НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Как все слова стали другими

Ольга Седакова. Перевести Данте. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2020.

Осип Мандельштам в «Разговоре о Данте» заметил, что создатель итальянского языка и итальянского гражданского чувства «весь изогнулся в позе писца, испуганно косящегося на иллюминированный подлинник». Мандельштам, конечно, имел в виду не только верность Данте церковному и научному учению его времени, немыслимую для последующего поэта. Как заметил Сергей Аверинцев в одной из лекций, Данте мог знать всю современную ему физику и вообще науку, тогда как современный филолог если и похвалится эрудицией в области квантовых скачков или туннельного эффекта, это все равно не будет знанием. Мандельштам, писавший о Данте в голодном Крыму, имел в виду, что разговор с Беатриче вернет самого Данте к жизни, что она, подтвердив правильность его письма, подтвердит и правильность его пути. Однако мандельштамовский Данте, как и любой другой русский Данте, — это человек, ищущий покоя, пока наконец не будет сдан последний экзамен. Но современный поэт стоит за стенами средневекового университета.

Ольга Седакова как переводчица и интерпретатор Данте находится внутри средневекового университета или, во всяком случае, библиотеки. И институционально, как академик двух итальянских академий — миланской Святого Амвросия и римской «Мудрость и знание». И по способу работы: киноварные буквы на обложке этой книги подсказывают, что главное внимание будет уделяться «буквицам», — позволим себе эту метафору. Любой или любая из нас вспомнит средневековые иллюминированные буквицы, где журавль, обезьяна или целое кругосветное плавание, вместе с несколькими звездами-повелительницами, вдруг оказываются вплетены в букву «М» или «Е». Буквица — модель начального переводческого чтения Данте: да, мы знаем, что здесь Данте встретится с певцом блаженства, а здесь узнает, почему они сияют так, а не по-другому. Но чтобы это не было далеким знанием, вроде наших гуманитарных знаний о постоянной Планка, и нужна буквица. Нужен начальный шаг, нужно увидеть, как Данте приступает к теме, с каким размахом и с каким обузданием мысли. Если бы можно было назвать переводческий метод Седаковой «методом буквицы», в противовес и буквалистскому, и художественному переводу, это было бы счастьем.

В изданную теперь книгу – фрагменты которой уже публиковались в «Знамени» три года назад¹ — вошел перевод трех песен, двух — «Чистилища» и одной — «Рая», с подробным комментарием и введением. «Ад» остался за границами книги — мучительная тьма справедливости нашла для себя продолжение в веках, собственно, весь европейский роман, все «Мне отмщение, и Аз воздам». Тогда как опыт двух других загробных областей трудно считать до конца нашедшим себя в литературе. Даже если мы сочтем, что фантазийная поэма может быть драматичной, как события в «Чистилище», а литературная сказка — почти райской, то вряд ли приключения Руслана или милость Салтана объяснят нам многое в Данте. Поэтому усилия по освоению этих двух кантик требуются особые: понять, что говорит Данте, когда сообщает о милости, прощении, благодати и свете. Недостаточно только процитировать Ареопагитики или Альберта Великого, нужно разобраться, как милость себя засчитывает, будучи безусловной и опрокидывающей все расчеты, как благодать себя исчисляет, будучи безмерной и неисчислимой. Иначе говоря, прежде чем перевести Данте, нужно выяснить, как он сам перевел богословские понятия на привычки связной речи или, как выразился бы Деррида, сделал «логос» «идиомой».

Наши привычки мышления обыкновенно движутся в обратную сторону — мы берем повседневный опыт и пытаемся расширить его до больших понятий, например, думая о чувственном солнце, представлять Солнце Правды. Многие думают, что средневековое аллегорическое мышление к этому и сводилось  — к употреблению вещей и понятий как символов высших реальностей. На самом деле, как не раз подчеркивает Седакова, средневековая образованность работала иначе: она начиналась с доверия, с признания возможного диалога или спора, с дисциплины университетского заучивания наизусть и многочасовой дискуссии, — и тогда оказывалось, как можно для ветра благодати или яростной молнии Промысла найти слова.

В каком-то смысле Данте, как его представила Седакова, расположил «лучшие слова в лучшем порядке». Но не в смысле Кольриджа и Гумилева, не в смысле сочетаемости слов, а в духе богословской энциклопедии, которой мы можем пользоваться так, что всякий раз извлекаем лучшее: да, именно так карается этот грех, да, так вознаграждается добродетель, да, как раз так оправдывается наше знание, наше чувство, наш опыт. Поэтому в отличие от привычного чтения Данте, где важно, куда он ведет, Седакова предлагает более старое, но и совершенно современное прочтение Данте, когда можно начинать с любой песни — не прогадаешь. Конечно, это не «сад расходящихся троп», но скорее, действительно, размеченный яркими буквами каталог библиотеки.

Перевод Седаковой выполнен свободным стихом, близким ритмической прозе, с делением на строки. Цель такого перевода — сохранить строение мысли и аргумента: важно не только как устроен образ корабля, волны или розы, но и как он оказался главным аргументом. Читая перевод без комментария, мы понимаем на новом уровне банальность о Данте как поэте между Средними веками и современностью. Дело не в том, что Данте приветствовал современность, а в том, что он смог показать, чем занимался Августин, чем Аквинат, чем Бернар Клервосский и чем бы они продолжали заниматься, если бы пришли в университет и объяснили школярам. Поэма — просто наблюдение за этими объяснениями, за этим языком богословов, вроде того, как по арабским преданиям Соломон понимал язык птиц.

Но это если читать только перевод, — тогда можно свести содержание «Комедии» к многоголосому объяснению важнейших вещей, подводящему черту под Средневековьем. Однако это будет ошибкой. Поэтому даже лучше начинать чтение книги с комментария, который показывает, как надо читать перевод: как свидетельство о когда-то достигнутой ясности ума. Переводчик-изобретатель или переводчик-слуга сменился переводчиком-свидетелем, показывающим, как мысль может достичь предельного напряжения. Это напряжение не ассоциаций, не сюрреалистических сходств, подобий небесного и земного, видения и реальности, как читают, опять же привычно, «Чистилище» и «Рай» Данте, — но напряжение гражданской жизни, в которой мысль о Благе всякий раз становится основанием практического действия. Комментарий, не говоря развернуто о влиянии «Комедии» на гражданский гуманизм, показывает, как вообще и гражданственность, и гуманизм стали предметом внимания первых и последующих читателей Данте, пусть даже речь шла о наблюдении звезд или о счете шагов.

Книга, конечно, предназначена не только для почитателей Данте или увлеченных читателей новых произведений Седаковой. Она, как и эссеистика Григория Дашевского и Марии Степановой, как и блокадные исследования Полины Барсковой или только что вышедшие в том же Издательстве Ивана Лимбаха «95 тезисов о филологии» Вернера Хамахера, предназначена для того, чтобы пережить тяжелое переходное время, когда рушатся миры, а слова вроде бы остаются теми же. Все названные книги по-разному решают этот вопрос. Новая книга Седаковой просто учит выписывать буквицу, смотря на происходящее через этот первый шаг в мысли, первую интуицию. Тогда будет видно, что и слова, а не только мысли и чувства стали другими, и поэтому перечитать Данте в новом переводе и с новым комментарием — значит узнать, как слова итальянского языка у Данте стали совсем другими, — настолько радикально, как не снилось рядовым спорам наших дней.

Александр Марков

1 Ольга Седакова. Перевести Данте. Чистилище. Песнь первая // Знамя. № 2. 2017.  https://magazines.gorky.media/znamia/2017/2/perevesti-dante.html