|
Об авторе | Александр Валерьевич Переверзин (1974, Рошаль, Моск. обл.) окончил Московский институт химического машиностроения и сценарный факультет ВГИКа, учился в Литературном институте. Участник творческого объединения «Алконостъ». Главный редактор издательства «Воймега». Лауреат поэтической премии «Московский счёт» (2010), премии «Венец» (2018). Публиковался в журналах «Арион», «Новый мир», «Октябрь» и других. Дебют в «Знамени».
Александр Переверзин
Старое слово
* * *
В первую субботу февраля
мать в окне увидела шмеля
и сказала, встав в дверной проём:
Пашей или Сашей назовём.
Видишь, в середине белизны
шмель летает? Это добрый знак.
Если не вернёмся до весны,
за мукой сходи в универмаг.
А вернёмся — научу читать,
буду с ним лежать на берегу,
карандашик дам ему, тетрадь,
что, Валера, я ещё могу?..
…Это было жизнь тому назад.
Хорошо держалась на плаву
та страна, где ночью снегопад,
та страна, где утром снегопад.
Замело страну, а я живу.
Даже не успело надоесть,
всё ещё считаю: сорок шесть.
А вокруг резиновая тьма,
«Перекрёсток», длинные дома,
искры, озаряющие рань, —
электричка острая скользит
на Шатуру или на Рязань,
и мелькает в стёклах алфавит.
* * *
Когда я вдаль смотрю с моста,
я понимаю, что за Сходней
Россией правит пустота
и делает её свободней.
Боятся пустоты враги
и не даются нам в объятья.
От Солигалича до Мги
свободными гуляют братья.
Меняют гривны на рубли,
ломают на морозе спички.
Пересчитай людей моей земли.
Возьми в кавычки.
* * *
Мне обещали: ты умрёшь.
Но это ложь, да, это ложь,
ведь ночью, вызвав uber,
я до утра не умер.
Мне обещали: погоди,
всё впереди, всё впереди,
заглохнет твой пропеллер.
Но я им не поверил.
Катался с цирком-шапито,
скакун в пальто, курил в авто,
выглядывал за шторку,
вычитывал подборку.
Так продолжалось двести лет,
я незаметно стал скелет.
Земля восьмиугольна,
и мне смешно и больно.
Грибник
Если выйти на станции Ботино
и пройти метров двести назад,
справа будут кусты и болотина
и сосновый лесок, редковат.
А ещё на сосне фотография:
здесь убит был Артур Кочерян.
Грибников разношёрстная мафия
не заходит в окрестный бурьян.
Электричка обратно в полпятого.
Ходишь, думаешь: как, боже мой,
он похож на Артура из Кратова,
что держал павильон с шаурмой!
* * *
Всю ночь на простыне летал
из Мурманска в Париж,
в Латинский выходил квартал
по галерее крыш,
шептал про языки костра,
короткий хрип исторг...
…Во время смены медсестра
везёт тележку в морг
и думает о том, что ведь
не съеден бутерброд,
и где купить и что надеть
на старый Новый год.
Старое слово
Каждое утро, выйдя в Фейсбук,
в половине восьмого,
я говорю, мой новый друг,
старое слово.
Слово моё,
будь одиноким и тихим,
слово моё,
будь непонятным и диким.
* * *
Через поле ушёл под Зубцовом
без ножа в грибно-ягодный лес,
и как в триллере образцовом
под Зубцовом бесследно исчез.
Две недели прошло, на работу
не вернулся, не вышел на связь.
То ли срезать решил по болоту,
то ли мина с войны дождалась.
…Снег январский всё валит и валит,
берега заметает реки.
Воют волки, не спит «Лиза Алерт»,
бродят с ружьями лесники.
Приезжала сестра из Ростова,
экстрасенса в Зубцов привезла.
Он то слушает Круга, то снова
на сестру матерится со зла.
На закате кровавятся кроны,
а под утро выходят в поля
в сапогах переростки-вороны
и дрожит за Вазузой земля.
* * *
Спускаясь по тропе,
окину местность взглядом:
о, Нищенка в трубе,
ты здесь, ты где-то рядом!
Подземен твой маршрут
сквозь узкие овраги,
где ЖБИ везут
из ЖБК деляги.
Они, тебя зарыв,
уедут к семьям с вахты.
Я тоже, тоже жив,
и нет меня в ландшафте.
Попутчик в электричке Москва — Черусти
Знаете,
в двенадцатом году
я лежал в психиатрической больнице
на улице 8 Марта.
Когда-то
там была дача доктора Усольцева,
на которой жил Врубель.
Мы встречались в больничном саду,
говорили.
Больше всего меня поразило,
что «Шестикрылого серафима»
Врубель написал, будучи сумасшедшим.
Он сам мне признался.
Вы знали?
В прошлом году меня отправили
в Саматиху.
Это под Шатурой.
До войны там был санаторий,
в котором Мандельштам
провёл последние месяцы
на свободе.
Сейчас это районная
психиатрическая лечебница.
В Саматихе
я встретил Мандельштама
и рассказал ему о Врубеле.
Мандельштам поразился, что Врубель жив, —
знаете, какие сейчас времена, —
и решил передать ему свои новые стихи.
Мне пришлось отправиться в Москву
на улицу 8 Марта.
Как я это сделал?
Я пришёл в душ, открыл воду,
меня смыло в сливное отверстие.
По трубам я долетел
до Москвы
и оказался на улице 8 Марта.
Это легко.
Я искал Врубеля,
но мне сказали, что он давно умер.
Я снова пошёл в душ, открыл воду,
меня смыло в сливное отверстие.
По трубам
я долетел до Саматихи,
искал Мандельштама,
но мне сказали, что он тоже умер.
Знаете, как я плакал?
Мне нельзя мыться.
Если я попаду в сливное отверстие,
обязательно кто-нибудь умрёт.
Попасть в сливное отверстие —
это ужасно.
А вы моетесь?
* * *
В 1986 году
в Правление Союза писателей
пришли верлибристы и сказали:
— Дайте нам томос!
Им ответили,
что томоса верлибристам не полагается,
но на всякий случай создали при СП
секцию верлибра.
— Плюрализм, перестройка, —
рассуждали литературные чиновники, —
никуда от этого не деться.
Пусть лучше у нас
будет маленькая секция верлибра,
зато в ней окажутся верлибристы,
не забывающие о четырёхстопном ямбе
с перекрёстной рифмовкой,
имеющие чёткое представление
о смешанной анакрузе
в четырёхкратном
паузном трёхдольнике.
Некоторые верлибристы вступили в СП.
Один даже согласился возглавить секцию верлибра.
Другие верлибристы их прокляли.
За свои деньги они стали ездить по стране,
устраивать фестивали верлибра,
проповедовать Буковски и Бурича
и выпускать альманахи.
Союз писателей
объявил их верлибристами-раскольниками
и предал традиционной
поэтической анафеме.
Так продолжалось до тех пор,
пока в начале девяностых
верлибрист Ёлкин не съездил в Америку,
затем во Францию, а после в Швецию,
где его тепло принимали
в Нобелевском комитете, —
ведь он был
первым верлибристом из Москвы,
которого они видели.
Вернувшись, Ёлкин рассказал,
что весь мир давно
пишет исключительно верлибром,
и томос нужно просить не у Союза писателей,
а у Нобелевского комитета и Тумаса Транстрёмера.
Верлибристы собрались
в клубе «Проект ОГИ» в Потаповском
и написали два письма:
одно в Нобелевский комитет,
другое Транстрёмеру.
Транстрёмер ничего не ответил,
а Нобелевский комитет
через два месяца прислал посылку.
В посылке был новенький
блестящий томос!
Верлибристы возликовали! Многие плакали,
некоторые, смотря на томос,
не могли поверить своим глазам.
— Мы равные среди равных, — повторяли они.
Союз писателей прекратил поэтическое общение
с Нобелевским комитетом и заявил, что отныне
ни один поэт, пишущий регулярным стихом,
не может переступить порог
городской ратуши Стокгольма.
С этого дня в русской поэзии
стало появляться всё больше и больше верлибров.
Старшеклассники заучивали верлибры наизусть,
на телеканале «Культура»
еженедельно выходила двухчасовая программа
«Новости свободного стиха»,
а у журнала «Трёхсотлетние традиции русского верлибра»
появилось двести пятьдесят тысяч подписчиков.
Верлибры можно было услышать в метро.
В ряды верлибристов
переходили члены Союза писателей и ПЕН-центра.
Кто так и не смог научиться писать свободным стихом,
посвящали верлибру свои рифмованные строки:
Я прошёл от Амура до Тибра
и не слышал плохого верлибра.
В 2001 году Тумас Транстрёмер
триумфально приехал в Москву.
Ему рассказали о победах
русского верлибра, о его влиянии на общество.
Его благодарили за томос.
Транстрёмер сначала не понял, о чём речь,
а когда ему всё объяснили, рассмеялся.
Оказалось, что никакого томоса
Нобелевский комитет никому дать не может.
Это просто чья-то шутка.
Для верлибристов наступили чёрные времена.
Их попросили с телевидения, отлучили от грантов,
тираж журнала «Трёхсотлетние традиции русского верлибра»
за три месяца сократился
до двухсот двадцати двух экземпляров.
Старшеклассники перешли на рэп,
в метро снова зазвучали рифмованные поздравления
с Новым годом и Восьмым марта.
«Поэзия умерла», —
написала «Литературная газета».
И только Союз писателей,
в котором верлибристов теперь восемьдесят процентов,
ещё хоть как-то — слава верлибру! —
держится.
| 
