Об авторе | Александр Хургин — автор двенадцати книг прозы, лауреат нескольких литературных премий. Рассказы переводились на многие  европейские языки.  Давний автор «Знамени», лауреат ежегодной премии журнала за повесть «Страна «Австралия» (1993 год). Предыдущая публикация — «Три рассказа»  (№ 9 за 2001 год). Живет в Германии.

Александр Хургин

Колония

Рассказы

Хорошо и прекрасно

Сколько стоит на земле третий подъезд дома номер сорок девять по улице Софьи Ковалевской, столько в нем живет один какой-нибудь старик или старуха. В смысле, настоящие старик или старуха, древние. Сначала жил там девяностолетний Митя Иванов, на еврейке Ивановой женатый. Потом долго квартиру на втором этаже занимала пакостная старуха Матвеевна по кличке Шкидла. Занимала, пока не умерла в девяносто три года от простуды верхних дыхательных путей. Теперь ее место под солнцем заняла Валька. Ей девяносто три исполнится этим летом. И, судя по всему, Матвеевну Валька переживет. А у некоторых есть мнение, что она вообще не умрет никогда.

Валька живет в доме с самого начала. С 1970 года. Как дом этот железобетонный построили на колонии, как дали ей в нем квартиру от мехзавода ГШО, так она в нем и живет. Двоих детей здесь без мужа в армию проводила, внука после несчастного случая похоронила, ну и так далее, и тому подобное. И всех жильцов дома за эти годы она помнит поименно и пофамильно. В какой квартире жил, с кем жил, кем работал, как себя вел на производстве и в быту. Такая у нее память сердца. Ну, и кто, когда, к кому приходил, когда уходил. Мужчина, женщина или кто другой. Все это Валька тоже знает и помнит, как дважды два. Поскольку живет на первом этаже, и кухонное окно у нее рядом с входом в подъезд расположено. И захочешь — мимо незамеченным не проскользнешь. Делать же ей нечего. Она или у подъезда торчит, или поесть-попить себе на кухне готовит. В окно поглядывая. Благодаря Вальке в подъезде за все сорок восемь лет не было ни одной квартирной кражи. Потому что, когда Валька работала маляром, квартиры грабить было еще как-то не принято, а когда это стало массовым явлением, она уже была на пенсии и на посту.

Кто в милицию попал, кто в институт поступил, у кого тяжелая и продолжительная болезнь случилась. Все Вальке известно. Как-то она все это узнает из своих источников, гуляя целыми днями на скамейке перед домом. Она же, кстати, не пускает в подъезд мелких жуликов из канадской фирмы, свидетелей Иеговы и агитаторов во время всевозможных выборов. Не сообщает им код домофона, и все. А если кто из подъезда случайно выходит, заслоняет входную дверь собой, чтобы агитаторы в нее не просочились. И говорит им просто и ясно: «Дайте, — говорит, — людям жить. Идите на хер и не возвращайтесь». И, что примечательно, они, агитаторы, идут и не возвращаются. Жулики и свидетели Иеговы тоже.

Выражаясь прежним языком Советского Союза, Валька выполняет обязанности старшей по подъезду. Причем на чисто общественных началах и по своей собственной инициативе. За детьми присматривает, пока родители на работе маются, больных проведывает, мол, не надо ли кефиру купить или пирамидону, первой приходит на помощь в случае чьей-нибудь смерти. А однажды спасла жизнь соседскому коту Чернышу. Увидела, что его черный хвост свешивается из-под куртки у Клешни — дворового их бомжа и наркомана. И подняла страшный крик: «Отпусти кота, скотина». Клешня хотел от нее убежать, но она за ним погналась. И зацепила своей клюкой за ногу. Клешня полетел носом в асфальт, и Черныш у него из-под куртки вырвался. И убежал. А так-то ходили слухи, что наркоманы котов ловят и продают Надьке, которая на Образцовом рынке горячими пирожками торгует. В том числе и с мясом.

Так что Валька, несмотря на свои годы, живет напряженной общественной жизнью. Для людей живет. С самого утра дежуря у подъезда, на своем общественно-полезном посту. И люди ей за это от души благодарны. Хотя многих она, конечно, подзадолбала своей активной жизненной позицией. Но не это же главное. Главное, что у Вальки счастливая старость. Она и сама всегда говорит: «Все, — говорит, — у меня прекрасно».

А чего? Чувствует Валька себя допустимо. Для своего преклонного возраста. И видит, и слышит, и на своих ногах. Только желчный пузырь ей удалили, а остальные органы все, как один, при ней. Если б еще пенсию повысили на сколько-нибудь, совсем стало бы терпимо.

Помощи-то ждать Вальке не от кого. Ни материальной, ни какой иной. Сыновья умерли. Естественной смертью от старости. Валька говорит: «Мужчины у нас непродолжительно живут по статистике. А дети мои нормально пожили, грех жаловаться. Младший семьдесят два года, а старший семьдесят».

Невесток тоже у Вальки фактически нет. С одной сын развелся при жизни еще, бог знает как давно, а другую она не смогла простить или не захотела. За то, что допустила гибель внука. Любила Валька внука своего единственного, а она, мать, его в детстве недоглядела. Выходит, что пенсия повышенная никак Вальке не навредила бы. Но и без пенсии ей хорошо на свете жить. Хорошо и прекрасно. И гораздо лучше, чем многим другим людям.

Иждивение

И в свои восемьдесят лет, и позже Митя Иванов ел яичницу из десяти яиц. И любил, чтобы она в сале плавала. «Иначе это не яичница, а фикция», — говорил Митя. Жена его, Иванова Лиза, и сама бы такую яичницу ела, но она не могла. Нельзя ей было как по болезни, так и по национальному признаку. Поэтому она говорила Мите, что есть столько яиц и столько свиного сала вредно для его пожилого возраста. Хотя когда Митя не видел, она тоже могла кусочек отрезать и тайно его сжевать. Если сало было с прожилками. Митя об этом, конечно, знал. Поэтому слушал поучения Ивановой невнимательно. Тем более что ни сало, ни яйца они из своей скудной пенсии не покупали. Их привозила из села Митина дочь.

Вернее как дочь... Если строго судить, дочерью она ему не была и не являлась. Она была дочерью его первой жены. Ныне, слава богу, покойной. Митя же всю войну в армии прослужил. В нечеловеческих погодных условиях охранял изменников родины и врагов народа. А когда домой из Мордовии вернулся в конце уже сорок пятого года, выяснилось, что у жены его есть дочь. Которой раньше, при нем, и близко не было. И все соседи говорили ему по секрету, что дочь эта рождена от немца. На него и похожа.

Митя некоторое время с женой, конечно, пожил, соскучившись по женскому полу и его прелестям. Простил ей вынужденно дочь эту случайную с немцем заодно. Но в конце концов, лет, наверно, через десять, все-таки ушел. Не мог он на чужого ребенка ежедневно смотреть. Как он растет, наблюдать, и прочее. Ну не мог. А когда выпьет, убить хотелось ему и дочь, и жену, и вообще всех без разбору. Поэтому жену он время от времени и бил. В нетрезвом виде. Придет, говорит: «Я, значит, родину охранял, а ты тут с врагами?» И понеслось. Так что в конце концов нашел он себе в областном центре Иванову и женился на ней. Ивановой она, ясное дело, стала после свадьбы, которой у них, правда, не было. А до нее она носила фамилию Гольдберг. Что Митю почему-то не смущало. Наверно, он в духе интернационализма воспитывался, и в духе борьбы за дружбу народов. Главное для него было, что у нее детей не было.

То есть раньше у нее было двое детей. От первого брака. Но один утонул в речке еще до войны, а другой, младший, умер от голода и дифтерии в эвакуации. У нее на руках. Ко всему этому муж Ивановой, Сема Гольдберг, с войны так и не вернулся. Героически погиб в боях, о чем командование сообщило ей письменно. И, значит, ничто не мешало Мите жениться на Ивановой. Она ничего так была на вид — глазастая. Несмотря на потерю всей своей семьи и работу в кочегарке. Но что кочегарка — это плохо, только со стороны кажется. Иванова считала наоборот, что кочегарка — это хорошо. Во-первых, там молоко давали каждый день. Бесплатно. Во-вторых, профсоюзные путевки в профилакторий завода ГШО, где можно было обильно питаться, а в-третьих, квартиру ей завод выделил именно потому, что она в кочегарке трудилась, и на пенсию Иванова ушла в сорок пять лет. Работала бы эта кочегарка на газу, вообще был бы в ней курорт. А на угле, конечно, тяжеловато там было. И пыльно. Может, от пыли этой и тяжести и была Иванова такая вредная. Но к вредности ее Митя со временем притерпелся. Даже к штучкам ее еврейским привык. Вроде того, что скажет она Мите бывало: «Не буду я борщ со сметаной. Он мясной. Некошерно». Митя ей: «А я буду». Возьмет эту сметану, а она прокисшая. И чего б не сказать просто, мол, прокисла сметана? Этого он не понимал. Не понимал, но прощал Ивановой ее слабости, вредности и национальные особенности. Все равно у него никого, кроме нее, не было. Детей у них не получилось. Жена первая умерла. Дочка ее выросла и замуж вышла в село. Ну, и все.

Сейчас, правда, с дочкой они отношения кое-какие наладили. Благодаря, кстати, Ивановой. Она их двухкомнатную хрущевку — ту, что завод ей на своей жилколонии выделил за работу в кочегарке — дочке Митиной завещала, когда приватизацию разрешили. В обмен на обещание снабжать их сельскими продуктами до самой смерти. После чего похоронить. Иванова могла бы и не ей квартиру завещать на каких-нибудь более выгодных условиях. Но ее единственный двоюродный племянник жил в Ташкенте, откуда при первой же возможности уехал в город Штутгарт. И помогал оттуда только деньгами и только изредка. А дочка Митина подумала и решила, что оно того стоит. Мите было хорошо за восемьдесят, Ивановой — под. Ну сколько они еще протянут? А квартира в областном городе — это красиво. У дочки Митиной сын тогда как раз жениться собрался. Конечно, она стала их снабжать. Не круглый год — весной и осенью из ее села нельзя было на трассу выехать даже трактором, не то что «жигулями». А летом и зимой снабжала, как часы. Привозила раз в месяц, а то и два, полные сумки всякого разного съестного. В том числе сала и яиц. Картошку на зиму тоже привозила, лук-чеснок. Иванова ворчала, что привозит она мало и редко, и жаловалась на нее всем соседям, но ей лишь бы пожаловаться. Да и понять ее можно. Если очень захотеть. Ей всегда казалось, что еды мало, что она голодной останется. Потому что наголодалась она в эвакуации так, что не дай бог. Кожа на теле трескалась. И с тех пор больше всего на свете боялась Иванова голода. Все время думая о еде. Даже когда была сыта, о ней думала. Все остальное занимало ее гораздо меньше. Или не занимало вообще. Митя ей говорил: «Ты жадная», — и вымакивал сало ломтями белого хлеба. До тех пор, пока сковорода не начинала блестеть.

А Иванова ему возражала: «Я не жадная, я голод помню. И о тебе-дураке забочусь». Митя ее не слушал и продолжал свое. Потому что он так привык. Когда служил и работал, ему калории нужны были позарез, а на пенсии калории, конечно, ни к чему, но привычка много есть осталась. При этом он не толстел. В отличие от Ивановой. Которая в дверь уже входила без зазора. Даже боком.

И жили они так, на иждивении, довольно долго. Дочка Митина уже думала, что прогадала она с этой квартирой и что Митя с Ивановой еще ее переживут. Но они не пережили. Они, как говорится, жили-жили, а потом померли.

Сначала, значит, у Ивановой случился инсульт, и она после него выжила. И даже начала по квартире передвигаться. А потом и у Мити то же самое. Но он сразу умер, безотлагательно. Упал на пол и умер. Иванова стала стенать и звать соседей. Соседи пришли, вызвали телеграммой Митину дочку. Она приехала на «жигулях» своих всей семьей — с мужем, сыном и женой сына. На крышу машины муж багажник установил дополнительный. Решетку такую специальную, для того, чтоб на базар ездить. И к ней гроб веревками приторочил. С красивым крестом из черного крепа через всю крышку. Погрузили они Митю в этот гроб, крышкой накрыли и водрузили на багажник общими усилиями. Соседи за их действиями наблюдали, но помощи не оказывали. Только сказали им вслед «счастливого пути». И уехал Митя в село, где похороны обходились значительно дешевле городских. А если учесть, что гроб этот муж дочери своими руками изготовил, будучи плотником, так и еще дешевле.

Ну, а буквально через неделю и сама Иванова утром не проснулась. Видно, второй инсульт ее настиг от переживаний. Во сне.

Патронажная сестра из еврейского фонда помощи обед ей принесла, дверь отперла, видит — нет больше Ивановой. Она опять дочке Митиной — телеграмму. И все повторилось. Точно так же, как с Митей. Даже гроб они привезли точно такой же. С таким же крестом. И точно так же, на крыше «жигулей», увезли Иванову в свое село, чтобы недорого похоронить ее рядом с Митей на сельском кладбище.

Там они, наверное, и лежат.

Любовная коллизия

Всю жизнь Верке снились подробные, цветные сны. По восемь часов в ночь. Когда она ложилась спать, муж говорил: «Верка легла кино смотреть». Но это бы еще полбеды. Хуже, что, когда она влюблялась, ей начинали сниться фильмы ужасов. Нечасто, но снились. Примерно раз в неделю. И в этих фильмах она участвовала в главных ролях. В основном мужа своего вручную расчленяла. Вся в кровище. Муж расчленялся плохо. Сопротивляясь режущим предметам кухонного назначения. Просыпалась она после таких снов довольная, умиротворенная и вежливая. К тому же явно помолодевшая. Муж ее в таком состоянии побаивался, был с нею покладист и предупредителен. А также трезв. Хотя это ему и не свойственно. Он вообще-то парень резкий. Военный, одним словом, солдафон.

Паша — тоже военный и тоже не лыком шит. Он, влюбившись в Верку, сразу развелся с предыдущей женой и перестал ходить на службу. Служили они далеко, в Сибири. Верка, надо отдать ей должное, ответно влюбилась в Пашу (так что ужасные сны ей снились не на пустом месте), но с мужем какое-то время не разводилась. И Паша вынужден был валяться в офицерском общежитии, печь в печке колобки к чаю и читать библиотечные книжки. Про войну и про любовь.

Его вызывало на ковер командование, делало внушения, мол, семью разрушаете, товарищ лейтенант, после своей вторую. А Паша говорил: «На хрен семьи. Люблю ее, и все. Увольняйте».

Верку тоже вызывало. Командование:

— Вы что ж это предательски изменяете мужу — офицеру ракетных войск и члену партии?

Верка говорила:

— А я не изменяю.

— А как же Буркин?

— Буркина я да, люблю, — говорила Верка. — Но мужу не изменяю.

— И как же вам это удается? — спрашивало недвусмысленно командование.

— Показать? — спрашивала у командования Верка и делала решительный шаг вперед. После чего командование от нее на какое-то время отставало.

Общее партсобрание части также не могло понять и разобраться в этой любовной коллизии. Ну никак. И Пашу просто перевели в город, в другую часть. От греха подальше. Всего восемь часов езды. Для Сибири — это рядом. Они там как-то за корейской морковкой к празднику сутки на БТРе ездили, пока купили. Поэтому Паша приезжал, колотил в дверь к Верке, а Веркин муж его не впускал. Ругаясь одновременно с Веркой. Он говорил:

— Подумай. Хорошо подумай.

Она говорила:

— А что тут думать? Ты пьешь. Мне надоело.

— Я пью? — говорил муж. — Да Буркин профессиональный алкаш. Особенно по сравнению со мной. И дед у него четыре раза был женат, а умер от цирроза печени.

Так это все какое-то время и тянулось. Неопределенно. Верка оставалась у мужа. Паша добивался, чтобы его выгнали из рядов советской армии. Затеяв, пока суд да дело, небольшой бизнес. Он находил девку, подавал с ней заявление в загс и получал талон в магазин для молодоженов. А тогда, в условиях тотального дефицита на товары ширпотреба, только там и можно было раз в жизни купить приличные вещи. Брачующимся с талоном из загса это позволялось. В остальных магазинах такое говно висело, что не поверите. Так вот, Паша набирал хороших шмоток на жениха и невесту, слегка делился ими с задействованной девкой, а остальные продавал втридорога. После чего приходил в загс с другой такой же девкой. А когда в конце концов они пришли подавать заявления с Веркой, им талона уже не дали. Сказали: «Знаем мы этого брачного афериста, он у нас постоянный клиент». И были страшно удивлены, когда Паша и Верка расписались. Да, в итоге они расписались. Несмотря ни на какие препятствия со стороны советской власти, советской армии и коммунистической партии Советского Союза. Паша таки смог уволиться из армии. За аморалку, но это не страшно. Потому что вслед за его увольнением и сама советская армия вместе с Советским Союзом накрылись медным тазом и кое-чем еще.

И стали они — Верка с Пашей — жить-поживать душа в душу. Как раз квартира им на колонии завода ГШО досталась. От умерших Пашиных родителей. В которой они и жили лет пятнадцать. Добра, правда, так и не нажили. Потому что Паша же, он алкашом все-таки был, как ни крути. И до такой степени был, что Верке пришлось от него сбежать. И уехать с подругой на заработки в Италию. Нелегально. Там она и обосновалась как-то на постоянном месте жительства. Видно, замуж преступно вышла при живом еще Паше. Или еще что-нибудь в том же духе. А Паша лет пять назад тоже нашел себе постоянный заработок и свое место в жизни общества. Назло Верке и чтобы деньги ей посылать с барского плеча показательно. Поэтому могла она и не уезжать в эту свою Италию. Заработок нехитрый, но ощутимый: на Донбассе снайпером. Он же всегда стрелял отлично, Паша. На стрельбах после литра в пятак попадал. Из «Калашникова».

И все у Паши стало хорошо и как нельзя лучше, в том числе и в материальном смысле слова. Боевые товарищи звали его дедом, любили и уважали. За почтенный возраст, за меткость стрельбы и за трезвость мысли в любом состоянии.

Правда, где он сейчас, в данный момент времени, — неизвестно. Никто этого точно сказать не может. Командир его так Верке и написал в эсэмэске: «Пропал, — написал, — безвисти. Извенити».