. Л. 45–47).

22 См.: Кузнецов А. Бабий Яр // Юность. 1966. № 10. С. 37.

23 Бабий Яр–1970. С. 10–11.

24 Там же. С. 11.

25 Там же. С. 11–12.

26 Дата установлена по содержанию дарственных надписей, сделанных А. Кузнецовым на титульных листах экземпляров молодогвардейского издания «Бабьего Яра», предназначенных в подарок тем, кого он посчитал необходимым этой книгой одарить — в частности, свою мать, М. Кузнецову, и первого заместителя главного редактора журнала «Юность» С. Преображенского.

27 Там же. С. 12–13.

28 Цит. по: Радио «Свобода» — специальная программа «Дневник в аду» — 18 августа 1969 года.

29 Там же.

30 Там же.

31 См.: Кузнецов А. Артист миманса // Новый мир. 1968. № 4. С. 58–71.

32 См.: Кузнецов А. Огонь // Юность. 1969. № 3. С. 2–39; № 4. С. 16–50.

33 Бабий Яр–1970. С. 13.

34 См.: Батшев В. Дело Анатолия Кузнецова // Время и мы. 2000. № 148. С. 225–226.

35 См., напр.: Матвеев П. Анатолий Кузнецов: судьба перебежчика // Этажи. 2019. № 4 (16). С. 88–91 и след.

36 В первом же интервью, данном американской радиостанции «Свобода» вскоре после бегства, А. Кузнецов заявил: «Я <…> отказываюсь от всего, что издано в Советском Союзе под моей фамилией. И фамилия моя мне противна, потому что это фамилия труса и конформиста. Я отныне свои произведения — подлинные, чтобы их можно было отличать [от подвергшихся цензуре], — буду подписывать только своим именем — Анатолий» (Радио «Свобода» — программа «Интервью с Анатолием Кузнецовым» — 30 августа 1969 года).

37 См., напр.: Полевой Б. Несколько слов о бывшем Анатолии Кузнецове // Литературная газета. 1969. № 32 (4214). 6 августа. С. 3.

38 См.: Гладилин А. Улица генералов: Попытка мемуаров. М.: Вагриус, 2008. С. 131.

39 Цит. по: Радио «Свобода» — специальная программа «Анатолий Кузнецов: Дневник в аду» — 18 августа 1969 года.

40 Там же.

41 Там же.

42 Там же.

43 Анатолий А. (Кузнецов). Внутренний цензор // Зарубежье (Мюнхен). 1970. № 2 (26). С. 7.

44 Там же.

45 См.: там же.

46 Там же. С. 8.

47 Там же. С. 14.

48 Такая надпись — «New, Complete, Uncensored Version» — была вынесена на обложку англоязычного издания романа А. Кузнецова «Бабий Яр», вышедшего в 1970 году в США.

49 Радио «Свобода» — специальная программа «Анатолий Кузнецов в Англии» — 9 мая 1970 года.

50 Anatoli A. (Kuznetsov). Babi Yar: A Document in the Form of a Novel. Transl. from Russian by David Floyd. London: Jonathan Cape Ltd, 1970; New York: Farrar, Straus and Giroux, 1970.

51 Anatoli A. (Kusnezow). Babij Jar. Munchen: Axel Juncker Verlag, 1970.

52 Владимиров Л. Жизнь номер два // Время и мы. 1999. № 144. С. 258.

53 В 1972 и 1978 годах книгу выпустило издательство «Sphere Books», в 1979 году — «Bentley», в 1982 году — «Penguin Books».

54 Радиожурналистка, писательница; в эмиграции с 1965 года. Известна также как Сильва Дарел, автор книги «A Sparrow in the Snow» («Воробей на снегу», 1973; русское издание — 1992).

55 См.: Кузнецов А. Бабий Яр. Отрывок из романа // Новый журнал (Нью-Йорк). 1969. № 97. С. 5–32.

56 Кузнецов А. Бабий Яр. М.: Совпис; Олимп, 1991; Кузнецов А. Бабий Яр. Запорожье: Интербук, 1991; Кузнецов А. Бабий Яр. Київ: Оберiг, 1991; Кузнецов А. Бабий Яр. Киев: София; Перспектива, 1991.

57 В издании 1967 года было использовано четыре рисунка С. Бродского из сделанных им двенадцати; книга, выпущенная издательством «Речь», содержит полный комплект иллюстраций.

58 Бабий Яр–1970. С. 13. Выделено А. Кузнецовым.

59 Бабий Яр–1970. С. 204.

60 Там же. С. 205. Курсив — цензурные купюры в первопубликации.

61 Подразумеваются коллаборационистские воинские формирования, образованные из военнопленных Красной армии и антибольшевистски настроенных добровольцев.

62 Бабий Яр–1970. С. 484.