НАБЛЮДАТЕЛЬ

дважды

Владимир Аристов.  Mater Studiorum. — М.: Новое литературное обозрение, 2019.

«Ты другого попробуй сыграть»: жанр и поэтика романа Владимира Аристова «Mater Studiorum»

У читателя, который берет в руки книгу Владимира Аристова «Mater Studiorum», первоначальное впечатление будет обманчиво — сначала кажется, что впереди — традиционный роман об отношениях и интригах в университетской среде. И действительно, завязка истории — сюжет о профессоре-философе, который, гримируясь, читает лекции о вечной женственности и одновременно является студентом, настраивает на легкомысленный лад. Однако вскоре в повествовании начинают доминировать совсем иные — метафизические и фантастические мотивы. Уже через несколько глав жанр претерпевает ощутимые метаморфозы, превращаясь в роман путешествия или даже просто в путевые записки героя.

По жанру роман вписывается сразу в несколько традиций. Первая из них — это европейский роман воспитания, например, «Генрих фон Офтердинген» Новалиса, «Годы учения Вильгельма Мейстера» и «Годы странствий Вильгельма Мейстера» Гете. Ученичество здесь органично сливается с темой странствия, когда герой путешествует, подчиняясь «тихим, но властным указаниям», исполняя задания экзистенциального квеста, на ходу читая тайные и явные подсказки. И в этот квест вмещены и авторские путевые впечатления, и больничный опыт, и университет, и математические изыскания, и, быть может, самое главное, опыт поэта.

Вторая традиция — интеллектуальный (или метафизический) роман. Примеры этого жанра — «Игра в бисер» и «Степной волк» Германа Гессе, «Философский камень» Маргерит Юрсенар, «Доктор Фаустус» Томаса Манна. Интеллектуальный роман поиска себя, озарения, в данном случае — осознания своей женственной души, которая в романе представлена образом героини по имени Irа.

Наконец, третья традиция, о которой уже шла речь, — «университетский роман». В европейской литературе эта традиция отчетливо представлена книгами Дэвида Лоджа (университетская трилогия «Академический обмен», «Мир тесен», «Прекрасная работа»), Элисон Лури («Иностранные связи»), Аниты Брукнер («Провидение») и Антонии Байетт («Обладать»; тетралогия о Фредерике Поттер).

В аристовском романном университете без труда узнается РГГУ: в тексте упоминаются «здешний буфет, расположенный, как в лесу, между стволами огромных порфировых колонн, должно быть, коринфского ордера», Профессорская аудитория, а также тот факт, что в здании раньше располагалась Высшая Партийная Школа. К тому же именно в РГГУ в 1990-е годы существовал Центр гендерных исследований, который позиционировался как своего рода идеологический преемник исторических Высших Женских Курсов. В последней части романа действие переносится в США, где героиня пытается основать новый университет, однако терпит фиаско. В представлении, разыгранном студентами по мотивам «Золотой рыбки», узнается весь изначальный сюжет с переодеваниями студента-профессора. И подобных многоступенчатых повторений, скрытых аллюзий и иронических отражений в романе немало — это прием, который литературоведы вслед за Ю.М. Лотманом называют «текст в тексте». В эту группу мотивов входят и зеркала, и сны, и картины, в которые вглядывается герой, и по этой же логике раскручиваются бесконечные цепочки историко-культурных ассоциаций. Читатель, который пустится в лабиринт аллюзий, рискует заработать головокружение. Ведь даже коротенький документальный фильм в романе обречен на вечную перемотку, порождая визуальный транс и втягивая в свой повторяющийся сомнамбулический ритм героя.

Значительную часть романа составляет металитературная игра, в рамках которой актуализируется авторская эрудиция и ирония. Для исследователей интертекстуальных связей здесь на каждом шагу разложены приманки и увлекательные приглашения под видом нечаянных каламбуров или словесных ассоциаций. Взять хотя бы заглавие романа — «Mater Studiorum». Это и старинная латинская пословица «Повторение — мать учения», и аллюзия на выражение «Alma mater», связующая с темой университета, и, наконец, тут же по принципу звукового сходства возникает удивительная и харизматичная Альма Малер. Идея памяти и повторения — основной концептуальный и композиционный принцип романа, и оттого одна из центральных символических конструкций — Театр памяти, соединяющий прошлое и будущее. Эта метафора реализуется через сон о Мнемозине, стоящей на горе, который снится одновременно и герою, и героине, что подтверждает их внутреннее родство и взаимозаменяемость. На эту гору, видимо, и совершают восхождение герои в последней, незавершенной главе романа, причем Лев упоминает здесь шестую гексаграмму Шэн — «подъем».  Роль снов в романе особо акцентируется: все начинается с первого сна, который в самом начале видит герой — сон о несданных зачетах, и далее часть сюжета разворачивается на грани сновидения и яви.

Эта особенность поэтики явно указывает на генетическую связь текста с литературой немецкого романтизма. Аналогична роль снов как экзистенциальной притчи, к примеру, в романе Новалиса «Генрих фон Офтердинген». Неслучайно в тексте мимолетно возникают мерцающие таинственным светом образы женщин немецкого романтизма — Беттины фон Арним, Гунды фон Савиньи, Софии Меро, Каролины Шлегель-Шеллинг. К тому же имя Ira, главной героини романа, отчасти намекает на любимую концепцию йенских романтиков — фигуру романтической иронии. Это «прекрасное в сфере логического», «самая свободная из всех вольностей», однако суть романтической иронии — акцент на недостижимость, невозможность адекватного воплощения субъективной творческой воли. Потому ирония делает закономерным фиаско утопической мечты о новом университете, о гармоничном слиянии мужского и женского в современной культуре.

На протяжении романа главные герои соотносятся между собой как юнгиан­ские Anima и Animus: они подменяют и дополняют друг друга, как мужское и женское, как Гарри и Гермина в «Степном волке». Только вместо магического театра Гессе здесь дан Театр памяти и университетская аудитория, которая потом постепенно расширяется до пределов целого мира. По законам жанра метафизического романа главная функция героев — воплощение и испытание в своей судьбе определенной идеи (в данном случае — философии вечной женственности). Но оборотная сторона этой жанровой специфики — абстрактность героев, непрорисованность характеров. Герои лишены телесности, они остаются абстрактными. Немногие моменты, когда Ira обретает зримость, — эпизод, когда она стрижет ногти, и ее досада после пародийного представления «Золотой рыбки»: тут есть эмоции и ясность видения. Но пока  Ira воплощает идею неуловимого женского начала, она не обладает зримыми контурами.

Напротив, образ льва, при всей его фантастичности, пластически убедителен — он очень живой и смешной, его ясно видишь читательским зрением. Именно лев предстает в романе как поэт, автор стихотворных текстов. Ведь мы не должны забывать, что имеем дело с прозой поэта (который, правда, в последнее время также все чаще выступает автором прозаических текстов — новелл). Собственно, в поэзии Аристова уже давно «засветился» Снежный лев (Leo the poet), в ней можно найти и множество других набросков романа:

Ты исполнишь себя молодого —

Ты исполнишься

Ты другого попробуй сыграть

Этой поздней весной

Это стихотворение могло бы послужить эпиграфом к роману.  К поэзии Аристова также восходит безымянный лирический герой, к которому обращается автор во втором лице («Ты думал…») или о котором ведется повествование в третьем лице с постоянными оговорками. Это негромкий шепчущий голос, комментирующий и именующий все события, подбирающий бесконечные каламбуры и незаметно вовлекающий читателя в языковые игры. Симптоматично, что в романе часто возникает оборот «прошептал про себя», «прошептал он себе». Это рефлектирующий герой, который уже не раз появлялся не только в поэзии Аристова, но и в первом романе «Предсказание очевидца». Отсюда же многие особенности стиля — как, скажем, склонность к инверсиям с постановкой сказуемого перед подлежащим: вот пример только из одного абзаца «Перешел он… Присел он… Заслышал он... Видел он…». Ритм романа в основном — медленный, тягучий, рассчитанный на неторопливое внимательное восприятие. Нередко попадаются длинные «прустовские» фразы с ветвистым синтаксисом и бесконечными уточняющими повторами, оговорками и вводными оборотами. Герои как бы думают на ходу, пытаясь подобрать формулировки, и оттого один из самых распространенных знаков препинания в романе — многоточие. Так попутно создается ощущение фрагментарности и незавершенно­сти, что подтверждается последней фразой, оборванной на полуслове: «чтобы пройти через»…

И что же в итоге? Только многоточие… Роман ускользает от интерпретации, как рыба выскальзывает из сети. Можно предсказать (взяв на себя рискованную роль очевидца), что о « Mater Studiorum» будет написано немало критических работ, особенно в американской славистике: в книге заложено столько уровней интерпретации, что хватит материала для нескольких курсовых, дипломов и диссертаций. Но главное — в тексте есть структура, множество нежно натянутых нитей создают мелкоячеистую рыболовную сеть... А уж читатель пусть ловит золотых рыбок — инструмент для ловли благодаря предусмотрительному автору уже есть.

Ольга Вайнштейн