НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

Скоропись этого номера — о книгах, объединенных темой связей языка и мышления, — на разных его уровнях: от поэтического до бытового. Связей, как правило, не замечаемых — и тем более властных. Но книги нашей октябрь­ской полки интересны не только этой (самой по себе захватывающей) темой: каждая из них важна еще и тем, что выводит свой предмет за пределы сложившихся способов говорить о нем и предлагает новый — оказывается, давно напрашивавшийся! — угол зрения.

Павел Успенский, Вероника Файнберг. К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка Осипа Мандельштама. — М.: Новое литературное обозрение, 2020. — (Научное приложение. Вып. CCVI)

Книга кандидата филологических наук, доцента Департамента истории и теории литературы НИУ-ВШЭ Павла Успенского и выпускницы Школы филологии при той же ВШЭ, магистрантки программы «Цифровые методы в гуманитарных науках» Вероники Файнберг — аргументированное возражение типичному, расхожему даже среди гуманитариев представлению о «темноте» поэтической речи Осипа Мандель­штама, предполагающей в качестве наиболее адекватного способа восприятия его стихов тщательную их дешифровку и поиск множественных интертекстуальных связей.

Изучение поэтики Мандельштама, говорят Успенский и Файнберг, производит убедительное впечатление процветающей области мандельштамоведения, успевшего стать с постсоветских времен весьма разветвленным (и при этом сохранившего некоторые устойчивые черты, из которых едва ли не первая — восприятие речи поэта как сложноустроенной многоуровневой тайнописи). При этом, однако, авторов не оставляет чувство (которое они готовы признать субъективным), будто во многих работах их коллег описывается — и чуть ли даже не «конструируется» — какой-то другой поэт с тем же именем. «Этот Мандельштам напоминает еще не созданный квантовый компьютер. Он наделен уникальной памятью на всю мировую литературу, с помощью которой создает поэтические шифры, темные тексты, не понятные никому, кроме самих мандельштамоведов».

Не то чтобы авторы опровергают такой подход, — имеющий, кстати, и свои культурные резоны, и свою продуктивность (хотя да, отчасти с ним спорят и выявляют его неубедительные ходы и уязвимые точки). Успенский с Файнберг даже показывают на конкретных примерах, к чему восходит этот способ понимания в нынешнем мандельштамоведении: ко временам, когда стихи Мандельштама были «ворованным воздухом», а занятие ими — «запрещенной (или полузапрещенной) сферой», родом эзотерической практики, объединяющей единомышленников. Ныне действующая научная дисциплина — понятно, что при некоторых ярких исключениях, одним из которых был, например, Михаил Гаспаров — «унаследовала сформированный инструментарий и сложившиеся практики чтения».

Таким образом, книга Успенского и Файнберг — помимо непосредственного ее предмета — позволяет увидеть еще одну очень интересную вещь: глубокую, на уровне постановки задач и способов мышления, связь наук, во всяком случае, гуманитарных, — с социальными условиями их формирования: структуры, заложенные этими условиями, — показывают авторы, устойчивы и сохраняются даже после того, как условия сменяются другими.

Во всяком случае, Успенский и Файнберг стараются, насколько возможно, вывести мышление о Мандельштаме из-под гипнотической власти русской истории — и предлагают свою, принципиально новую стратегию интерпретации.

Они утверждают и доказывают, что язык поэта глубоко (и логично) укоренен в устройстве русского языка вообще, в русской идиоматике — и прослеживают пути, которыми его персональный идиолект вырастает из своей почвы. Моделируют логику этого вырастания. (Кстати, при этом авторы распахивают не очень — на удивление — возделанное поле: при всем громадном и непрерывно растущем объеме работ о Мандельштаме «странным образом проблемы семантики и устройства поэтического языка остаются практически неизученными».) Успенский и Файнберг не просто подтверждают интуитивную — помимо и прежде всех дешифровок и интертекстуальных изысканий — понятность (не кажущуюся ли? — но зря ли она так настойчиво кажется?) текстов поэта (причем, что интересно, для людей разных поколений — с разным культурным опытом и символическим бэкграундом, — зато с общим языком!), — они стараются понять, на каком основании и каким образом возникает чувство этой понятности, — как мотивирует ее сам язык, в котором живет и с помощью которого мыслит читатель.

Мария Елифёрова. #панталоныфракжилет: Что такое языковые заимствования и как они работают. — М.: Альпина нон-фикшн, 2020. — (PRIMUS)

Автор этой книги, по основной своей специальности — филолог-англист, на сей раз занимается прежде всего русскими языком, историей, литературой, культурой. Но это только потому, что адресуется он русским читателям и ведет разговор на наиболее близком этой аудитории материале. А вообще-то Мария Елифёрова предпринимает обширные экскурсы и на территории других языков и культур: немецкого, испанского, французского — и даже куда более экзотических… Потому что речь идет, на самом деле, о вопросах не только межкультурных и надкультурных, но даже меж- и надъязыковых: заимствования — а именно им, их источникам и природе, механизмам их действия посвящена книга — бывают, оказывается, не только словесные. Хотя именно эти последние известны, замечены и продуманы существенно более прочих (спойлер: их все-таки прежде всего держит перед своим исследовательским взором и сам автор — но не они, не они главный ее предмет). Таким образом, обращает внимание автор, сам разговор о заимствованиях оказывается существенно более узким, чем мог бы, сводясь к проблеме «иностранных слов в русском языке» и к столь же бесконечным, сколь и бесплодным дискуссиям о том, «стоит ли употреблять иностранные заимствования и как к ним относиться: это ужас-ужас-ужас или вполне нормальное явление?» Дело-то в том, что самый типичный ответ на этот вопрос, умеющий казаться убедительным (да, мол, заимствования неизбежны, но злоупотреблять ими не стоит, а то язык портится, — кто бы спорил, да?), оказывается при ближайшем рассмотрении совершенно бессодержательным. Еще никому не удалось точно высчитать, какие заимствования избыточны, а какие нет; какое их количество уже портит язык, а какое точно нет, и самое главное: всегда ли верна интуитивная уверенность в том, что слово — именно «свое», а не «чужое»? (опять спойлер: настолько не всегда, что прямо-таки даже совсем нет).

Но Елифёрова ставит вопрос шире — чем уж точно выводит разговор за пределы сложившихся инерций. Таинственным образом, до сих пор — во всяком случае, на русском языке — не было ни одной общедоступной книги (именно книги — как цельного, связного рассуждения) о том, а что такое, собственно, заимствование вообще? По каким признакам его отличают, как взаимодействуют языки, обмениваясь элементами (значит — и элементами соответствующего культурного опыта), что именно при этом заимствуется (и почему не только слова), как меняется заимствованное в поначалу новой, а затем все более привычной для себя среде, приобретая качества, нужные именно этой среде для ее целей… и, незаметно для среды, меняя ее в ответ. Притом неважно, в каком именно языке и культуре все это происходит: важно, каковы тут общие принципы.

Ну, как известно, если нет книги, которую тебе хотелось бы прочитать, — напиши ее. Мария Елифёрова так и сделала.

Она провела для читателей «обзорную экскурсию», показав, что существует много разных типов того, как речь, а с нею и мышление включают в себя элементы чужого опыта. Заимствоваться могут и устойчивые словосочетания, и синтаксиче­ские конструкции, и целые смысловые комплексы — культурные аллюзии, — подчиняясь притом все тем же закономерностям, что и любые другие заимствования. Попадая из одной среды в другую, они обыкновенно насыщаются совсем другими значениями — вплоть до противоположных: так случилось, например, с выражением «дети-маугли», которое «отсылает к известному персонажу Редьярда Киплинга, но смысл отсылки изменился едва ли не с точностью до наоборот».

Внимательная к фактам, автор вполне осторожна с широкими обобщающими выводами (и с соответствующей постановкой вопросов). Но читатель волен делать свои — и хочется сказать, что речь в книге идет — на материале языка и речи — о культурной пластичности, о принципиальной и плодотворной проницаемости культурных границ.

Александр Долинин. «Гибель Запада» и другие мемы: Из истории расхожих идей и словесных формул. — М.: Новое издательство, 2020. — (Новые материалы и исследования по истории русской культуры).

В своем собрании «статей и заметок об истории крылатых слов, поговорок, расхожих цитат и других речевых и мыслительных клише» — не образующих, по видимости, жестко организованной системы, но несомненно пронизанном общими интуициями — филолог, историк литературы, специалист по русской прозе XIX–XX веков, английской и американской литературе и русско-английским литературным связям Александр Долинин занимается тоже, в некотором смысле, заимствованиями — происходящими в основном в пределах одной культуры, в данном случае русской: заимствованиями людьми в собственную речь и собственное мышление устойчивых сочетаний слов без особенного, как правило, вникания в то, откуда они взялись и что значили при своем возникновении (то ли вообще, что в них вкладывается теперь? — Читатель уже догадался: как правило, нет. Исток же их оказывается по большей части совсем не там, где он предполагался. Вы, конечно, тоже думаете, что знаменитую фразу «Все мы вышли из “Шинели” Гоголя» сказал Достоевский? — Как бы не так. Маленький спойлер: это был даже не русский автор…). Он выясняет, в частности, с чего началось, отчего оказалось таким стойким и как проникло в идео­логическую риторику представление о якобы неминуемой «гибели Запада» (которая почему-то откладывается вот уже два века), старается понять, с чего русские люди решили, что «англичанка гадит» (и тут неожиданность: «гадит»-то в исходном тексте вовсе не она), откуда взялось (и как меняло по ходу исторического развития свои смыслы) представление о том, что если поскрести русского, непременно найдешь татарина; с каких пор владеет нашими соотечественниками «тоска по чужбине» (неожиданно совсем: она была знакома им уже в XVII веке!) и кто такая «Северная Семирамида». Проникают устойчивые представления не только в повседневное сознание, но и во вполне научное мышление: так случилось с формулой «Серебряный век» (как-то вдруг, незаметно, обернувшейся научным термином!), в истории которой конца 1940-х — начала 1950-х годов Долинин выявляет «пропущенные звенья».

Будучи по одной из областей своего профессионального внимания пушкини­стом, отдельную главу Долинин посвящает мемам, восходящим к Пушкину: «Праздник жизни», «Зависть — сестра соревнования», «Азиатская роскошь» и знаменитое «Иных уж нет, а те далече» («…как Сади некогда сказал», — автоматически продолжит читатель и — кто бы мог подумать, не то что ошибется, но окажется не вполне точен: слова персидского поэта стали известны Александру Сергеевичу из французского перевода, но не самого текста Саади, а цикла «восточных» поэм Томаса Мура «Лалла Рук», где Саади цитируется).

На самом деле это книга не просто о приключениях слов и истории смыслов (хотя можно читать и так — это интересно и содержательно и само по себе), но кое о чем более глубоком, сложном и проблематичном.

Во-первых, о механизмах культурной памяти — в ее неоднозначных и неустранимых отношениях с забвением (мемы — не что иное, как разновидность таких механизмов, форма передачи смыслов от эпохи к эпохе с непременными сопутствующими искажениями). Во-вторых, о склонности человека воспринимать мир некритично, заглатывая готовые формулы речи с уже проложенными и закрепленными в них мыслительными ходами, и о том, к чему такая склонность приводит (да, читатель, тут ты не ошибся: ни к чему хорошему). Таким образом, начавшись как рассуждение об историко-культурных сюжетах и формально не покидая его пределов, разговор становится антропологическим: о том, как речь и память (вместе с верными ее спутниками: забвением и невниманием) моделируют для человека мир.