|
СЮЖЕТ СУДЬБЫ
Об авторах| Константин Львов родился в 1976 году в Москве. Архивист в Международном Мемориале, кандидат исторических наук. Публикует на «Радио Свобода» и в СМИ эссе и заметки о культуре. В «Знамени» печатается впервые.
Андрей Устинов — доктор филологических наук, главный редактор книгоиздательства «Аквилон» (Сан-Франциско). В «Знамени» печатается впервые.
Константин Львов, Андрей Устинов
Поэт с календарной фамилией
О литературном наследии Венедикта Марта
Слезами когда-то
шутил
На бумажных полях!
Венедикт Март
Мой отец поэтом русским был.
Где сыскать, среди каких могил
Кроется его прощальный след...
Иван Елагин
В романе «с ключом» Константина Вагинова «Козлиная песнь» (1927) альтер эго автора, «неизвестный поэт», приходит в гости к другому поэту — Петру Петровичу Сентябрю, который зазвал его простым комплиментом: «Я давно не слышал настоящих стихов»:
«Он остановился, приподнял край одеяла, вытащил из-под кровати деревянный ящик, открыл его, достал рукопись, прочел:
Весь мир пошел дрожащими кругами,
И в нем горел зеленоватый свет.
Скалу, корабль и девушку над морем
Увидел я, из дома выходя.
По Пряжке, медленно, за парой пара ходит,
И рожи липкие. И липкие цветы.
С моей души ресниц своих не сводят
Высокие глаза твоей души.
“Удивительную интеллигентность, — думал неизвестный поэт, пока Сентябрь читал, — вызывает душевное расстройство”».
Так Вагинов сочиняет стихотворение для прототипа Сентября — Венедикта Марта (настоящая фамилия Матвеев; 1896–1937), поэта с календарной фамилией. Слово «сентябрь» имеет происхождением «septem», то есть «семь», а в дореформенном римском календаре седьмой месяц года начинался в нынешнем марте. Сам Венедикт Март отдает дань выбранному им месяцу в календарной миниатюре «Мой лик» (1916), продолжающей традицию стихотворений, написанных поэтом у зеркала:
Я люблю Четверг
И люблю я сумерки.
И в томленьи смутном
Ожидаю Марта.
Напоминает он о своей календарной фамилии и в «Марте» — первом стихотворении из цикла «Жуткие танка» <!>, сочиненном в 1916 году в Петербурге:
Жуткие нити
В темной промерзшей земле
Март паутинит.
Тихо крадутся ростки.
Вспыхнут зеленым вверху.
Помимо этой формы дэнтоси — традиционного японского стихосложения, Март также освоил другую форму поэтической миниатюры — хайку или хокку, в русской поэзии первой четверти ХХ века более редкую, чем танка:
Как искры взора
В узорах серебристых
Мечты мороза
или:
Ветка эмблема
Чести самурая — ты!
Где твои цветы?
Попав в Японию весной 1918 года, Март отправил из Токио в Москву целую подборку поэтических экзерсисов в формах дэнтоси поэту и переводчику Сергею Боброву, лидеру футуристической группировки «Центрифуга»:
«Япония. Токио
Аказака
20 апрель <sic!> н<ового>/ст<иля>1918 г.
Глубокоуважаемый Сергей Павлович,
Посылаю Вам мои танка и хокку. Если будет возможно и, конечно, если найдете их достойными — напечатайте в альманахе, в отдельной книге, в журнале — все равно...
О Вас мне много говорил Н.Н. Асеев, с которым я встретился во Владивостоке.
Мое литературное имя — Венедикт Март».
Написав в «Козлиной песни» восьмистишие за Марта-Сентября, Вагинов проложил мостик из этой главы романа к «Предисловию, произнесенному появляющимся на пороге книги автором». Именно из предисловия в его строчках появляется «зеленоватый цвет» и зажигается «зеленоватый огонек». Нам же кажется важным, что в этом стихотворении Вагинов предпринял попытку, несмотря на оговорку «неизвестного поэта»: «В общей ритмизованной болтовне изредка попадались нервные образы, но все в целом было слабо», — сконденсировать поэтическую манеру прототипа «поэта Сентября». А может быть, даже припомнить живые ощущения от чтения Мартом своих стихотворений, действительно имевшего места в какой-то ленинградский демисезонный день 1925 или 1926 года.
Девятая глава «Козлиной песни» — одно из малочисленных свидетельств о возвращении поэта на берега Невы. Первый раз Март был расквартирован здесь в 1915–1917 годах, в эпоху Великой войны, когда по-настоящему занялся литературной работой. «Работаю в литературе 10 лет, — сообщал он в автобиографии 1921 года, — Начал в С.П.Б. <Санкт-Петербурге> (жур <налы> и газ<еты>)». В «Синем журнале» и журналах «Всемирная панорама» и «Волны» Март печатал очерки и прозаические миниатюры. Весной 1916 года он послал три стихотворения в богемный журнал «Рудин», который издавался поэтессой Ларисой Рейснер, в будущем — «замком по морде»,1 по слову Георгия Иванова, и одно из них было напечатано в № 8 (апрель — май) под редакторским заглавием «Фудзядяна»:
Как мандарин, торжественно-спокойно,
Сжимая трубку в теплой рукавице,
Купец-китаец едет на ослице.
За ним с кнутом бежит погонщик стройный,
Держась за хвост ослицы утомленной,
Напев твердит сонливо-монотонный.
В его косе вплетен шнурочек белый, —
Знак траура по близком человеке.
Покинул близкий кто-то мир навеки.
Крадутся тени сумерек несмело.
Осенний ветер в травах наклоненных
Творит сухой напев шуршаньем сонным.
Вот фанзы Фудзядяна видны взору.
Спешат седок, погонщик и ослица:
Седок к жене, погонщик — накуриться,
Ослица — повалиться у забора...
Другим свидетельством следует считать дневниковую запись будущего соратника Вагинова по ОБЭРИУ (Объединению реального искусства) Даниила Хармса, отец которого, Иван Павлович Ювачев (1860-1940), дружил с Николаем Петровичем Матвеевым (1865–1941), отцом Марта, и был его крестным. В июле 1925 года Хармс записал в реестре «Стихотворения наизустные мною»: «Март: Черный дом. Бал в черном доме. Белый Дьявол. 3 танки. 4».
Четыре стихотворения, которые он выучил наизусть, были извлечены им из сборников «Песенцы» (1917) и «Черный Дом» (1918), изданных мизерными тиражами во Владивостоке, недоступных в Ленинграде и, безусловно, подаренных Хармсу автором. Первая книга была отпечатана в отцовской «Типографии Н.П. Матвеева», вторая — выпущена в его собственном книгоиздательстве «Хай-шин-вей», как назывался Владивосток по-китайски. Как раз в книжке «Тигровьи чары» (1920) он упоминает «дальний приют белого дьявола Хай-шин-вей» — образ, который запомнился Хармсу.
В стихотворении «На Амурском заливе» Март дословно перевел имя города, как «трепангов град Великий», и посвятил его отцу, писавшему под псевдонимом «Н. Амурский»:
Посв. Николаю Амурскому
«Юлит» веслом китаец желтолицый.
Легко скользит широкая шаланда
По тихой глади синих вод залива.
Пред ним Востока Дальнего столица —
Владивосток за дымкою тумана.
На склонах гор застыл он горделиво.
Как всплески под кормою монотонно
Поет тягуче за веслом китаец
Про Хай-шин-вей — «трепангов град великий».
Над ним в далх небес светло-зеленых
Полоски алые в томленьи тают
И звезды робко открывают лики.
Уроженец Владивостока, Март с самого детства впитал вольный и дурманящий запах морского порта и по-юношески наивно признавался в этом: «Полюбил я мятежное море, / Полюбил его ширь и простор...». Со временем он научился облекать свои ощущения в ткань слов. Его можно с полным правом назвать «певцом Владивостока», потому что этот город узнается, как только Март заводит речь о море:
Какой-то человек прошелся по берегу...
Он стеком водит по волне, бороздит, — язвит ее...
Морщинится волна...
...Вдруг человек чиркнул спичку, взглянул на часы, надел монокль на левый глаз и пошел в море.
. . . . . . . . .
И — утонул в нем.
...Монокль скатился с его глаза.
Какая-то рыба клюнула часы и стала играть у лица его...
Визитку царапали крабы...
Готовя комментарии к списку «Стихотворения наизустные мною» для публикации «Дневниковых записей Даниила Хармса», один из нынешних авторов стал нечаянным первопроходцем, когда решился хотя бы фрагментарно реконструировать литературную биографию Марта. Он предполагал, что его почин будет подхвачен и поэт удостоится заслуживающего его жизнеописания, но за прошедшие тридцать лет этого так и не случилось.
Даже два собрания его стихотворений, синхронно изданные и явно имеющие происхождением один и тот же исходный корпус материалов, появились без биографических статей. В первом, бумажном — «Стихи. Уголовное дело № 642 по обвинению Матвеева В.Н.» (СПб., 2020), — таковая не предполагалась, поскольку и издание это — не больше чем домашняя поделка. Отсутствие же заявленного «биографического очерка» во втором, которое было осуществлено методом электронного самиздата — «Великий град трепангов» (<Место печати не указано>, 2020), — видимо, объяснимо тем, что он не был готов на тот момент, когда издание должно было стать доступно в интернете, чтобы появиться одновременно с петербургским.
Впрочем, составитель бумажного издания решил привлечь внимание к своей поделке, написав для одного интернет-портала странный памфлет, в котором предался каким-то макабрическим утехам в подробном перечислении эксцессов характера Марта, его персональных изъянов и просто житейских невзгод. Вместо того чтобы написать что-либо внятное о поэзии Марта, он, вооружившись его строчками о пагубных пристрастиях, отправился туда, где поэзия и не ночевала, либо позабыв, либо не пожелав признать аксиому, известную любому филологу-первокурснику: автор стихотворений никогда и ни при каких обстоятельствах не тождествен «лирическому герою».
В литературной биографии Марта самым продуктивным было его пребывание на Дальнем Востоке. Как ни парадоксально это звучит, но именно дальневосточный период его жизни изучен достаточно полно, в первую очередь благодаря замечательным разысканиям Андрея Крусанова. В четвертом томе своего фундаментального труда «Русский авангард: 1907–1932» он детально воссоздал хронику участия Марта в культурной жизни Владивостока и Харбина и распутал сложный клубок его взаимоотношений с дальневосточными футуристами, в которых безоговорочное приятие и литературное единство без каких бы то ни было объяснений сменялись категорическим отторжением и резким разрывом.
Одно из самых ярких футуристических стихотворений Марта, в котором он использует авангардную поэтическую графику и вводит заумь — «Черная Тщета» (10–20 марта 1920 года), сохранившееся в Хабаровском краеведческом музее и вошедшее в электронное собрание его стихов:
I
СтРЕмглав!!!
СтРЕмглав!
— Тщета!
Здесь мгла! —
Аааа!!!
БЕз глаз
В углах
Считай
Песчинки Зла.
. . .
— Очнись в ночи?!
Пустыней сгинь
Отныне
И Аминь!
. . .
Стремглав!!!
Стремглав
Дотла!
. . .
В пыли пылай!
На прахе строй!
В золе алей!
Где моль — молись!
А падаль — пой!
Во мгле смелей!
А черви — верь!
. . .
Стремглав
Дотла!
<…>
II
Аскетом веки где-то бледно спеты...
Рьеты — Рэты! Рэт?..
Бранью ранней ранил Ра...
ЭЭЭ! Цельрье — урьэ — урви!
Нааааан!!!!!
Ветвам-ветвам —
Брéдим прерван бисер!
Красным рáзам грáним
Грáни — прáруп!
Зорьи зры скорый с гор.
Jоёоррьи — кровьит.
Оооорой
— какая рьан!!. <…>
Хорошо знавший Марта сначала в Чите, а потом во Владивостоке и многократно обиженный им «отец русского футуризма» Давид Бурлюк в своих «заметках и характеристиках очевидца» 1922 года дал портрет этого литературного бунтаря: «Особое положение занимает “дикий” поэт Венедикт Март — его творчество соединяет в себе черты грубого “протеста во имя протеста”, следы патологичности, но должно быть отмечено неустанностью борения против провинциального покоя».
Пребывание Марта на Дальнем Востоке закончилось в 1925 году, когда он переехал в Ленинград и стал устраиваться в тамошней литературной среде, для начала вступив в местное отделение Союза поэтов и посещая поэтические вечера. В середине января 1927 года Хармс отметил в записной книжке № 8: «Сижу и слушаю. Туфанов читает. Март. 175. Логовище». В другой записной книжке он включил Марта в список «С кем я на ты».
В Ленинграде Март продолжал сочинять стихи, ни одно из которых в печати не появилось. Вскоре он был арестован и в 1928 году сослан на три года в Саратов. Об обстоятельствах ареста и ссылки он рассказывал в письме 13 апреля 1929 года к художнику Петру Митуричу (1887–1956), другу и конфиденту. Март гостил у Митурича и его жены Веры, сестры Велимира Хлебникова, когда приезжал в Москву.
«Дорогой, дорогой Петр Васильевич!
Увы, Ваша открытка застала меня в психиатрической клинике: с 1/2 месяца я провалялся на больничной койке, приведенный туда благами нашей жизни: измучился морально, изнервничался. Спасибо за сочувствие моим огорчениям. На вопрос о подробностях по поводу высылки моей, — увы, не могу ответить, так как мне фактически не было предъявлено даже обвинение и сам толком до сих пор не знаю своего “преступления”. Вызвали вдруг повесткой в ГПУ, сделали единственный допрос, из которого я (по вопросам) выяснил, что где-то когда-то я назвал в невменяемом виде кого-то неудобным с точки зрения национ<альной> политики словом, еще какие-то пустяки... Мытарили меня по камерам ГПУ, потом в Бутырках, в Бутырской психиатрической больнице, потом этапом в арестантском вагоне отправили в Саратовский изолятор, и только тут я увидел, наконец, волю.
Но самое страшное из всего этого: полнейший разгром моей семьи. Во время моего ареста, когда я не мог дать о себе весточку, какая-то человеческая сволочь сообщила моей жене анонимным письмом о моей смерти. Мысль о убийстве меня — убила разум моей жены, и она до сих пор лежит на Канатчиковой даче в сумасшедшем доме — совершенно без сознания. (Кстати, если встречаете жену П<етра> Львова — сообщите ей об этом и, м<ожет> быть, она навестит по старому знакомству мою бедняжку жену)... Сын мой Зайчик где-то, у кого-то из родственников жены, на положении «полубеспризорника» в Ленинграде. Все мои рукописи — плод 17 лет творческого труда — забыты в Томилино в пустой даче. И м<огут> б<ыть> вытоплены в холодный зимний день — добросердечными соседями...»
Полное имя сына поэт запечатлел в нежном поэтическом посвящении в сборнике «Луна» (Харбин, 1922), использовав для печати три разных гарнитуры:
Лунных “Зайчиков” — Зайчику.
Уотту-Зангвильду-Иоанну Марту
Сыну моему возлюбленному
“Бисер лунного сока”
посвящаю
А В Т О Р.
Маленький «Зайчик» был тогда спасен, а после Второй мировой войны стал поэтом Иваном Елагиным (1918–1987), одним из самых известных в послевоенной русской эмиграции. В мемуарной поэме «Память» он вспоминал о том, что произошло в 1928 году:
Вспыхнула картина в голове,
Как я беспризорничал в Москве.
Мой отец, году в двадцать восьмом,
В ресторане учинил разгром,
И поскольку был в расцвете сил —
В драке гепеушника избил.
Гепеушник этот, как назло,
Окажись влиятельным зело,
И в таких делах имел он вес —
Так бесшумно мой отец исчез,
Что его следов не отыскать.
Тут сошла с ума от горя мать,
И она уже недели две
Бродит, обезумев, по Москве.
Много в мире добрых есть людей:
Видно, кто-то сжалился над ней,
И ее, распухшую от слез,
На Канатчикову дачу свез.
Но об этом я узнал поздней,
А пока что — очень много дней
В стае беспризорников-волков
Я ворую бублики с лотков.
Но однажды мимо через снег
Несколько проходят человек,
И — я слышу — говорит один:
«Это ж Венедикта Марта сын!»
Я тогда еще был очень мал,
Федора Панферова не знал,
Да на счастье он узнал меня.
Тут со мною началась возня.
Справку удалось ему навесть,
Что отцу досталось — минус шесть,
Что отец в Саратове, — и он
Посадил тогда меня в вагон
И в Саратов отрядил к отцу.
Все приходит к своему концу:
Четверть века отшумит — и вот
О моих стихах упомянет
В Лондоне Панферов — но пойдет
Все на этот раз наоборот:
Он теперь не будет знать, кто я!
У судьбы с судьбой игра своя.
В течение шести лет, проведенных в Саратове, Март написал «на заказ» пять разножанровых и не слишком примечательных книг прозы: «Сборник рассказов» (М.-Л., 1928), «Логово рыжих дьяволов» (М., 1928), «Речные люди. Повесть для детей из быта “Современного Китая”» (Л., 1930), «ДЭРЭ — водяная свадьба. Рассказ» (Киев, 1932), «Ударники финансового фронта» (М., 1933). Он также сочинял очерки для газет и журналов, ездил по стране корреспондентом, занимался литературной поденщиной. Позже в следственных показаниях он назовет Харьков и Нижний Новгород, Одессу и Астрахань, Псков и Ярославль, Мурманск и Донбасс, Хибины и Днепрострой, финскую и румынскую границы — следователи особенно допытывались о его командировках в приграничные районы.
В 1934 году Март поселился в Киеве. 11 июня 1937 года военная прокуратура Киевского округа подписала постановление о его аресте. Следствие завершилось только 11 августа. 12 октября нарком внутренних дел и прокурор СССР вынесли смертный приговор. 16 октября 1937 года Март был расстрелян в Киеве. Иван Елагин написал стихотворение-реквием памяти отца и всех жертв советских репрессий:
Амнистия
Еще жив человек,
Расстрелявший отца моего
Летом в Киеве, в тридцать восьмом.
Вероятно, на пенсию вышел.
Живет на покое
И дело привычное бросил.
Ну, а если он умер, —
Наверное, жив человек,
Что пред самым расстрелом
Толстой
Проволокою
Закручивал
Руки
Отцу моему
За спиной.
Верно, тоже на пенсию вышел.
А если он умер,
То, наверное, жив человек,
Что пытал на допросах отца.
Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел.
Может быть, конвоир еще жив,
Что отца выводил на расстрел.
Если б я захотел,
Я на родину мог бы вернуться.
Я слышал,
Что все эти люди
Простили меня.
Автографы последних известных стихотворений «от словочерпия и грезотерпца Венедикта Марта», не дошедшие до печати, сохранились в собрании Петра Митурича и относятся к концу 1926 года:
Словочерпия
Венедикта Марта
Соблазн
Безглазый
Соблазн
Зевает
В углах.
Я связан!
Я сердцем наказан...
Но чары вериг
Я чадно сберег!
Мгла двери сверлит,
Но верен порог!
Никто не войдет —
Здесь вечная тень
Ужасных ворот
На страже у стен! —
Никто не войдет
В безглазых
Углах
Зевает
Соблазн.
Хокку
У замерзших окон
Как искры взора
В узорах серебристых
Мечты мороза
Петру Васильевичу Митуричу и Вере Владимировне
Хлебниковой-Митурич от словочерпия и грезотерпца Венедикта Марта
13 декабря н<ового> / ст<иля> понедельник 1926 год.
Москва.
В. et pivo
Во всеузнающей звезде
О, страдная пора!
И осень — в изголовьи.
Ломает руки
Отбыле
И не на что взирать!
* * *
Утратами тропа...
Отравами — зачах...
— К чему, к чему
Припасть
Слепым очам?!
* * *
О, лейся, лейся,
Мгла!
Слетайтеся,
Круги!
Рука незнающе
Зажгла
Знамения в груди...
* * *
Лепечет чей-то
След...
Ответные черты...
...Побед!!! —
Неистовых побед! —
Загробье утвердить!
* * *
Намеки... зовы...
— ...Заведи
За двери веры
И потерь...
Из-под угла потемки
Огляди...
Расплескайся
Везде!
Предостережение
———————
от Словочерпия
Венедикта Марта
———————
В сумерках жутких,
У шатких перил —
Берегись! —
Чернильная капля
Изжитой души, —
Вместо слезы —
На глаз набежит!
— Расплата!!! —
Слезами когда-то
шутил
На бумажных полях!
Эти стихотворения были тридцать лет назад переписаны в архиве одним из нас в подаренную Вл. Эрлем тетрадку, две страницы которой были заполнены набросками комментариев к роману «Козлиная песнь». В них в том числе упоминался поэт с календарной фамилией.
1 То есть «заместительницей комиссара по морским делам».
| 
