Об авторе | Катя Капович — автор девяти поэтических книг на русском языке и двух на английском. В 2012 году Катя Капович стала лауреатом Русской премии в номинации «Малая проза», а в 2015-м — в номинации «Поэзия». Живет в Кембридже (США). Послед­няя прозаическая публикация в «Знамени» — рассказ «Передача» (№ 2 за 2020 год).

Катя Капович

Граница

рассказ

Старенькая гостиница располагалась на улице, выходящей на набережную, и называлась «Отель у водопада». В ней в основном останавливались туристы, едущие в Нью-Йорк. Гостиница была недорогой, славилась хорошими завтраками, которые входили в стоимость номеров. Никакого водопада гости не обнаруживали и пожимали плечами. На самом деле был здесь когда-то и водопад, но при строительстве дамбы вода разлилась в дельте и застыла там, как бы соображая, куда ей дальше течь. С какой целью все это делалось, осталось непонятным: без водопада город потерял туристов, обеднел и все-таки сохранил очарование маленьких островов цивилизации в океане хуторов и ферм.

В тот день после обеда гостиница пустовала, только в лобби за столом у окна уютно расположился мужчина, перед ним стоял стакан с кофе и лежала книга. Мужчина смотрел на плещущуюся в гостиничном бассейне ребятню и иногда улыбался. На вид ему можно было дать лет тридцать. Он имел удлиненную форму лица, высокий лоб без морщин, несколько мясистый нос, небольшой рот, приятный подбородок с ямочкой. Острижен гость был очень коротко, сквозь светлые волосы проглядывала бледная кожа в родинках. Одет он был по-европейски: в черные брюки, в серый пиджак, потертый, но хорошего покроя; из-под пиджака выглядывал светлый пуловер, который придавал всему облику приезжего домашний вид. Влетевшая муха спланировала на макушку и отправилась в кругосветное путешествие вокруг темечка мужчины, он оторвался от книги, рассеянно отогнал муху и снова посмотрел в окно. Стоял сухой, теплый октябрь, двери гостиницы оставались открытыми, за изогнутыми чугунными решетками в оконных нишах колыхалась Хедера — плющ того особого вида, который у древних римлян считался символом любви, радости и плотских утех. Все шло, как обычно, но неясная тревога исходила от неба, от слишком теплой для октября погоды и передавалась гостю. Собственно, он находился в городе по важному делу: он приехал делать предложение. Сердце его время от времени взбрыкивало, как молодая лошадка, и начинало бежать галопом. Он, несмотря на это, пил второй стакан кофе, благо что кофейный аппарат стоял тут же, и уже трижды выходил курить на крыльцо. Мужчину звали Роман, он приехал из Нью-Йорка, где жил давно, работал оформителем в театре Оф-Бродвей. Мужчина был холостым, снимал студию в верхнем Манхэттене, хотя мог себе позволить купить что-нибудь свое в пригороде. Однако стоило ему подумать о переезде, как его охватывала тоскливая лень, и он оставлял все как есть. Читаемая им книга была одним из тех удобных дайджестов с книжными новинками, которые с такой охотой пролистывают люди, привыкшие утыкать глаза в печатную страницу, когда им приходится ждать. Он взял дайджест с полки машинально, на самом деле он готовился снова выйти из гостиницы. Утром он гулял вдоль реки, зашел в музей — ничего не вызывало чувств. Потом он обедал в ресторане на центральной улице, вернулся в номер, принял душ. Делал он все медленно, обстоятельно, и ничего не доставляло ему удовольствия.

Семейная история мужчины была такая. Родом он происходил из Молдавии. Все без исключения его предки были крестьянами: разводили овец, пахали землю, собирали виноград. После того как Молдавия отошла в сороковом году к России, семья разделилась, часть ее осталась на румынской территории, за рекой Прут. В те времена Прут была полноводной рекой, весной и осенью затопляла берега. В послевоенные годы родственники не могли видеться, но потом правительства Молдовы и Румынии договорились между собой, чтобы пускать семьи друг к другу по приглашению. Двоюродный брат матери Теодор позвал их, и вот четырнадцатилетний Роман впервые попал за границу. В богатом румынском селе все было готово к приему. Под большими ореховыми деревьями стояли столы. Два дня веселились, пили, жарили баранов, снова пили. Дядя Теодор в румынской рубахе с вышивкой и овечьей безрукавке и добротных штанах на ремне гордо восседал во главе стола. Время от времени он поднимался и говорил тосты. Роман два дня терпел, сидел за столом, отдавал должное всем этим угощениям — шашлыку, мамалыге с теплой домашней брынзой, бесконечным соленьям. Он уже тогда понимал, что, несмотря на общий язык, разница в двух семьях такая же большая, как в древние времена между римлянами и какими-нибудь даками. Румынская часть семьи казалась ему недостижимо более цивилизованной. Поехали на третий день в Бухарест на дядиной машине — Роман такие видел только в кино. Город ему показался древним из-за множества каменных церквей, старых парков, странных лавок с замысловатыми вещами и едой, но село ему было милее, и, когда вернулись и отобедали, он несколько часов шатался по нему и, сравнивая его с молдавскими селами, находил, что здесь и дома были выше и опрятнее, в центре на площади стояли библиотека, кинотеатр, школа. Когда он вернулся, все уже спали, только бодрствовала троюродная сестра Ника. Она собирала со стола и складывала остатки еды в ведра. Роман сразу ее заприметил, с первого дня. Это была тонкая смуглая девушка с широко расставленными темными глазами, с бровями полумесяцем, с темно-русыми кудрявыми волосами, рассыпанными у нее по плечам. Ника поддразнивала его за обедом, смешила братьев, которые ее обожали, смеялись всем ее шуткам, и Роман краснел и делал вид, что ему тоже весело. И все-таки он понимал, что такой красивой девушки в жизни не видел. На ней были узкие синие джинсы, белая обтягивающая маечка, поверх которой она носила рубашку, затянутую на бедрах в узел. Только на полгода старше его, она взяла с ним тон, как будто он был ребенком. Увидев вернувшегося с прогулки Романа, она сказала по-русски: «Помоги мне с уборкой!». Роман послушно стал помогать: вместе они снесли ведра с остатками еды на окраину села, где находились фермы. Коровы и свиньи спали, а лошади в загоне узнали Нику и радостно заржали. Покормив их остатками овощей, Ника повела его на берег. Они шли полем по белой каменистой тропинке: Ника чуть впереди, он сзади. Ночь была душная, и Ника сказала, что пойдет купаться. Она велела ему садиться и ждать, и он сел прямо на песок, а Ника отошла в сторону за кусты и разделась. Она осталась только в трусиках и обтягивающей маечке и спросила, пойдет ли он плавать.

— Я не умею плавать! — сказал он.

Ему неохота было снимать одежду, чтобы она не увидела его в семейных трусах.

— Тогда жди меня здесь, не ходи никуда, а то заблудишься!

Сказав эту покровительственную фразу, она пошла к воде, немного загребая песок носками. Он сидел в темноте и смотрел на лунную дорожку, которая бежала по гладкой поверхности воды и обрывалась где-то на середине, не дойдя до того берега. Стояла такая тишина, что он слышал, как вдали брешут молдавские собаки, и им отвечают собаки в селе. В какой-то момент, когда ее долго не было, он испугался, что с ней что-то случилось — все-таки теченье в этом месте было быстрым. Только он это подумал, как сбоку послышались шаги. Он обернулся: она стояла голая, вернее, так это выглядело — мокрая ткань прилипла к телу. Он видел хорошо очерченную острую грудь, бедра с косточками. Попрыгав на одной ноге и вытряхнув воду из уха, она принялась вытирать волосы полотенцем, и он продолжал пялиться, пока она не приказала ему смотреть в другую сторону. Наконец она была готова, он встал, отряхнулся и пошел за ней той же тропой через поле. Трещали сверчки и кузнечики, ветер донес запах фермы, и он подумал о тех красивых лошадях, что они с ней одной породы — гордые. Днем ее вечно не было дома, а по вечерам он сопровождал ее к реке, садился на песок и томительно ждал чего-то — чего, он и сам не знал.

Он подружился со своими троюродными братьями, Марчелом и Ионом. Летом они работали в автолавке. У Теодора, их отца, имелся бизнес — он перегонял старые иномарки из Германии в Румынию, чинил, красил и продавал за хорошие деньги. Впоследствии, когда Роман приезжал в гости, ему тоже давали подработать — красить машины. Ника ко второму его приезду мало изменилась. Все такая же тонкая, она встречала его насмешливо, требовала отчета обо всем, что он сделал за год, а сама ничего не рассказывала. Отец называл ее «принчипессой». И точно, она и вела себя и одевалась иначе, чем другие сельские девушки, и никаких побрякушек не носила. Только на среднем пальце правой руки блестело кольцо с высоко посаженным бриллиантом в глубокой золотой короне. Он спросил, и она сказала, что это венчальное кольцо осталось ей от покойной матери, которая умерла, когда Нике было девять лет. Она добавила, что, когда ей будут делать предложение, она отдаст кольцо жениху, чтоб он его надел ей на палец. Братья сказали Роману, что у Ники есть кто-то в городе, иногда он приезжает и забирает ее на машине. И действительно, в один день на улице появился «Мерседес», и в нем сидел парень в белом костюме. Роман видел, как Ника выскользнула за ворота и пошла к нему своей русалочьей походкой, слегка загребая носками шуршащий гравий. Они укатили, а Роман поплелся в мастерскую, где как раз прибыла побитая машина, и ее надо было подрихтовать и покрасить.

— Кто это к ней приехал? — спросил он у Марчела.

— Ухажер.

— Откуда он?

— Из Бухареста.

Вечером за ужином она уже была дома, поставила на стол еду, принесла из погреба кувшин с вином. Роман видел, какая она вернулась оживленная, рассказывала про курсы английского языка, сказала, что будет заниматься, потому что собирается уехать в Америку, когда закончит школу.

— В Америку? — переспросил он глухим голосом.

Она кивнула и, не обращая внимания на то, что он стал мрачнее тучи, небрежно сказала, что позже, в девять часов, пойдет, как всегда, на реку. Он сделал вид, что не замечает ее вопросительно поднятых бровей, вернулся в свою комнату, которую делил с ее младшими братьями, лег там на тахту и постарался уснуть. Ему мешали их разговоры и смех; они спорили о том, какая страна самая сильная в мире. «Япония!» — говорил младший Ион. «Америка победила Японию в войне!» — возразил Марчел. Через полчаса скрипнула соседняя дверь, где была Никина комната, и в гостиной раздались ее шаги. Он не выдержал, встал, пригладил волосы.

— Че фаче? — спросила она, когда он вышел.

— Ничего, — ответил он по-русски, надевая кроссовки.

Он пошел за ней, и они вышли на окраину. Поле было все то же, оно пахло клевером, и ветер по-прежнему приносил запахи фермы. У реки он сел на берегу, Ника раздевалась за кустами, и он отворачивался и смотрел в другую сторону. Она плавала быстрым кролем, почти полностью погружая голову в воду, так, что казалось, что это серебрится волна вдалеке. Он смотрел, как исчезает послед­ний лунный блик — далеко она заплывала, аж до середины моста, который вел на ту сторону. Он лег на спину и смотрел на звезды, и как-то незаметно заснул. Он открыл глаза от того, что она коснулась его бедра босой ногой.

— Кольцо!

Он протер глаза.

— Что кольцо?

— Оно утонуло.

— Где?

Она показала в сторону моста. Полная луна к тому времени перебралась туда и висела над рекой, как софит над сценой, и весь пейзаж был странный и загадочный. Роман дошел до моста и, как был в одежде, прыгнул ласточкой вниз. Как бы ввинчиваясь в теплую плотную воду, он добрался до дна, прижался к нему, насколько это было возможно, и медленно провел по песку рукой. Небольшие пучки травы помогали ему удерживаться близко к донной поверхности. Пять раз он вынужден был выныривать, чтобы схватить воздух ртом, и опять погружался. Ему даже начало казаться, что он видит дно, траву, раковины, камни. «Бог есть!» — произнес он про себя, когда что-то блеснуло прямо перед ним. От напряжения сердце застучало, но только пальцы коснулись кольца, теченье отнесло его в сторону. Роман вынырнул, взглянул на берег, где стояла Ника, и, вдохнув как можно больше воздуха, снова нырнул. На этот раз он правильно рассчитал место, нашарил кольцо, сделал решительное движение и зажал его в кулаке. Задыхаясь от радости, он поплыл к берегу, и этот последний бросок был самым тяжелым. Наконец, оцарапав колени о камень, он выкарабкался и упал ничком. Ника подошла.

— Вот! — сказал он и открыл ладонь.

Она посмотрела на него темными глазами, и ему больше ничего не надо было от нее — только бы длился этот взгляд. Отдышавшись, он стянул с себя рубашку, отжал и стал натягивать ее.

— Подожди! — сказала она повелительно.

Она подошла вплотную, развязала свою рубашку, подняла маечку и прижалась к нему. Острая девичья грудь коснулась его груди, и нежный рот припал к его.

Утром, выходя из дому, Ника сказала, что вечером они пойдут купаться. Она впервые приглашала его. «Все произойдет сегодня!» — думал он. В мастерской он рано закончил с работой и стал собираться, чтобы успеть до ужина принять душ, так как его замасленная одежда и покрытая серой пылью шея были вечной причиной ее насмешек. Дядя Теодор остановил его на пороге.

— Мне надо съездить, чтобы оформить один заказ. Скоро клиент заскочит за машиной, отдай ему ключи, закрой мастерскую и тогда иди домой.

Роман подмел в мастерской, протер машину, помыл стекла. Он смотрел на часы на стене, где большая стрелка подходила к восьми. По улице проехал почтальон на велосипеде и помахал ему. Где-то далеко мычали коровы, которых пастух гнал с поля, лаяла собака, послышался рев мотоцикла, Роман вышел на звук, но это был всего лишь полицейский, который вечером патрулировал перекресток, ведущий в город. Солнце опускалось с той стороны, где была река, а клиента все не было. Роман походил взад-вперед по пустой улице, почувствовал, как асфальт отдает воздуху тепло, от чего дрожали над дорогой воздушные линзы — места, где воздух сильнее согрелся, чем земля. Только он садился в мастерской, как ему казалось, что кто-то идет, и он бежал ко входу. Потом стало совсем темно, как только темно бывает в селе вечером. Роман постоял на обочине в оцепенении и решил возвращаться. Когда он вошел в дом, Ники уже не было, братья спали, в комнатах стояла тишина, и он удивился, когда, открыв дверь в дядину комнату, увидел того сидящим на тахте перед телевизором. Дядя смотрел футбол, звук был выключен. На табурете рядом с дядей стоял стакан с вином, пустой графин на полу говорил о том, что хозяин уже давно угощается. Роман кашлянул, привлекая внимание. Дядя повернул голову.

— Что ты?

— Он так и не приехал за машиной!

— Кто? — спросил дядя.

— Клиент!

— А… Так я перепутал, он завтра приедет. А ты иди поешь, там тебе оставили в сковородке картофель с карнацеями.

Сказав это, дядя зевнул, похлопал себя широкой ладонью по рту и выключил телевизор. Роман не спал ночью, и только когда за окном стало сереть и закричал соседский петух, он погрузился в сон, зато такой глубокий, что проспал и время, когда надо было идти в мастерскую, и даже обед. Проснулся он под вечер, его мучила жажда, ломило все тело. Он сполз с постели, выбрел, держась за стенку, во двор, там долго тер глаза и понял, что болен.

— Где сестра? — спросил он у братьев.

— Батя услал ее к бабушке!

Оказалось, что мать умершей матери живет в Бухаресте, что она была в партии, и после смерти Чаушеску тронулась умом. Нику она принимает за умершую мать и единственную из всех впускает к себе. Он пролежал в постели три дня без еды и только пил воду. А через три дня Теодор отвез его на станцию и посадил в ночной поезд.

На следующее лето Роман приехал один, ведь ему исполнилось шестнадцать и он получил паспорт. Он хотел сделать сюрприз, чтобы родичи даже не знали. Он привез для всех подарки, потому что к тому времени неплохо зарабатывал. На участке земли рядом с домом они с родителями построили теплицу, развели тюльпаны и продавали их в конце зимы, когда цветов еще нигде не было. Братьям он подарил часы «Луч», дяде — электробритву, но главный подарок был для Ники. Он копил на него весь год и купил настоящий французский купальник. Только Ники он не застал, она была в Бухаресте. Дом без нее выглядел пустым, село выглядело пустым. Он работал у дяди, менял запчасти, красил машины. Она появилась под конец его пребывания, когда оставалось два дня до отъезда.

— Рассказывай, что делал! — потребовала она по-русски, усадив его в кухне.

Он стал рассказывать про теплицу, про то, как красиво среди зимы распускаются тюльпаны. Краем глаза он следил за ней. Она доставала из холодильника продукты, поставила сковороду на огонь и слушала его не очень внимательно. На ней были те же старенькие джинсы, штанины доходили ей до лодыжек, волосы она теперь собирала в узел и закалывала большим гребнем. Когда надо было прочитать рецепт, она вынула из кармана рубашки очки. Чужая, совсем взрослая, она стояла под лампой, чуть шевеля губами при чтении.

— Кольцо не потеряла? — спросил он.

Она и вспомнила-то не сразу, а когда вспомнила, то заулыбалась и закивала.

— Спасибо тебе, я очень благодарна!

— Да я же не из-за этого! — пробормотал он.

— Нет, правда-правда. Я тогда так испугалась, когда ты нырнул, ведь я думала, что ты не умеешь плавать.

— Я умел, я плаванием занимался с первого класса.

— Эх, знала бы я, не целовала бы тебя тогда!

— Так ты из-за этого?

— А ты думал, из-за чего? Из-за кольца? Так оно просто позолоченное, и никакой это не бриллиант!

— Но оно осталось от матери!

— Нет! Я просто так все это придумала в детстве. Для интереса. Потом даже сама поверила.

Они ужинали голубцами со сметаной, запивали вином. Когда помыли посуду, она позвала его на реку. Он вспомнил про купальник, достал его и вручил. Она кивнула, поблагодарила и небрежно отложила в сторону.

— Может, наденешь? — спросил он.

Она мотнула головой и направилась к выходу. И опять он послушно трусил за ней по тропинке. На берегу он потихоньку от Ники достал карандаш и блокнот и при лунном свете сделал несколько скетчей. Один из них остался у нее, она сама выбрала тот, где он изобразил ее со спины, идущей к воде своей неподражаемой походкой.

Роман больше не возвращался в румынское село, не видел троюродных братьев. Он поступил в художественную академию в Киеве и переехал туда. Сначала он занимался на полиграфическом, потом увлекся театром и попробовал себя в декорациях. Он неплохо знал украинский, потому что бабушка по материнской линии, которая вырастила его, говорила на языке и научила его. В Киеве ему нравилось — город, по сравнению с Кишиневом, был просторным, много неба, много воды. Он и учился, и подрабатывал. У него появился старший товарищ, работавший помощником декоратора в театре, и он устроил туда и Романа. От матери он слышал, что Ника в Бухаресте учится на педагога детского воспитания. Отец с матерью писали, жаловались на здоровье. Летом он приехал в Кишинев. Они стали старенькие, сами заработать не могли, а пенсии были такими жалкими, что даже на еду с трудом хватало, не говоря уже об оплате медицинских услуг. К тому же отец часто выпивал. Роман помог с хозяйством, постриг фруктовые деревья, нашел человека, чтобы продавал на рынке вишню с черешней. Он собирался отправиться в Румынию, и тут-то она позвонила и сказала, что уезжает.

— Куда? — спросил он оторопело.

— В Америку.

— Сама?

— Нет.

— С Белым костюмом?

Она издала смешок.

— С Белым костюмом.

В последний год, когда Роман жил в Киеве, отец продал теплицу, остались только фруктовые деревья, но ни ухаживать за ними, ни продавать фрукты было некому. Мать плакалась по телефону, что боится умереть, не попрощавшись. Поэтому академию он не закончил, а, получив зарплату в театре, собрал чемодан, запаковал несколько художественных работ и поехал на родину. Ушел еще один год на то, чтобы наладить хозяйство, а после друг прислал рабочее приглашение из Америки, Роман подал документы, получил визу и полетел в Нью-Йорк.

С приезда в Нью-Йорк прошло несколько лет, и вот однажды он получил от Ники электронное письмо. Из него он узнал, что она живет в маленьком городке в Массачусетсе, что у нее ребенок, дочка шести лет, что сама она работает в дет­ском саду воспитательницей, и вообще все хорошо. Про «Белый костюм» она ничего не написала, но он решил, что раз не писала, то и там все в порядке. В конце письма она просила обязательно сообщить про свои дела, и он услышал интонацию прежних лет, когда она требовала отчета, и он, немного хвастаясь, описывал ей все, что делал. Он написал, немного приукрасив, про интересную работу, намекнул на перспективы устройства в театр на Бродвее, а также на какую-то романтическую связь с одной персоной, снимающейся также и в кино. Он перечел два написанных абзаца фантастической галиматьи и стер письмо. Пришлось писать по-новой, и тут-то, дописав, он поразился скудности собственной жизни. Он работал с девяти до шести, вечером шел домой, покупал в магазине мороженый ужин, который съедал перед телевизором. Да, естественно, он регулярно посылал матери с отцом деньги на разные нужды, но догадывался, что отец пропивает большую часть. Когда он звонил, мать неизменно снимала трубку.

— Але-але, Руня, это ты?

Она его так только в детстве называла.

— Я, мама. Как ты, мама?

— Хорошо. По возрасту.

— А отец?

— Он… ээ… Он тут. Сынок, ну а как ты там, в этой Америке?

— Нормально.

— Ты хорошо питаешься? Ты не похудел?

— Хорошо питаюсь, мама! Отец пьет? — не выдержав, спрашивал он, на что она отвечала молчанием.

Потом отец брал трубку, и повторялся тот же разговор за исключением вопросов про еду. Отца интересовало, накопил ли он на машину, и в то, что ему Роман говорил, что машину он мог купить через две недели после приезда, отец не верил.

— Когда ты вернешься?

— Отец, я переехал навсегда!

— Не выдумывай! Тут у тебя хозяйство, тебе все перейдет после нашей смерти, будешь побогаче, чем в своей Америке. И, сын, ты бы видел Кишинев сегодня! Красавец стал город! Что тебя там держит?

Роман не раз и сам задавал себе этот вопрос, и ответ приходил не извне, а из глуби. Он почему-то ждал, что придет день — и он будет нужен Нике. Как в те года, когда он послушно шел за ней на реку, он придет, и продлится то, что когда-то так нелепо оборвалось.

В этом августе Роман впервые взял отпуск. Друг Дмитрий, человек в два раза его старше, но с родственной душой, посоветовал ему поехать в буддий­ский монастырь.

— В ретрит, что ли? — переспросил Роман, которому и самому приходила в голову мысль поехать в какое-нибудь «духовное» место.

— Там ни с кем разговаривать не надо, сидишь себе, медитируешь!

— Я и здесь ни с кем не разговариваю! Кроме тебя, — быстро добавил он, увидев тень обиды на лице.

— Там более возвышенная цель!

— Какая?

— Опустошение! А, главное, там ни капли алкоголя не выпьешь!

— Действительно, опустошение… Слушай, а когда ты в тюрьме сидел, в одиночке не приходилось.

— Не… Я там в лагере газету выпускал, начальство поручило, узнав, что художник сидит. Жизнь была какая-то.

— А за что ты сидел?

— За это же самое! Газету выпускал.

— И все?

— Ну, всякие книги печатал и распространял. Представляешь, на допросе он мне грозит, закатают, мол, семь тюрьмы и пять лагерей за размножение и распространение. Я ему: «Еще в Библии Господь говорит: “Идите размножайте и распространяйте!”»

Он оживился, вспоминая молодость.

Оказалось, что монастырь где-то под Гамбургом. Роман полетел в Германию, нашел монастырь. На входе подписал бумагу и сдал все вещи: телефон, айпод, компьютер. Освободившись таким образом от обузы, то есть от самого себя и одевшись в светлый льняной костюм, он сразу нашел то, что обещал ему Дима, — полное опустошение. Одно осталось с ним, как раз то, от чего он мечтал избавить сознание; он все время думал о Нике. Поначалу мысли бродили по поверхности ее образа, а потом он стал жить с ней. Снова текла река Прут, свиристели сверчки и кузнечики в поле, и каждую ночь он ложился с ней на песок и проделывал все, что хотел, с ее телом. У него были разные женщины в прошлые годы, и ни с одной из них он не соединялся с такой страстью. Он развязывал узел на рубашке, сдирал майку с себя и с нее и прижимался грудью к ее острой груди. Сначала он все делал торопливо, но постепенно понял, что можно растягивать время, наблюдая все со стороны. Он видел себя в те годы: видного парня с широкими плечами, тонкой талией, едва ли шире, чем ее, и мог оценить по достоинству сильные бедра, накачанные голени. «Ника, Ника!» — бормотал он, опытный любовник, заставляя ее изгибаться, как волна в его объятиях. Дни его неожиданно так наполнились, что он больше не хотел никого видеть, а только сидел где-нибудь один, как Меджнун из персидской сказки, мечтая о своей Лейле.

В ретрите разрешалось один раз в день полчаса говорить с монахом-наставником. Роман в первые дни ждал этого получаса, как манны небесной. За пять минут до положенного времени он, как тигр по клетке, ходил вокруг кельи — простого каменного флигеля в отдаленном углу территории. Наставник усаживал его на кушетку у стены, давал стакан воды, а сам садился на циновку напротив, у другой стены. Стены были окрашены охряной краской, и через пару минут напряженного молчания, во время которых Роман думал, что бы такое главное спросить, ему начинало казаться, что его собеседник — нарисован на стене. С другой стороны, наставник тоже мучился — впервые, видимо, у него был такой странный случай. Роман говорил с ним о чем на самом деле не думал вовсе — о театре. Он и сам не знал, зачем рассказывает это монаху — вряд ли тот ходил в театры. Наверное, сам факт говорения нужен человеку, чтобы не спятить. Когда же он начал жить с Никой, то никто ему был не нужен. Пару раз он пропустил свидание с монахом, потом спохватился, что неудобно. Он пришел, сел на кушетку и неожиданно для самого себя сказал:

— Я сплю с женщиной.

Наставник понимающе кивнул.

— Это бывает.

— Я сплю с женщиной, которую знал в юности.

Монах снова покивал с участием.

— Когда это началось?

— Прямо здесь, в ретрите пару дней назад. Я втянулся и теперь не могу остановиться.

— Это в принципе не рекомендуется, но, если очень надо… — задумчиво произнес монах.

— Подождите, вы, наверное, не так меня поняли! Ее не существует! То есть она существует только в моем сознании.

— А! В мечтах!

— Да! А вы решили, что…

— Да.

— Нет, только в мыслях.

— Это ничего.

— А как потом возвращаться?

— Куда возвращаться?

— В реальность.

— Зачем?

— Ну а за свет платить? За воду? За тепло?

— Они там не нужны.

— А что там нужно?

— Ничего.

Монах сказал это и поднялся, потому что полчаса истекли.

По возвращении в Нью-Йорк Роман взял в почтовом отделении свою почту за месяц. Среди счетов и рекламы лежала открытка от Ники. «Я свободна». У него ушло две недели на то, чтобы закончить дела, купить подарки. Он купил билет. Он поехал поездом; в окне в какой-то момент показалась река. Вещи он оставил в гостинице под названием «У водопада» и поехал искать Никин дом. Тот стоял в совсем бедном районе на краю города. Роман поднялся по скрипучей лестнице на третий этаж и позвонил. На звук звонка вышла соседка из соседней двери и сказала, что напрасно он звонит, потому что Ника с дочкой на осенние каникулы улетели в Румынию и вернутся через неделю к началу занятий.

— А ты не Роман случайно? — спросила она.

— Роман.

— Она велела передать, чтобы ждал.

— Вот так и сказала?

— Да. Тебе есть где остановиться? А то у меня ключ от ее квартиры.

— Нет, спасибо. Я в гостинице.

— Ну, как знаешь!

Хозяева гостиницы, где он остановился, пожилые муж с женою каждую осень устраивали благотворительные ярмарки. Они готовились к ним: в холле стояли открытые коробки, в которые они складывали то, что сдали люди либо за ненадобностью, либо уезжая куда-то навсегда. Тут чего только не было! Всякие домашние поделки, любительские пейзажи в недорогих рамках, керамика, книги, вязаные рукавицы и шарфы и даже старые фотоальбомы, на которые тоже находились покупатели, ведь есть чудаки, которым нравятся фотографии, неважно чьи. Роман был из таких: для него открыть чей-то семейный альбом было как заглянуть в чужое окно и понаблюдать за чужой счастливой жизнью. Он помог перенести коробки под навес во дворе, постоял на крыльце. Октябрь удивлял зелеными листьями. Роман с грустью понимал, что, когда холода ударят, листва станет сразу коричневой и облетит внезапно за одну ночь, в то время как раньше она успевала окраситься в разные цвета. Ему захотелось вздохнуть и произнести что-то типа «вот так и жизнь моя». Он стряхнул всю эту ерунду — просто он заждался.

В ночь после ярмарки теплая погода закончилась, подул холодный ветер, понеслись по улицам снежинки. В камине завывало, и он спустился в лобби и спросил, нет ли калорифера. Хозяйка Мэри принесла из задней комнаты свой масляный калорифер, объяснила, как им пользоваться. Он поблагодарил, взял и собирался уходить. Удивленная тем, что в такой поздний час он в костюме, в выходных туфлях, она поинтересовалась, не уезжает ли он с утра пораньше.

— Нет, — ответил он.

— Скоро я затоплю, — уютно сказал она, кутаясь в шерстяную шаль.

Прощаясь, он протянул руку для рукопожатия, и мягкая улыбка осветила ее лицо.

— У вас очень приятный акцент? Вы из Аргентины?

— Из Молдавии — если знаете, конечно, такую страну.

— Это где-то в Африке?

— То Малави.

Ему было приятно с ней разговаривать, нравилась ненарочитая вежливость. Она кротко взглянула на него.

— Вы так поздно не спите!

— Не спится.

— Сейчас многие молодые люди жалуются на бессонницу, раньше такого не было. Стресс?

Он кивнул.

— Стало много одиноких. Мы вот с мужем со школы вместе. Здесь родились, здесь жили всегда. Наверное, трудно одному тут?

Он не ответил, потому что был занят разглядыванием старого альбома, оставшегося в коробке после ярмарки. Альбом, подмоченный дождем, был явно не американского происхождения. Роман перевернул страницы с чьими-то детскими фотографиями и обмер, узнав широко расставленные темные глаза, брови, мягкие очертания плеч. На мужчине, стоящем рядом с девочкой, была очень знакомая овечья безрукавка, надетая поверх рубахи, на голове пирожком сидела лихо заломленная шляпа, хорошо были видны густые с сединой волосы, округлая бородка, которую дядя Теодор обычно сам подстригал в саду перед зеркалом. Изумленный, Роман рассмотрел других участников снимка — трех мальчиков, сидящих на корточках. Он мог поклясться, что один из них, некрасивый, щуплый пацанчик — он сам и есть.