Об авторе | Дмитрий Прокофьев родился в 1970 году. Бизнес-консультант, экономический публицист, постоянный автор «Делового Петербурга» и «Новой газеты», интернет-портала Economytimes.ru. О событиях Второй мировой войны рассказывает в радиопередаче «Цена Победы» («Эхо Москвы»). Живет в Санкт-Петербурге.

Дмитрий Прокофьев

Баллада о поросенке

Никаким свинарем Вася, конечно же, не был и становиться им никак не хотел. Свиней в колхозе «Путь Ильича» перерезали еще в коллективизацию, и дома у Васи держали только «сталинскую корову», то есть козу. А Вася, как и все мальчишки в селе, хотел стать механизатором. С механизацией в колхозе тоже было неважно, пахали на лошадках, бывало, что и на коровах, а трактор «Фордзон» был только в центральной усадьбе. Правда, Вася видел кинокартину «Трактористы» и легко представлял себя и за рулем трактора, и за рычагами танка.

Но для того, чтобы сесть на трактор, надо было иметь хотя бы семь классов, а Вася кое-как закончил только шесть (даже в комсомол не успел вступить). Когда умер (опился самогоном) отец, Вася пошел работать — то пастухом, то рассыльным при колхозном правлении, а то и просто помогал в поле матери. Он сильно рассчитывал на армию и даже радовался, когда в тридцать девятом году призывать стали с восемнадцати вместо двадцати одного. Вася прикидывал, что в армию он попадет осенью сорок второго и сразу же попросится в танковые части.

О начавшейся войне Вася узнал только вечером двадцать второго июня (в колхозе не было радио) и не испугался. Война — неплохое дело, рассудил Вася, на ней можно стать Героем Советского Союза. В скорой победе Вася не сомневался.

Но после того как из колхоза забрали в армию всех молодых мужиков и холостых парней, а потом на них стали приходить похоронки, или, еще хуже, извещения «пропал без вести», Вася понял, что со скорой победой он погорячился (это ему и мать говорила). А когда из всех призывников весной сорок второго года домой вернулся один — без двух ног, и рассказал, как он копал руками мерзлый грунт в белоснежных полях под Москвой, Вася и вовсе решил, что на фронт лучше пока не торопиться, и бог с ними, с Золотыми звездами. Тем более сам товарищ Сталин обещал, что сорок второй год станет годом окончательного разгрома врага.

Однако в августе сорок второго Васе стукнуло восемнадцать, и на следующий день (вот бы письма так приходили!) ему доставили повестку в райвоенкомат и приказали на ней расписаться. Вася расписался, и уже назавтра шлепал лаптями (сапоги остались для младшего брата, а в армии выдадут) по жидкой грязи, направляясь в центральную усадьбу, откуда в районный город ехать надо было уже на машине.

В райвоенкомате Вася вякнул было про танковые части, но помощник военкома быстро заткнул ему рот трехэтажным матом и велел идти во двор. Там призывников построили и без долгих разговоров сунули на подпись листы с военной присягой. Перед строем вышел какой-то гнусавый политрук с тремя кубарями в петлицах и орденом Красной Звезды на груди и рассказал красноармейцам о том, какая им выпала великая честь — грудью защитить на Волге город имени великого Сталина. Для подъема боевого духа политрук зачитал текст знаменитого сталинского Приказа № 227, угрожавшего за отступление расстрелом и штрафными ротами. За приказ двести двадцать семь Васю тоже заставили расписаться, а потом поставили в колонну и повели к железнодорожной станции. Вася сдуру поинтересовался насчет винтовки (раз уж не вышло с танком), но на него заорали так, что дальше он молчал до самого вагона.

Однако до Сталинграда Вася так и не доехал.

На большой станции (Вася потом потерял в памяти ее название) красно­армейцев высадили из эшелона. Поезда дальше не шли уже, а личный состав в последний раз кормили горячим, а после гнали к волжским переправам пешим порядком (артиллерию было хорошо слышно, и зарево стояло над Сталинградом). Вася хлебал баланду из котелка, усевшись на своих ботинках (ботинки с обмотками ему выдали, а винтовку — так и нет), когда увидел, что мимо проходит старший лейтенант — начальник эшелона, вместе с незнакомым рослым капитаном.

— Эй, бойцы, заорал старший лейтенант, колхозники! Свинари здесь есть? Свинари есть, я спрашиваю?

Никто не отозвался, и командиры двинулись было дальше, но тут Вася, бросив свой котелок и подхватив в левую руку ботинки, стрелой бросился им наперерез.

— Я, я, я свинарь, — завизжал Вася, вытягиваясь перед командирами. — Так точно, я свинарь, разрешите обратиться, — выпалил он в одну секунду.

— Ты, что ли, свинарь? — спросил его лейтенант?

— Так точно, свинарь, — ответил Вася.

— Зачем ты свинарь?  — поинтересовался незнакомый капитан.

— У нас в колхозе «Путь Ильича», — соврал Вася, — была свиноферма, на ней мамка работала, а я ей помогал, а потом сам там работал.

— Ты что, кулацкий сын, что ли? — насторожился капитан. — На кой хрен парню свиньи?

— Я это, хотел в ветеринарное училище поступить, вот и работал со свиньями, — забормотал Вася.

— В ветеринарное училище, говоришь, — хмыкнул капитан, а мамка-то твоя где сейчас?

— Померла мамка, — опять соврал Вася, — у меня братик младший и две сестренки маленькие (и сестренок выдумал) одни остались. А я на свиноферме работал, папка у нас был герой Гражданской войны, сами мы из бедняков…

— Заткнись, мать твою суку, — вяло сказал лейтенант и повернулся к старшему по званию. — Ну что, товарищ капитан, берете свинаря?

— Беру, — ответил капитан, — другого-то все равно нет. Отправишь всех, и потом зайдешь ко мне.

— Иди с товарищем капитаном, — распорядился начальник эшелона.

Вася оглянулся было на брошенный котелок, но потом рассудил, что, оставшись здесь, другой котелок он как-нибудь раздобудет, а вот на заволжских плацдармах котелок ему, скорее всего, уже и не понадобится. И зашлепал босыми пятками по липкой грязи, прижимая к груди кирзовые ботинки.

Дорогой выяснилось, что незнакомый капитан был военным комендантом станции. В полосе отчуждения у него был маленький домик, где капитан жил вместе с начальницей продуктового пункта, а при домике был сарайчик, где жил поросенок. Поросенок хворал, отощал, начальница продпункта всячески ругала сожителя, что за скотиной некому доглядеть, вот капитан и пошел к эшелону искать свинаря. В комендатуре капитан сунул Васе буханку белого хлеба, а на продпункте Васе навалили полную миску гречневой каши с мясом.

— Ну, смотри, боец, — сказал капитан, — у поросенка все будет хорошо, и у тебя все будет хорошо, а если нет… — и капитан своим пудовым кулаком сделал угрожающий жест куда-то в сторону Волги.

Мог бы и не делать, Вася и так все хорошо понял.

Маленькому, тощему поросенку Вася обрадовался больше, чем родному брату. Первым делом Вася вычистил сарайчик, принес со станции ведро кипятку, выпросил ветоши, натаскал соломы, вымыл поросенка и устроил ему из соломы сухую лежанку. Белый хлеб он размочил в воде и с руки накормил поросенка, подумав, вытащил из своей миски мясо, а кашу тоже скормил поросенку. Поросенок оживился, благодарно захрюкал, сосал Васин палец и вообще производил хорошее впечатление. Там же в сарайчике Вася и устроился спать, чутко прислушиваясь к похрюкиванию поросенка. Грохот канонады над Волгой проходил уже как-то мимо Васиного сознания.

С того дня поросенок пошел на поправку — во всех смыслах, и капитан не обманул Васю. Пехотные колонны шли на Запад, к Волге, а Вася ехал (в теплых валенках с галошами) на Восток, в запасной полк. Женой командира того полка оказалась родная сестра начальницы продпункта, такая же русская красавица кустодиевского типа, только еще более пышная. Васю зачислили в «постоянный состав» запасного полка, поскольку у тамошнего подполковника была устроена целая свиноферма, а также коптильный и колбасный цеха. Заведовать этим хозяйством Васю и назначили.

Следующие два года Вася прожил как в раю. Он приосанился, раздобрел, ходил в старшинских погонах, прицепленных к новому офицерскому обмундированию английской шерсти, и в хромовых сапожках. В подчинении у него были настоящие свинари, а в городке жил и настоящий ветеринар, бегом прибегавший в полк по первому же вызову. Вася вступил даже не то что в комсомол, а сразу стал кандидатом в члены партии. В голодном городе между Уралом и Волгой у Васи был почти неограниченный запас колбасы и мяса, каждый вечер Вася уходил в увольнительную, а поскольку мужиков в городе осталось совсем мало, Вася был там самым завидным кавалером. Он пытался сначала вести бабам счет, а потом бросил это дело и считал уже только испорченных девок.

Вася сильно подружился с помощником начальника штаба по строевой части (они вместе ходили к бабам), и тот оформил ему медаль «За оборону Сталинграда», поскольку так выходило по Васиным документам. В сорок четвертом Вася получил партбилет, и сам начальник штаба твердо обещал ему еще и медаль «За боевые заслуги» — как только дело подойдет к концу войны. Война очевидно шла к победе, и Вася уже прикидывал, в какой город он отправится после — в родной колхоз он, само собой, возвращаться не собирался.

Однако, хотя война и шла к победе, доставались эти победы большой кровью. К осени сорок четвертого, после славных «десяти сталинских ударов», гнать на фронт было уже почти некого. К заводским станкам поставили детей и дедов, переаттестовали тяжелораненых, винтовки сунули в руки зекам-уголовникам, призывать стали уже с семнадцати лет, на освобожденных территориях в армию гребли всех мужиков подряд — но людей не хватало все равно. И вот зимой сорок пятого года на фронт стали снимать и «постоянный состав» запасных полков.

Зябким пасмурным утром Вася снова стоял на плацу и стучал зубами, хотя был одет в теплый полушубок. Перед строем вышел какой-то гнусавый политрук в капитанских погонах (и с двумя орденами Красной Звезды) и рассказал красноармейцам, какая им выпала великая честь — добить фашистского зверя в его логове. Для подъема боевого духа политрук зачитал текст знаменитого сталинского Приказа № 281, разрешавшего брать трофеи и отправлять посылки домой. За приказ двести восемьдесят один Васе расписаться, правда, так и не дали, а потом поставили в колонну и повели к железнодорожной станции. Насчет винтовки Вася интересоваться не стал (он и без нее все это время как-то обходился) и молчал до самого вагона.

Даже мысль о трофеях не согревала Васю, оставлявшего в глубоком тылу родную свиноферму и семерых подруг в возрасте от четырнадцати до сорока трех лет, из которых две были с животами — одна на четвертом месяце, а другая уже и на пятом. Дорогой на Первый Украинский фронт Вася, конечно же, утешал себя мыслями о трофеях, но уже где-то в Польше их батальон выгнали из эшелона, построили и зачитали новый приказ командующего фронтом. Собственными солдатами был убит заместитель командира Восьмого гвардейского механизированного корпуса Герой Советского Союза полковник Горелов, пытавшийся остановить мародеров. Взбешенный таким событием маршал Конев приказал расстреливать перед строем командиров полков, не способных навести порядок во вверенных им подразделениях, заодно наглядно объясняя воинам-освободителям, что, если уж не пощадили старших офицеров, то с ними тем более церемониться не будут. Вася совсем было загрустил, но в тот же день немцы разбомбили мост через Вислу, и Васин эшелон задержали, а через несколько дней восстановленный мост рухнул уже сам (Вася имел свое мнение, почему) и эшелон застрял снова.

Однако суровые приказы толкали и толкали войска вперед, и мало-помалу Васин полк продвигался к фронту. Батальон, в котором числился Вася, вступил в берлинские пригороды 30 апреля. А на следующий день немцы выбросили белый флаг, и Вася, вместе со своим взводным и еще одним неизвестным Васе солдатом, отправился за трофеями.

На разбитой городской улочке Вася увидел дом с вывеской ювелира (это важное немецкое слово он выучил даже раньше, чем «хенде хох» и «гебен зи мир ур») и показал взводному на массивную дверь в цокольном этаже. Взводный метнулся к двери, дернул ее и тут же подорвался на фугасе. Неизвестному солдату снесло напрочь голову, а самого Васю взрывной волной откинуло к соседнему дому, шмякнуло о стену, а сверху на него ссыпался битый кирпич. Слава богу, на взрыв сбежались другие солдаты, Васю подобрали и отправили в госпиталь.

Через три дня, когда Вася совсем уже оклемался и грелся на солнышке на госпитальном дворе, в госпиталь приехал какой-то генерал. Вася увидел длинную черную машину первым, бросил самокрутку, вскочил и заорал сразу и «Смирно» и «Товарищи офицеры». Генерал вынес из машины живот, осмотрелся, остался доволен и направился к стоящему по стойке смирно Васе.

— Давно воюешь? — спросил генерал, поглядев на его забинтованную голову и руку.

— С лета сорок второго, — бойко ответил Вася.

— Ого, — сказал генерал, — а где начинал?

— Сталинградский фронт, — ответил Вася еще бойчее.

— Комсомолец, наверно? — продолжал спрашивать генерал.

— Никак нет, член партии, — важно ответил Вася.

— А ранен в Берлине, — не то спросил, не то уточнил генерал.

— Так точно, товарищ генерал, в Берлине. Грудью защищал… это, виноват, добивал зверя в его логове, — зачем-то добавил Вася, вспомнив гнусавого политрука-орденоносца.

— Да, — сказал генерал задумчиво, — в логове... Дай-ка сюда коробку, — повернулся он к адъютанту.

Адъютант протянул коробку, генерал покопался в ней, вытащил медаль «За отвагу» и приколол Васе на грудь.

— Прости, солдат, — сказал он, — «Слава третьей степени» кончилась уже.

— Служу Советскому Союзу! — выкрикнул Вася.

— Вольно, солдат, — вяло сказал генерал и отвернулся.

А рослый майор из генеральской свиты подошел к Васе, посмотрел на номер его награды, и вписал Васину фамилию в незаполненный бланк удостоверения к медали с печатью штаба армии и подписью члена Военного совета.

Вася в госпитале отпраздновал Победу, вернулся в полк уже с двумя медалями, пришил красную ленточку за легкое ранение и принялся за привычное дело — устройство свинофермы для командования, сочетая это с осторожным поиском трофеев и знакомством с немками. Полк как раз вывели из Берлина, и с трофеями стало чуть похуже, зато с немками — просто замечательно.

Но два месяца спустя полк подняли ночью по тревоге (солдаты еле добудились Васю у его тридцатилетней немецкой подруги) и приказали грузиться в эшелон. Никакой политрук перед строем не выступал, и сталинских приказов красноармейцам не зачитывали, из чего Вася заключил, что дела совсем плохи. Уже в эшелоне Васе, как доверенному человеку и ветерану полка, командир батальона рассказал, что их повезут на Дальний Восток — против Японии. Вася чуть не разрыдался в голос, вспоминая, как только третьего дня милая немка предлагала ему вместе уйти через Эльбу к союзникам, где у ее родной тетки был собственный хутор и большая свиноферма. Скрежеща зубами, Вася смотрел, как проплывают мимо жуткие военные пейзажи, а когда за Уралом пошла сплошная тайга, Вася и вовсе перестал высовываться в дверь вагона.

На Забайкальский фронт Васин полк прибыл 31 августа 1945 года, а через день японцы подписали капитуляцию. И вот тут-то Вася окончательно и твердо уверовал в свою счастливую звезду, и только о милой немке, оставленной под Берлином, болела его душа.

Вася продолжил службу там же, в Забайкалье, а в 1946-м начались демобилизации. Естественно, Вася оказался в числе первых кандидатов на дембель — призван в сорок втором, защищал Сталинград, форсировал Вислу и Одер, брал Берлин, служил на Востоке. Плюс боевое ранение, полученное не где-нибудь, а в самом Берлине, и целый ряд медалей — «За отвагу», «За оборону Сталинграда», «За освобождение Праги» (хотя само освобождение Праги Вася пересидел в госпитале, медаль выдавали всему личному составу Первого Украинского фронта), «За взятие Берлина» и, конечно же, две медали «За Победу» — и над Германией, и над Японией. Вася долго узнавал, нельзя ли ему получить еще и медаль «За освобождение Варшавы» — ею тоже щедро награждали на Первом Украинском. Но помощник начальника штаба (тот же самый, с которым Вася дружил в Заволжье) объяснил, что по Васиным документам это никак не выйдет (получилось как-то так, что их полк оказался в составе Действующей армии, когда Варшава была уже взята). Не помогли и золотые немецкие часы, которые Вася отдал приятелю — у того и своих часов было много. Зато в утешение помначштаба оформил Васе знак «Отличный пулеметчик» (Вася после войны, наконец, научился стрелять даже из пулемета) и медаль «За доблестный труд в Отечественной войне», вспомнив, что первый военный год Вася ударно трудился в колхозе.

В итоге Васю благополучно демобилизовали, и он попросил выписать ему документы, разумеется, не в колхоз, и даже не на завод, а прямо в Ленинград (в Москву въезд тогда был закрыт совсем), чтобы поступить там в сельскохозяйственный институт. (Про свои шесть классов Вася, само собой, промолчал, да его об этом и не спрашивали.)

Зато об этих шести классах ему сказали в институте. Однако Вася сунул под нос секретарю приемной комиссии свой партийный билет, все семь медалей и злобно спросил секретаря, где тот, крыса грамотная, был, в то время, когда он, Вася, грыз сталинградскую землю, форсировал Вислу, водружал на рейхстаге флаг, освобождал Прагу, дрался с японцами и отдавал долг на трудовом фронте. Секретарь спокойно сказал, что он рыл окопы под Ленинградом и рвал блокаду в сорок третьем. И тогда Вася расцвел улыбкой и достал из мешка копченый окорок и золотые часы, прихваченные еще в Берлине — в подарок своему товарищу-фронтовику.

Правда, в студенты Васю все равно сразу не взяли, но пристроили при институте на хозяйственную работу, оформили постоянную ленинградскую прописку — очень большое дело!— и разрешили ходить на лекции вольнослушателем. За пару лет Вася, как парень вовсе не глупый, поднатаскался в разных правильных словах, сдал экзамены за десятилетку, и, самое главное, предложил устроить при институте «учебную свиноферму» — в послевоенном голодном Ленинграде это было золотое дно. Заведуя свинофермой под городом, Вася потихоньку ходил на лекции уже студентом, а получив диплом — это было в год смерти Сталина. — занял большую должность помощника ректора по хозяйству. (Прежнего помощника как раз сняли с работы и даже отобрали партбилет, как у ском­прометировавшего себя во время работы в органах — в блокаду тот арестовывал людей, а потом грабил их квартиры).

Вася дожил до старости благополучно (почти не курил, в меру пил, воровал тоже понемногу, с институтскими бабами был осторожен и не спал с ними просто так, а всегда честно рассчитывался мясом, благо свиноферма процветала). В шестьдесят втором он получил отдельную жилплощадь в хрущевке у Москов­ских ворот, в семьдесят первом купил «Жигули»-копейку». К его военным наградам прибавились юбилейные медали, а в 1985 году, к сорокалетию Победы, — орден Отечественной войны первой степени. В семидесятые гвоздем каждого празд­нования Дня Победы в институте был момент, когда Вася под гитарный перебор выводил своим надтреснутым тенорком легендарный куплет «Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу…», а через три аккорда стол подхватывал угрожающе «Выпьем за родину, выпьем за Сталина…»… «Выпьем и снова нальем», — взвизгивал Вася и аккуратно ставил на стол нетронутый стакан.

Вася заседал и в парткоме, и во всех президиумах и ветеранских советах, и в комиссии по выезду за рубеж — очень важное дело! — удачно женился на профессорской дочке (с жилплощадью на Загородном проспекте) и сам родил дочь. Выросший в сталинском колхозе, Вася, к немалому удивлению жены и тещи, наотрез отказался брать «участочек на Неве» и «строить дачечку с парничком». А на прямой вопрос тещи насчет «ранних овощей» и «своих яблочек для ребеночка» побледнел, задохнулся, задвигал челюстью, стиснул зубы и заорал шепотом… на Кузнечном рынке куплю! Хватит! Зато вместо участка Вася в своем институте оформил вступление в кооператив, и к семьдесят шестому году построил у метро «Звездная» двухкомнатную квартиру.

Была у Васи и еще одна тихая радость — он сильно подружился с тем самым секретарем приемной комиссии, ставшим потом начальником Первого отдела. Они вместе любили сочных молодых девок, приезжавших из деревни поступать в институт (тем более что у Васиного одинокого приятеля была отдельная квартира на улице Пестеля). Начальник Первого отдела оформлял девкам бумаги о сотрудничестве с органами, чтобы они поступали по особому списку, а Вася исправно снабжал приемную комиссию отборной свининой, чтобы всякие там профессора и доценты не сильно возникали.

Со своими колхозными родственниками Вася почти не общался, только кидал в ящик открытки на день рождения и Новый год, даже на похороны матери в шестьдесят седьмом году не поехал (был в то время на партийной учебе в Москве). А Васиного брата семнадцати лет взяли на фронт в сорок пятом году, и он сгинул без вести где-то в Восточной Пруссии. Вася думал, что ему делать с их деревенским домом, а подумав, написал своей тетке в деревню, что за триста рублей откажется от всех претензий на имущество. Он рассудил, что это и немного, но за четыреста тетка удавится, поэтому предпочел синицу в руку. Обрадованная тетка телеграфом перевела ему на «Главпочтамт, до востребования» три сотни, Вася написал ей отказное письмо, и на этом общение с малой родиной оборвалось для Васи навсегда.

Вася завел себе золотым правилом не лезть никуда выше своего места, никому открыто не гадить и ни на кого официально не кляузничать (все, что ему нужно было рассказать об институтских делах, он за бутылкой нашептывал своему другу-особисту). Благодаря этому обстоятельству Вася заслужил в институтском змеюшнике репутацию вполне порядочного человека, «настоящего ленинградца» (этим титулом Вася чрезвычайно гордился), способного, однако, решить почти любой вопрос. Ректор института души не чаял в Васе, проректор по науке искренне уважал Васю за то, что тот даже и не пытался сварганить себе кандидатскую степень, а инструктор райкома партии, курировавший институт, когда его спрашивали о Васе, важно поджимал губу и говорил задумчиво:

— Фронтовик, коммунист… что еще скажешь?… Россия на таких держится! Наш мужик!

Репутация Васи как достойного человека была настолько прочной, что под пьяную руку дружок-особист даже рассказал Васе, что на Ленинградском фронте он сам вовсе и не был, а почти всю войну просидел уполномоченным Особого отдела на продовольственных складах в Новой Ладоге (в блокаду на складах с «ленд-лизовской» тушенкой служило много будущих больших начальников). Но Вася был человеком умным и никогда не напоминал приятелю об этой истории, сделав вид, что даже не запомнил ее по пьянке.

Вася был вполне счастлив, охотно (но в меру) рассказывал всем о своих военных подвигах (у него хватало ума не перегибать в этих рассказах палку) и учил молодежь правилам жизни. И только маленькая его внучка никак не могла понять, почему дедушка плакал, когда по телевизору показывали мультфильм про поросенка Пятачка. А так — больше ничего особенного.