НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Дорога, зацепленная за небо

Арсен Титов. Старогрузинские новеллы. — Екатеринбург: АсПУр, 2019.

В завершение краткого предуведомления к книге «Старогрузинские новеллы», изданной при поддержке екатеринбургского грузинского общества «Сакартвело», автор благодарит «всех, кто читал эти новеллы с открытым сердцем». Именно так к ним и надо подходить. Переводчик новелл на грузинский Тамар Котрикадзе очень точно определяет язык новелл как «грузинский язык в русской транскрипции». Рассказы, входящие в книгу, скреплены сквозными персонажами и собираются в общую, близкую к романной, мозаику. Все герои так или иначе повязаны друг с другом, знаменуя магистральную тему книги — тему родовой связи и драматичности разрывов этой связи: так, мерцающим, но ощутимым фоном остается на «заднике» новелл война, память о которой не омрачает общего жизнеутверждающего миробытия героев, но неизменно присутствует во внутреннем пространстве рассказов, связывая их с военным циклом «Маленькие повести о войне и мире».

Так, в образе Таро, который «пашню не пахал, виноградник не обрабатывал, дом не строил, скот не разводил, детей не рожал. Он всю жизнь воевал», Титов вновь предстает мастером художественной нюансировки при исследовании психики «человека войны». Трагедия войны, по Титову, в первую очередь в том, что многие из тех, кто «вымостили собой дорогу от Кавказа до Берлина», не продолжили свой род. Смерть на войне страшна именно своей неестественностью, чужеродностью жизни как таковой, тогда как естественный уход из жизни принимается закономерно, приходит в свой черед, как необходимый элемент бытийного круговорота.

Большая История и малая частная жизнь, миф и юмор переплетаются в книге в одно пульсирующее целое. Снижая пафос, Титов как бы очищает его от наносного, отфильтровывая в сухой остаток лишь то, о чем можно говорить только серьезно — дом, дорогу, «зацепленную за небо», память, род. Эти образы — архетипичны, лейтмотивны и смыслообразующи, именно они определяют этический максимализм титовских героев: «А к родному дому ведет из мира только одна дорога, состоящая единственно из твоих шагов». «Туда же — ступишь на просяное семечко мимо, и с лихвой хватит тебе скитаться по чужбине. Приходить — не уходить. Тот и жив остается, кто это знает».

Все фирменные свойства титовской прозы здесь на месте: историческое мышление, буквализация метафор, притчевость, особая, трудноуловимая «магичность», и — как гласит аннотация — скользящее послание «о жизни сиюминутной в вечности и о вечности в нашей повседневной жизни».

Книга двуязычная. И даже не зная грузинского языка, читатель его чувствует, наслаждается зрительно, изучая сколь древнюю, столь и живую, рябящую в глазах, дышащую вязь таинственных иероглифов, ощутимо добавляющую книге упомянутого «магизма». Весь «груз» грузинского языка — его древняя плавность и плавная древность, сама его графическая явленность — «интонационно» попадает в тон новеллам. Форма весомо и зримо совпадает с содержанием. Столь же гармонично совпадают с текстом и иллюстрации, выполненные самим автором — строгая, скромная, трогательная, минималистичная, нежная и лиричная графика.

Топос новелл привычен для читателя, знакомого с творчеством Арсена Титова. Это вновь заброшенные в горах деревушки, предстающие как живые существа: «Деревня, как спутанный ястреб вскинулась, взлететь силится, а озеро монеткой в землю вдавилось» («Деревня за горой»). Здешние обитатели неуклюжи и в этой своей социальной неуклюжести — прекрасны. Сельское пространство, буквально, напичкано знаками и символами, и здесь, как и в «букейских хрониках»1 , особое значение имеет мотив пограничности: так один дом является концом одной деревни и началом другой, и это определяет его чудесность («Знак»). Символика дороги тоже парадоксальна: «некоторые дороги бывают такими, что на них туда одно расстояние, а обратно — два».

Не будучи особо вписаны в жизнь сиюминутную, они вписаны в природный космический круговорот. Здесь царит своеобразная натурфилософия, происходит частотное для Титова перекрещивание одушевленного и неодушевленного: неживое (вино, луна, глина, груша) одухотворяется, а некоторые люди мертвеют, сводясь целиком к своей функции (а это для Титова — однозначная и абсолютная смерть). Зато живут своей жизнью дома, которые сгибает и крючит неумолимое время и которые лечат «лекарством» — бревнами и досками. («Дом»). В людях, живущих здесь, постоянно проступает то ли мифологическая, то ли богатырская, былинная, но однозначно героическая «подкладка». Гулко и монументально звучат сами их имена — Дато, Ясон, Таро. И живут они в соответствии со своими именами размеренно (впрочем, размеренность эта частенько нарушается вмешательством разного рода стихийных «сквозняков»), убедительно, неторопливо, мудро, по справедливости: «Доживет — хорошо. Не доведется — тоже не сам виноват». Мудрость этих людей для Титова — объемная, шарообразная правда, обретающая на наших глазах очертания истины: «Так устроен мир, оказывается, — когда жарко, раздеваешься, а когда совсем невмочь печет, снова ищешь одежду».

Герои Титова постоянно оборачиваются к родовому прошлому, иногда — до самих глубин демиургической мифологии, до «первого снега первых времен»: «По-всякому раньше жили. Случались времена, которыми теперь гордиться не приходится». При этом боги у Титова уподоблены людям: так бог Армаз в «Повести Букейских лет» спокойно пьет вино и перешучивается с пахарем Мирианом. Внутренняя, корневая, изначальная чистота этих людей особенно подчеркнута в женских образах («без женщины дом является не домом, а лишь его тенью») и, конечно, в детских, — об этом самый трогательный рассказ «Старогрузинских новелл», «Медведь» — о мальчике Мишико и корове Маисе, которую он героически «спасает» от медведя и мечтает построить для нее дом и школу. Примыкает к нему и рассказ «Птица», в котором маленький сын Тамаза с обезоруживающей чистотой и искренностью, с распахнутостью в жизнь просит отца: «Папа, не убивай птиц!».

Титов верен ключевым стилеобразующим свойствам своей прозы: поэтично­сти, ритмичности, рефренности, кинематографизму и телеграфности фраз, сочности глаголов («запламенел», «всхмурились», «тащились охотой»), точности в описании реакций («в значении подсказал Магаро», «сказал знание Дато», «перебросились они остатком беседы»), конкретности и суггестивности сравнений («черная и худая, как кочерга у плохой хозяйки, девушка»), отелесниванию метафор, в особенности — языковых: «слова обтачиваем, по одному говорим, от слова до слова расстояние в полдня ходьбы получается». Титов проникает внутрь языка любовно и последовательно, овладевая им через детское остраненное зрение, донося до читателя его парадоксальную пластику. «Мой грузинский иногда позволял некоторым людям в целях общего блага не понимать того, что я пытался сказать», — иронически признается герой-рассказчик.

Приобщение к языку означает приобщение к корням, тайна языка синонимична тайне рода («Встреча»). А род — это в прямом смысле зола, из которой произрастает жизнь («Зола наша»): «Не на своей земле, да без хозяина кто выживет». Огонь здесь хранит родовую и историческую память: османские каштаны пекутся в чрдлийском огне. Автобиографический протагонист книги, благодаря памяти рода, буквально, вырастает над собой, становится больше себя — ростом с «феноменальную» трехсотлетнюю грушу во дворе Дато. Он смотрит на Грузию — одновременно извне (с Урала — совсем иного, в первую очередь в климатическом отношении) и изнутри, и это двойное зрение дает объективную объемность увиденных картин. Он бывает в этих местах наездами, но по крови и духу — он здесь свой, потому и может почувствовать, как в нем «взыграл дедушка Таро», всю жизнь «провоевавший на чужбине».

Титов неизменно выворачивает мертвые лозунги, применяет к ним ирониче­ское остранение, притчевую деконструкцию. Временность, сиюминутность этих лозунгов обнажает их ничтожность, «скукоженность» перед лицом не мудрствующей, но поистине мудрой вечности, к которой соподключены титовские персонажи. И это, кстати, очередной раз демонстрирует несостоятельность приписывания Титова к когорте последователей соцреализма. Естественная жизнь неизменно противостоит бюрократической мертвечине, начинает и выигрывает.

Титовские герои стремятся к обретению цельности мироздания внутри своего личного бытия, к соединению на свой лад (в значении, близком к одноименной книге Василия Белова) распавшейся связи времен. Каждый из них Гамлет (в пастернаков­ском изводе) и Дон Кихот одновременно — нелепый мечтатель и трагический герой. Но рядом с высокими, «старомодными» идеалами в них всегда живет «человеческое, слишком человеческое»: так, один из героев бросает великую цель соединения мира, «соблазнившись собственностью в виде своих же буйволов». У каждого здесь свой «знак», и все думают, «как мир соединить до сих пор разделенный», вернуть его к одухотворенности первородной глины («из глины приходим, в глину уходим»), среди «предназначений» которой, между прочим, обнаруживается и такое конкретно-прикладное: «быть полной луной на том небе, где зреет вино».

Неизменной остается и доза титовского абсурда: тут колют орехи при помощи козла, груша дает урожай кукурузы с фасолью, а в курятнике якобы строится модель Вавилонской башни. Все здесь равноправно и равноценно, потому что все может быть, и даже то, чего быть не может. В доярке любящий глаз может прозреть Мадонну. «Высокое» и «низкое» здесь равноценны и равно относительны. И этот простор возможностей, выписанный автором ненавязчиво, но убедительно, завораживает.

Константин Комаров