|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Prima la musica e poi le parole
Николай Каретников. Темы с вариациями. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2020.
Одним словом: симпатично. В том смысле, что вызывают симпатию.
Вызывает симпатию хороший и талантливый человек.
Человек — композитор. У него знаменитая бабушка (сопрано Дейша-Сионицкая). У него круг общения — знаменитый (Юдина, Нейгауз, Габричевский, Галич). Сам он, композитор, из поколения тех, кто в 1950–1960-е захотел разучиться дышать советским спертым воздухом из советского противогаза — и захотел дышать сам.
Дышать — сам, жить — сам, и сочинять музыку — сам. И — открыв тот мир, который не по разнарядке. А ведь это и есть — целый мир. От античности до Стравинского и Шенберга.
И это поколение советских-подсоветских-внесоветских композиторов, рожденных в 1930-е, оно тоже, понятно, знаменитое (Шнитке, Денисов, Губайдулина, Пярт, Сильвестров, Канчели).
Дальше история предсказуемая. История о том, как Каретникову перекрыли кислород — и заставляли назад, в противогаз.
Его заставляли, а он пытался жить и сочинять свое.
Было много киноподенщины (хотя и с удачами, и даже известными). Был — и начался рано — путь к вере. И вожатый был у Каретникова хороший: отец Александр Мень.
И Каретников почти успел подышать тем вдруг возникшим воздухом свободы, который (извините) «перестройка». И — умер. Шестидесяти четырех лет.
И трудно избавиться от ощущения, что это — кессонная болезнь. «Слишком быстро». После четверти века в подполье — слишком быстрое «встань и дыши» (и пиши).
Сюжет завершен. Сюжет для небольшого рассказа — или для автобиографических записок, написанных с умом, трезвостью, ностальгией и иронией.
С предисловием Ольги Седаковой: верификация значительного.
«Всем нравится».
Без кавычек. Всем и впрямь нравится. Уж коли ныне — третье издание (второе посмертное), расширенное.
И читать приятно. Интересные случаи, интересные люди. И всегда есть возможность по ходу чтения предаться и собственным воспоминаниям. В общем, подлинно-интеллигентное для подлинных интеллигентов. Для тех, как говорится, кто понимает и ценит подлинное (это последнее — обязательно курсивом).
И, в общем, как-то не очень и важно, что Каретников умер четверть с лишним века назад (ныне — девяностолетие).
«Приятно побеседовать». Побеседовали, почитали, прочитали. Почитаем-ка и еще чего-нибудь приятного и интеллигентного.
А жизнь у Каретникова, между тем, была страшная. Страшная и радостная. Страшная — потому что без воздуха. Радостная — потому что он верил, что те звезды, которые он зажигал, кому-то непременно нужны.
И умер, быть может, с сознанием, что все — не зря.
Очень хочется, правду сказать, в это верить. Даже после топора, раскроившего череп отца Александра Меня.
Каретников написал после: «Гибель отца Александра была чудовищным ударом. Сознание того, что его больше нет, невыносимо. <…> Сегодня, когда видишь то, что происходит в нашей несчастной стране, которая убивает своих пастырей, порой начинаешь думать, что мы в безвыходном положении и что надеяться не на кого, — но на это мы не имеем права. Господь судил отчаяние и уныние как тяжкие грехи и завещал нам свет надежды».
А что до музыки… Тут с верой труднее. Почти весь подсоветский авангард оказался — теперь-то уж что скрывать — тем же самым архивом советского времени, что и все прочее.
Архив — есть, и архивисты еще не все повымерли, а жизнь — где она? в ком?
Из бытийственной необходимости сериализма не выросло никакого бытия, а только все тот же сериализм. И кто ныне имеет уши слушать и слышать Четвертую симфонию Каретникова вне «исторического контекста»?
Вера Каретникова в необходимость своей музыки — бесспорна. Но есть ли она в нас, нынешних?
В русской музыке ныне много дела: только успевать писать некрологи. Слонимский, Смирнов, Вустин. Все пишут, вспоминают, все — с тонко рассчитанной пропорцией слезы, умудренности и личной близости к покойному.
На то, чтобы играть, исполнять — вот эту самую музыку вот этих самых дорогих усопших — времени уже не остается. Хотя («давайте начистоту») и при жизни-то было не очень. Ну, интервью какое взять, но — не начинать же сразу исполнять. Всем вполне хватает Валерия Гергиева с боекомплектом оперного Родиона Константиновича Щедрина для несуществующих боев.
Хочется думать, что смерть избавила Каретникова от горчайшего — от ненужности, невостребованности его музыки в тех будущих свободных, которые, вроде бы, уже мы и есть.
«Для справки»: когда в Европе вышла запись оперы Каретникова «Тиль Уленшпигель», один из обозревателей назвал эту музыку важнейшей оперой в истории русской музыки со времен «Леди Макбет Мценского уезда».
Это с Запада так видится. В России же у Каретникова есть читатель. Но, кажется, нет слушателя. А слушателя он заслужил. Сказано верно и давно: «Prima la musica e poi le parole»1 .
Михаил Ефимов
| 
