Об авторе | Владимир Варава родился в 1967 году. Доктор философских наук, профессор Финансового университета при Правительстве РФ; профессор кафедры философской антропологии философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова.

Автор более двухсот работ по философии, среди которых книги «Неведомый Бог философии», «Андрей Платонов. Философское дело», «Адвокат философии», а также двух книг прозы — «Божественная жизнь Глоры», «Старая квартира» — и книги лирико-философских медитаций «Псалтырь русского философа».

Владимир Варава

Иван Петрович и его вещи

Рассказы

Капля дождя

Молодой фотограф радостно вскрикнул, когда обнаружил в день своего рождения синюю блестящую коробку, в которой, он точно знал, лежало его заветное желание последних лет. Он сразу ее заметил на своем столе, едва проснулся и раскрыл глаза, чтобы увидеть мир, который он уже привык воспринимать только сквозь объектив камеры. Конечно, там был фотоаппарат, тот самый, о котором он мечтал, как только вообще можно мечтать — со всей силой своей юношеской страсти и дерзости. Он не мечтал ни о чем ином, о чем свойственно мечтать людям его возраста; ни музыка, ни любовные интересы, ни техника, ни развлечения, ни путешествия — ничто не составляло предмета его страсти. Иногда ему всерьез казалось, что так называемая объективная реальность просто не существует, или существует лишь для того, чтобы быть преображенной посредством фотоаппарата.

Теперь-то он точно заполучит весь мир в свое обладание и будет делать с ним что захочет. Он знает, как это сделать, поскольку он очень хорошо понимал, что фотографировать значит присваивать, делать своим то, что тебе не принадлежит изначально. Такая божественная власть над всем миром вдруг открывалась тому, кто был лишь его ничтожной частичкой. И талантливый фотограф никакой там не мыслящий тростник, как говорили раньше мудрецы, которым была известна лишь одна живопись. Возможно, он покажет мир в истинном свете, в таком, о котором раньше никто и не догадывался. Ни один мыслитель, писатель, художник, музыкант прошлого так и не смог раскрыть тайну бытия, изобразив ее в слове, краске, цвете и звуке. Что ж, дело времени…

Да, это был очень талантливый, даже гениальный фотограф. Фотографирование было его жизнью, хотя он никогда и нигде этому специально не обучался. Но когда камера впервые появилась у него в руках, то окружающие сразу пришли в изумление от невиданного мастерства, которое этот гений проявил. Уже первые снимки говорили о том, что появился новый Мастер. С тех пор он не выпускал фотоаппарата из рук, делая все новые и новые шедевры, наводняя мир новой реальностью, намного превосходившей ту, с который каждый имеет дело в своем повседневном опыте. Он обладал той самой настоящей ненасытностью и даже ненасыщаемостью фотографического взгляда, о котором говорили искусствоведы. И это давалось ему легко и непринужденно; он лишь менял одну марку камеры на другую, поражая всех своим виртуозным владением светотенью, законами пропорции и симметрии, особым чувствованием пространства, в котором невероятным образом отражалось время.

Если он фотографировал природу, то можно было подумать, что это уже преображенная божественная реальность, в которой совершенство было просто невыносимым. Природный мир был не просто прекрасен, он был прекрасен эдемской красотой, а это значит, что здесь представал идеальный образ реальности, который напрочь затмевал наличную действительность. Если в его объектив попадали люди и человеческие лица, то казалось, что ему удавалось отобразить их внутреннюю, скорее всего духовную суть, не нарушив внешних характеристик. И тогда получалась потрясающая гармония, едва достижимая в жизни. Как будто душа, окрыленная своим бессмертием, проявлялась на лице и даже на всем теле, задавая им такую перспективу, от которой становилось невыносимо легко и страшно. Когда его вниманием завладевали предметы обыденной реальности, например, рукотворные изделия, например, посуда, мебель, дома, то они становились какими-то величественными загадочными шифро­граммами, прямо отсылающими в запредельное. И все эти чудеса творила камера, а не кисть!

Одним словом, это был художник от Бога, великий художник, который не отображал, а творил новую реальность, открывая в ней ранее остававшееся незамеченным. Каждый его снимок был шедевром, и казалось, что в мире не может существовать ничего, что не могло бы стать его произведением. Ему давалось все: и самое обычное, лежащее всегда перед глазами, а поэтому, как правило, и не замечаемое, и самые невероятные и экстравагантные нюансы бытия — все они раскрывали перед ним свою потаенную суть, буквально отдавались ему. Он будто вынимал душу из того, что фотографировал, и порой казалось, что после его работы в мире становилось немного тускло, и существовать было уже не так радостно. Такой возникал контраст между действительной жизнью и тем, что он делал с этой жизнью, превращая любой фрагмент бытия в совершенство, требующее лишь поклонения.

Конечно, у него была армия почитателей, и такая же армия недругов, среди которых большая часть просто завидовала ему. Своим искусством он как бы отменял уже казавшуюся ненужной работу сотен иных, в том числе и старших его коллег по цеху. Но были и такие, которые называли его не просто мастером, но магом, обладающим каким-то тайным знанием, дающим ему доступ к самой сути вещей. Что он будто совершает темные обряды, приносит человеческие жертвы, общается с нечистой силой; именно поэтому, говорили они, он и обладал таким непревзойденным мастерством, недоступным простым смертным фотографам. Иногда даже появлялись свидетельства и доказательства его инфернальности. И порой это настораживало и отталкивало от него даже его самых ревностных и, казалось, преданных почитателей. И он часто оставался поэтому один.

Такова, увы, несправедливость, всегда преследующая гения: он обладает неоспоримым превосходством, которым его одаривает благосклонная почему-то именно к нему судьба. Остальные всегда страдают при этом, но благодаря такой божественной несправедливости люди имеют возможность наслаждаться истинным искусством. Магия была тут совсем ни при чем: просто он владел той простой истиной, открывавшей дорогу к вершинам мастерства, согласно которой перспектива, создаваемая камерой, является перспективой жизни, в которой последняя приобретает свою ценность и смысл. И если в дофотографическую эпоху эту функцию выполняло искусство, то теперь именно фотографии суждено определять судьбу и жизни, и искусства. Словно наступала новая эпоха в жизни всего человечества, и он был ее самым первым и ярким вестником.

Иногда казалось, что его творчество приносит удовольствие лишь ему одному. Настолько он был захвачен своим делом, что со стороны можно было подумать, что это какой-то одержимый, занятый никому не понятными вещами. Со своей камерой он не расставался никогда, день и ночь тиражируя реальность, создавая ее бесконечные нетривиальные копии, стремительно вытеснявшие последнюю. Он иногда всерьез мнил себя Творцом; и для этого, нужно сказать, были достаточные основания. Его выставки всегда пользовались неизменным и громким успехом; сотни посетителей уходили с самыми растерянными чувствами, в смешанном состоянии высокого восторга и предельной тревоги. Никто не оставался равнодушным, всех творчество этого необыкновенного фотографа задевало, более того, ранило, причем ранило в самые глубокие и беззащитные места. Он словно знал эти места, и всегда его удар был безупречно точен и жесток.

Как и всякий талант, он был самовлюбленным эгоистом. Если, конечно, можно назвать предельную концентрацию на своем деле эгоизмом. Во время самых ответственных моментов своей работы он мог быть грубым и даже безжалостным, однако его пороки никогда не выходили за рамки, и он всегда утверждал, что творит, прежде всего, для других, что смысл его творчества — дарить мир и приносить людям счастье. Не верить ему не было никаких оснований; с виду это был очень открытый, искрящийся улыбкой молодой человек. Он был легок в общении, охотно давал интервью, просто мог беседовать с первым встречным своим поклонником. Однако друзей у него не было. Но разве нужны друзья тому, кому другом является весь мир?! Друзья — это от недостатка, недостатка таланта в том числе, а одаренный по-настоящему человек нуждается лишь в священном одиночестве, под тайным покровом которого он и творит то, чего не могут делать остальные люди.

Если была возможность присмотреться к нему повнимательнее, то можно было заметить, что он имел один физиологический изъян: левый глаз у него от рождения был почти в два раза меньше правого. Но поскольку его лицо все время тонуло в улыбке, то было трудно увидеть эту редкую аномалию, граничащую с уродством. Лишь в минуты крайнего раздражения лицо молодого фотографа само становилось фотографией монстра. Но это не значило ровно ничего; люди, хорошо знавшие его, старались не замечать этого, и это, в конце концов, не мешало ни его работе, ни общению с ним. Говорили, что это его отец в детстве в порыве ярости изувечил бедного мальчика. Но это был всего лишь слух, а про отца никто ничего не знал.

Намечался большой мировой конкурс фотографов, на котором должен быть избран «Король фотографии». Этот титул давался один раз в двадцать лет и был призван обессмертить имя своего владельца в веках. За всю историю фотографии этого титула были удостоены всего три, поистине величайших мастера, поскольку часто его не присуждали никому, и десятилетиями фотографическое искусство могло оставаться без нового короля, находясь под покровительством старых кумиров, и, соответственно, старых представлений о мире, которые, с появлением фотографии, всецело зависели от нее.

Последний король фотографии был избран пятьдесят лет назад, и на этот раз обязательно должен быть избран следующий мастер, творчество которого ознаменовало бы не просто новые горизонты фотографического искусства, но дальнейшие перспективы человеческого существования. Оптическая перспектива определяет культурную, и если нет прорыва в первой, то вторая погружается в застой и деградацию. Так сложилось в век развития техники, что визуальное стало первичным, задающим канон мировосприятия. Видим — значит, существуем, а видим через камеру, значит — подлинно существуем. Платоновский мир идей перевернулся, а картезианский тип познания просто отпал как ложный.

И поэтому борьба за этот титул предстояла нелегкая. Это было событие мирового масштаба, с которым был несопоставим ни один фестиваль, ни один чемпионат, ни одна Олимпиада, ни одни выборы. Даже война уходила в тень и, казалось, не имела такой значимости по сравнению с предстоящим конкурсом фотографов. Это действительно было важнейшим событием для человечества, поскольку избрание нового короля фотографии означало дальнейшую судьбу человечества. Король фотографов являлся как бы всемирным президентом, президентом всего человечества, чье господство определялось фотографическим каноном, становившимся каноном мировосприятия. Это, конечно, был уже очень странный мир, не похожий на прежние традиционные его способы существования. Но также он полностью отличался от того образа мира, который рождала футурологическая мысль на заре технологической эпохи.

На конкурс нужно было представить всего лишь одну работу. Ни форма, ни размер, ни манера, ни содержание, ни цвет, ни что иное не имело никакого значения. Значение имело лишь одно — исполнение. Оно должно быть убедительным настолько, что при взгляде на него всякого человека — и профессионала и непрофессионала, не должно было возникать никаких сомнений. Единственный критерий — это новизна, ошарашивающая новизна, раскрывающая новые горизонты человечеству, в которых просто умирали все прежние оптические и моральные ценности.

Можно представить, как стремился к этому титулу молодой фотограф. Конечно же, он считал, что лишь он один достоин этого титула, что никто в мире не просто несравним с ним, но избрание любого другого кандидата означало бы откат, такой откат, который был бы фатальным не только для фотографии, искусства, но и для самой жизни. Эти мысли настолько окрыляли его неокрепший гений с точки зрения психики и морали, что он стал часто терять контроль над собой и совершать совершенно нелогичные поступки, подчиняясь лишь импульсу, исходящему из темных глубин его невероятных амбиций.

До конкурса оставался месяц, а у фотографа не было еще ни одной идеи. Это было необычно, поскольку идеей для него всегда выступала сама реальность, стоило лишь бросить на нее взгляд. Будь то бабочка, птица, ветка, солнце, машина, фонарь, улыбка, ветер, ночной город, смерть… все это моментально становилось фотографическим шедевром, в котором безошибочно угадывался индивидуальный почерк автора. И хотя фотограф не стремился никогда к стилевому единству своих работ, всегда можно было безошибочно угадать его руку.

Но сейчас, накануне такого важного события, главного события его жизни, он не мог придумать ровно ничего. Прежние работы не годились, поскольку нужно было предъявить неопубликованный снимок, не участвовавший ни в каких конкурсах и выставках. Да и сам он никогда не дал бы ни одну свою преж­нюю работу, будучи уверен в том, что сможет создать совершенно новое изображение, которого еще не знал мир.

Он думал, смотрел, вглядывался, снова думал, молчал, бранился, негодовал, ругался, впадал в истерику, рвал на себе одежду и даже волосы, раскрывал настежь окно, чтобы выброситься с десятого этажа… но ничего не приходило в его голову. Мир как будто поблек, сник, растворился в пустоте, превратившись в банальный, неинтересный набор различных естественных вещей и явлений, не стоящих не только изображения, но вообще едва стоящих того, чтобы жить в нем. Целыми днями он уныло слонялся по городу со своей камерой, и в нем трудно было узнать прежнего, задорного, источавшего неугасимую творческую энергию человека. Он был скорее похож на бродягу, который ищет крохи для пропитания, чем на художника, который находится в поиске идей для вдохновения.

Фотограф был близок к отчаянию. И уже готов был расстаться не только с идеей конкурса, но и вообще со своим делом, а возможно, и с жизнью, как вдруг (ох уж это божественное «вдруг»!) увидел перед собой мокрое стекло автомобиля, который простоял несколько часов под дождем. Проходя мимо стоянки и бесцельно заглянув в окошко одной из машин, фотограф с неудовольствием отметил, что размеры его глаз еще больше исказились. Творческая неудача коварно отразилась на лице, деформировав его так страшно, что он чуть было не разбил от гнева это стекло чужой машины. Но прозрачные капли дождя, налипшие в беспорядке на безупречно гладкой поверхности стекла, заставили его взметнуть свой объектив.

Началась работа, пришло вдохновение, вернулась жизнь. Несколько часов он провел у машины, делая бесконечные снимки капли. Теперь это был мир, теперь это была вселенная, отраженная всего лишь в одной этой спасительной волшебной капле. Он понял, что принесет новое слово, новую перспективу. Конечно, это капля дождя, всего лишь одна капля, в которой, как в Божьем зраке, отражалось бытие, в бесконечном сочетании невидимых линий, которое он сможет изъять и показать так, что сущее станет наконец очевидным. Это приведет к полному устранению извечных делений на «внутреннее» и «внешнее», «духовное» и «материальное», «божественное и человеческое»… и наконец-то будет достигнута истинная гармония Единого, в котором навсегда исчезнут все противоречия, всегда разрывавшие мир и приносившие неисчислимые беды и страдания. Теперь все будет иначе. Наступает новая эра человеческого существования, и он, этот еще по-настоящему не признанный гений, такой юный и хрупкий, такой нездоровый и беззащитный, именно он станет у истоков нового мира!

Словно метафизическая голограмма бытия, эта капля содержала все прош­лое, настоящее и будущее, всю совокупность времен и пространств, добра и зла, красоты и безобразия, всего, что было, есть и будет. Все живое и мертвое в неповторимо-непостижимом единстве и разнообразии вдруг представало в одной-единственной, совершенно ничтожной капле. Но была уже не капля, а целое мироздание, да что там мироздание, сам Бог, творцом которого он, наконец, стал.

Среди множества проб была выбрана одна, но сомнений не было никаких, что именно этот снимок и должен пойти на конкурс. Теперь он точно знал, что победа ему обеспечена. Он не мог обмануть сам себя, и никогда бы не показал то, что считал ниже своего достоинства. Вот она, драгоценная драгоценность мира, вот оно сокровенное сокровище, тысячелетиями зревшее в самых глубоких недрах истории, которое он так долго искал и все-таки нашел. Вот она, истина, которая изменит судьбу человечества.

Сделанный снимок некоторое время висел в спальне фотографа, так, что каждое утро, просыпаясь, он мог радоваться новой радостью, убеждаясь вновь и вновь в совершенстве своего творения. Он часами не отрывал от него глаз, рассматривая каждый тончайший изгиб светотени, вновь и вновь поражаясь своему мастерству. Это был шедевр, по сравнению с которым все фотографии прежнего мира могли быть забыты и выброшены как никому не нужный хлам.

Конкурс был назначен на конец года, как раз перед праздником, чтобы усилить торжественное настроение. Сотни репортеров со всего мира, журналисты, писатели, актеры, политики и прочие знаменитости собрались в специально построенном для мероприятия огромном девяностоэтажном здании в самом центре Нью-Йорка. Эта огромная башня строилась десять лет, на ее постройку ушло десять национальных бюджетов, и десять мировых войн не смогли бы окупить ее несметных богатств. Тысячи приглашенных заполнили все этажи этого невероятного отеля, который открывал чарующий вид на Атлантический океан.

Все было готово к открытию мероприятия. Фотограф совершенно не волновался; он был спокоен и уверен. Его знание, помноженное на интуицию, давало ему эту безошибочную уверенность. Иначе не стоило бы и рождаться, и вообще появляться в мире. Он с несколько надменным видом прогуливался где хотел, занимаясь чем хотел. Он больше не фотографировал, поскольку в этом не было нужды. Фотографическое искусство выполнило свою миссию, открыв истину, и тем самым достигнув вершины.

На конкурс были представлены три работы. Первая принадлежала знаменитому мексиканскому автору и называлась «Поворот». Огромная фотография изображала автостраду гигантского мегаполиса, одна часть которого выходила из техногенной густоты города, другая же уходила в природную даль. Мастерство фотографа заключалось в том, что ему удалось в одном снимке схватить перспективу невероятного масштаба — дорога связывала современный город, превратившийся в безжизненный конгломерат техники, и уголок живого ландшафта, который и символизировал поворот цивилизации к природе.

Родиной второй работы была Германия — страна традиционно высокого уровня фотографического мастерства. Называлась она «Девушка в черном», что точно соответствовало ее содержанию. Перед зрителями действительно была девушка, одетая в черное платье, руки которой были подняты кверху в очень изысканном жесте, означающем то ли мольбу, то ли еще какой-то дерзкий и непонятный вызов. Серый искусственный фон, на котором было представлено изображение, позволял увидеть, что девушка обнажена. Это создавало необычный эффект одновременной одетости и раздетости, который, видимо, свидетельствовал о каких-то новых перспективах для человечества.

И третья работа «Капля дождя» была творением молодого художника, который точно понял, что покорит мир, когда на свой день рождения получил заветный предмет желания, с которым он теперь расстался со спокойной совестью. Больше он не будет фотографировать, и никто не будет. Эта фаза в истории человечества закрыта навсегда. А впереди… что точно впереди он не знал, но знал одно: будущее связано с ним и его открытием.

Поочередно на огромном полотне появлялись изображения в трехмерной проекции. Они меняли свой размер и ракурс, что позволяло более глубоко и детально разглядеть все нюансы, поразившись фотографической технике, достигшей какого-то немыслимого совершенства в работах признанных мастеров из Мексики и Германии.

«Поворот» произвел настоящий фурор; казалось, что уже ничто не может превзойти это произведение. Но когда появилась «Девушка в черном», ликование публики было еще большим. Вот где поистине техника, искусство и живая идея достигают органического единства. Трудно было поверить в то, что это фотография, а не изощренная компьютерная графика. Настолько органичны были женская нагота, черно-белый цвет и простота, с которой все это было выполнено, что, казалось, предел совершенства здесь и более нигде.

Фотограф смотрел на все это с отстраненно-презрительным равнодушием, понимая, насколько далеки от истины эти жалкие карикатуры, и предвкушая, что будет через несколько минут, когда, наконец, его гениальное творение, должное моментально стать бессмертным шедевром, появится на экране. Он собрал всю свою волю, чтобы оставаться спокойным, чтобы не умереть от того счастья всемирного признания, которое должно произойти всего через мгновение.

Когда очередь дошла до «Капли дождя», то в зале почему-то водрузилась мертвая тишина. На экране, где только что блистали вершины человеческого мастерства, появилась какая-то капля, самая обыкновенная капля, похожая на прозрачную сероватую кляксу, оставшуюся после небрежной уборки.

Иван Петрович и его вещи

Когда умирает человек, то после него остается ворох непонятных и никому не нужных вещей. Будучи такими важными для владельца, после его смерти они как одинокие странники начинают жить своей собственной жизнью. Он них всегда веет каким-то мистическим холодком, и близкие с некоторой опаской и брезгливостью смотрят на них. Утратив своего хозяина, они навсегда остаются сиротами, свидетельствуя лишь о том, что в мире произошло еще одно несчастье. И люди, не в состоянии вынести этой их несчастной судьбы, жестоко с ними расправляются, уничтожая, тем самым, последние крупицы вещества умершего человека.

В эпоху, когда безраздельно господствует культ приобретения и накопления, люди обрастают таким невероятным количеством ненужных им вещей, что когда приходит час их смерти, оставшиеся вынуждены весь этот хлам просто-напросто выносить на свалку, сжигать, раздавать нищим или бедным родственникам. В лучшем случае отдавать в секонд-хенд. Так происходит кругооборот вещей и людей в мире, в котором вещи постепенно вытесняют людей. И не за горами тот час, когда в мире останутся одни лишь вещи, которые станут полноправными хозяевами бытия.

Иван Петрович оставил после себя не так уж много вещей. Это был очень скромный, можно даже сказать, человек аскетического типа. Сейчас таких мало. Он как бы нарочито противостоял всеобщей линии прогресса, специально приобретая все меньше и меньше. В конце концов, он научился довольствоваться столь малым, что, когда однажды к нему в гости случайно зашел его сослуживец, то увидел весьма странную картину: посреди комнаты на одном-единственном стуле сидел Иван Петрович, возле которого стоял небольшой стол с кружкой, чайником и тарелкой, да кровать, на которой не было ни подушки, ни матраса, ни какого иного покрывала. Еще сослуживец заметил старый радиоприемник, ре­продукцию какого-то голландца, висевшую на стене, и стопку книг и тетрадок, лежащих в дальнем углу комнаты.

Как бы не веря своим глазам, сослуживец несколько раз в недоумении окинул взглядом эту монашескую келью, чтобы убедиться в том, что увиденное им не сон. Но ничего иного он не смог разглядеть в смуглой дымке этой странной квартиры, в которой, оказывается, проживал не кто иной, как сам Иван Петрович. Разве еще только вешалку успел вычленить его ошеломленный взгляд.

Несмотря на такой убогий вид, комната была довольно чиста и опрятна и в целом не производила того угнетающего впечатления, какое производят больничные палаты, солдатские кубрики и тюремные камеры. Деревянные полы были вымыты, в углах не обнаружилось паутины, как можно было ожидать, и вообще не было никаких следов домашних насекомых. Можно даже сказать, что в комнате Ивана Петровича чувствовался какой-то веселый дух, который сослуживец незамедлительно испытал на себе, решив остаться на ночь в комнате с Иваном Петровичем.

Сослуживец был человек семейный и состоятельный, и в свете этого особенно странным выглядело его желание переночевать в комнате Ивана Петровича, как только он переступил ее порог. Но он не мог ничего поделать с собой. Он дейст­вительно был поражен: ничего подобного он не видел за свое пятидесятилетнее существование, хотя ему довелось повидать многое. И главное то, что на работе Иван Петрович был совсем обычный человек; ни по его виду, ни по его манерам, ни по его словам нельзя было ни на миг представить, какие у него в действительности жилищные условия. Даже и представить нельзя, что их старший товарищ мог жить именно так! А ведь он получал немалое жалованье, будучи главным специалистом отдела.

Сослуживец как будто перенесся в иную реальность; настолько притягательным был этот ветхий быт Ивана Петровича, что он странным образом приобрел в его глазах большую ценность по сравнению с любым дорогим отелем, коих он повидал немало в своей сытой и беспечной жизни. «А ты гляди-ка, хитрец», — подумал с какой-то внезапной мудростью сослуживец, как только вся невероятная очевидность убогого жилья Ивана Петровича открылась ему в полной мере. «Что-то тут не так», — продолжала его лихорадить мысль, однако так и не нашедшая никакого удовлетворительного ответа.

Приятели подвинули столик к кровати, на которой уселись как самые закадычные друзья. Сослуживец в каком-то радостном и глуповатом восторге стал подпрыгивать на пружинах этой кровати, словно ему было лет пять. Он испытал давно забытое чувство сладкой ностальгии, когда сидел вот так, без всяких там правил и приличий, на одной кровати с самим Иваном Петровичем. А ведь повод зайти к Ивану Петровичу был совсем незначительный; просто нужно было забрать некоторые срочные расчеты, которые Иван Петрович хранил у себя дома.

Конечно, сослуживец пытался все время вытянуть Ивана Петровича на откровенность: почему, мол, все так, как он к этому пришел, давно ли все это началось, есть ли во всем этом какая-то духовная подоплека и т.д. Но как только понял, что последний не намерен распространяться о своем странном образе жизни, то сразу перешел на посторонние темы. Иван Петрович все время снисходительно похлопывал своего незадачливого сослуживца по плечу, лукаво ухмыляясь в свои густые черные усы. Выпив пару стаканов чая без сахара и сухарей, и поговорив о том о сем, товарищи решили спать. И действительно, желтая луна уже давно появилась в единственном огромном окне этой комнаты, став отменным ночным светильником. Поскольку сослуживец был гостем, то Иван Петрович уступил ему свою кровать, а сам улегся прямо на полу возле этой самой кровати без матраса и одеяла — как верный пес.

Сослуживец не мог долго уснуть, перебирая в своей голове разные версии и причины этой ситуации. Когда он уснул, то ему почему-то снилась его жена, которая о чем-то все время громко говорила, сильно возбуждаясь и волнуясь при этом. Иногда она была обнаженной, иногда одетой в дорогие шубы, но при этом все время что-то говорящей. Сослуживец никак не мог понять смысла того, о чем так горячо и бурно говорила жена, но чувствовал, что речь идет о чем-то важном. Иногда он просыпался и с опаской поглядывал на спящего около себя Ивана Петровича; но видел всегда одно и то же: немолодые руки, обхватившие усталую и пожившую голову, которая вынуждена была их использовать вместо подушки. Только черные густые усы, да проседь на висках виднелись в ночном сиянии лунного света. В конце концов, он уснул, так и не разрешив ни одной загадки этого дня.

После этой ночи между ними завязалось что-то, похожее на дружбу. Не только сослуживец чаще стал ходить в гости к Ивану Петровичу, оставаясь у него на ночь, но и тот в свою очередь захаживал к своему коллеге, подолгу засиживаясь у него и также иногда оставаясь ночевать. Тогда Ивану Петровичу выделялась самая роскошная в квартире двуспальная итальянская кровать, которой тот, несмотря на весь свой аскетизм, никогда не гнушался. Жена сослуживца приняла Ивана Петровича очень тепло, словно своего родного сына, которого давно не видела, и дала слово непременно посетить его дом. И она действительно его посетила, но только один раз, в день смерти Ивана Петровича.

Умер Иван Петрович так же неожиданно, как умирает всякий человек: молниеносно, беспричинно, ошарашивающе. Сослуживцы забеспокоились, когда Иван Петрович не вышел на работу, не предупредив никого. Это не было в его духе, поскольку человек он был пунктуальный и ответственный. Первым забеспокоился тот самый сослуживец, который стал почти уже другом Ивана Петровича. Это он снарядил экспедицию, которая тут же отправилась домой к Ивану Петровичу. Конечно, кроме обычной тревоги за жизнь своего товарища, его преследовало сильное желание показать и другим, в том числе и его жене, в каких условиях жил Иван Петрович, притом что уже никто в мире так не живет.

Естественно, что дверь никто не открыл, так что пришлось вызывать взломщиков, которые вместе с врачами и полицейскими проникли в брачные чертоги Ивана Петровича. Ничего необычного для такой ситуации они и не увидели, когда переступили порог его квартиры. Картина на стене, та же пачка книг и тетрадей, лежащих в дальнем углу, пустой стул, стол, на котором стояли стакан и чайник, радиоприемник и кровать, на которой лежал мертвый Иван Петрович и на которой уже не раз так же лежал и этот его ретивый сослуживец.

Он лежал просто и бесхитростно, окруженный немногими своими, как теперь казалось, очень дорогими вещами. Все замерли, начав думать о современной жизни, о положении цивилизации, в которой вещи, а не человек занимают такое большое место. Сослуживец попросил не выносить тело, чтобы его жена успела приехать и все увидеть своими глазами. И когда она приехала, то ее муж изо всех сил постарался передать ей то, что он сам уже давно понял. Но он не знал точно, понимает ли его жена, что он пытается ей сообщить или нет. В любом случае, когда наконец вынесли тело несчастного Ивана Петровича, то жена решила забрать все эти вещи, в тесном содружестве которых обитал такой не­обыкновенный Иван Петрович, собрать их все вместе и устроить музей современного искусства, чтобы показать людям, как могут жить люди в наше время. Она думала, что это будет событие, такая инсталляция мертвого человека. Хотела даже изготовить манекен Ивана Петровича в качестве наглядного муляжа. Вот он сидит одиноко на стуле и ничего не желает, когда все вокруг желают так многого.

Когда готовили похороны и делали сверку всех важных документов умершего, то случайно выяснилось, что Ивану Петровичу всего тридцать два года от роду. Все, знавшие Ивана Петровича, были сильно обескуражены и взволнованы этим фактом, поскольку в жизни он выглядел гораздо старше. Оказалось, что Иван Петрович носил накладные усы и парик, которые каким-то необыкновенным образом старили его. Зачем это было ему нужно, так никто и не узнал, и Иван Петрович унес свою тайну в могилу. И когда он лежал в гробу, то он был в своем естественном виде, и никто не мог его сразу узнать, и поэтому всем приходилось заново рассказывать эту непонятную историю.

Коллеги несколько обиделись за это на Ивана Петровича. Получалось, что он непонятно зачем их обманывал все это время; думали ведь, что Иван Петрович такой серьезный человек преклонного возраста, на которого можно положиться, такой столп и основание всего их коллектива, умудренный опытом и сединами. А теперь получалось, что все это блеф, какая-то комедия, которую разыгрывал втайне этот человек. Думать о причинах этого никому не хотелось, ибо мысль начинала совершать настолько невероятные предположения, что становилось страшно. Решили все оставить нераскрытым.

Все вещи, оставшиеся после Ивана Петровича, нужны были ему для того, чтобы просто жить. Ни одной лишней вещи, ни одного атрибута роскоши. Но даже и они после его смерти все равно утратили смысл; таково свойство вещей умерших людей. И поэтому не удалось организовать никакого музея, поскольку не было искры. Кто бы пошел смотреть на стул, стол и кровать? Поэтому эту идею пришлось оставить, а вещи Ивана Петровича решено было отправить на городскую свалку, поскольку даже самые обнищавшие, кружившееся в районных помойках, и те не нуждались в такой рухляди. От этих вещей к тому же веяло какой-то странной и непонятной жизнью, и поэтому их судьба была предрешена.

И вот когда вещи были отправлены на свалку, тут-то и свершился факт самой непреложной истины: ненужное смешалось с ненужным, образовав еще большее ненужное. Вещи Ивана Петровича растворились в потоке других вещей, добавив анонимности в общий круговорот бытия. Душа Ивана Петровича, крепко обосновавшись на этих нехитрых вещах, некоторое время обитала с ними на свалке. Но когда вещи окончательно утратили всякую предметность, душа вынуждена была отправиться на поиск иных вещей.

Несчастный сослуживец был, в конечном счете, вынужден расстаться со своей женой, как часто расстаются супруги после смерти единственного ребенка. И уже будучи холостяком, он часто и крепко задумывался о том, кто же такой был этот Иван Петрович, почему он так странно жил и совершенно непонятно умер. И главное, зачем ему были нужны все эти его вещи?