Об авторе | Марина Викторовна Курсанова родилась в Каспийске (Дагестан). Окончила Львовский полиграфический институт. Книга стихов «Лодка насквозь» (Львов, 1995), романы «Список мертвых мужчин» (АСТ, 2000), «Любовь пчел трудовых» (АСТ, 2001), «Превращение-Перетворення» (2015). Исполнитель рок-баллад и романсов собственного сочинения. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 10, 2017. Стихи переведены на шведский, украинский, польский и другие языки. Живет во Львове.

Марина Курсанова

Ты помнишь, Акакий…

* * *

А что мне? — я ведь плющ, расслабленная ветка,

без почвы и коры, без дорогих цветов…

Из детства: книги, глушь, снег Воркуты — из детства —

ночь, мёрзлые дворы, колонка, связка дров.

Мне сказки не плели у шаткой раскладушки,

и в клубе не блистал прославленный ансамбль —

но жили как могли приятели-подружки,

и связывала плеть, и твист народ плясал.

Здесь не было листвы, здесь не было деревьев,

здесь жил рабочий класс, и зэки, и конвой,

родители мои, поэт-полковник Гремин,

шофёр Илья — и я, и мой сурок со мной.

Охотились. Дрались. Всё как везде. Но холод,

но вечная метель и без просвета сон

определяли жизнь как бунт — и праздник хором,

и частый тяжкий хмель, и труд, и мрак, и корм.

Мне «детство» не сказать. Волк выкормит младенца —

И он заложит Рим, доспехами звеня.

Мне ничего не жаль. Вот разве: детство, сердце.

Вот разве: утро, дым да рощу у ручья…

* * *

Ты помнишь, Акакий, как тебе подарили

шинель с чужого плеча,

(в свои 18 в ней ты был просто красавчик

— ты помнишь, Акакий?)

Помнишь, как ты

убегал туда, где теплей и сытней,

как отказывался от детей,

от идеалов, от любви,

от корней, друзей

и родного Города,

как никому не помог,

как предавал и трусил,

как поливал грязью,

лгал,

как пресмыкался

выворачивался,

манипулировал

и так и не раскрыл крылья,

о которых так настойчиво

намекал

и говорил, и даже пел — прямым текстом?

Горбатая душа,

меч нищеты над твоей головою,

меч нищеты и убожества —

и шинель

навсегда

с чужого плеча,

которую

обязательно

отнимут

под храп чёрных бешеных коней

у переправы.

* * *

Я вижу крыш готические пасочки

и слышу птиц бесхитростные песенки,

когда я чищу зубы мятной пастою

и думаю, что утром жить невесело.

Я вижу в майском парке листья острые

и слышу, как они устали ссориться,

когда я вечером тащусь с авоською

и думаю, что далеко история.

История — порыв и натяжение,

история — вина и обвинение,

и где уж мне, простой советской женщине,

преодолеть застойные явления? —

Когда я здесь рождалась и невестилась,

и сына родила, и съездам хлопала,

и думала, что утром жить невесело.

а вечером невесело да хлопотно…

* * *

Когда мы были сумрачны, бескомпромиссны,

Когда вбирали когти, чтобы не ранить,

Когда не прятались в леса и горы,

Не собирались внутри, как скрученные пружины, —

Всё было страшно — страна и время,

Но мы светились, светились, помнишь?

Такие вечно голодные, помнишь?

Всю ночь не спали, такие дети.

* * *

Помнишь, моряк плыл в снег.  Или пират, или бандит.

Вашего мира нет, мэтр, и я не хочу писать о любви.

Некому — дымных кудрей рай.

Некому — сердце, пьяней нет.

Помнишь, как медленно день умирал.

Я не хочу, мэтр…

И потому — я лечу вверх,

Только туда

Куда же ещё.

Вашего мира нет, мэтр.

Вам — незачёт.

* * *

Оставьте же меня в покое, в снегах и славе,

когда лишь тьма, и горний воздух ложится в руки,

когда выращивает горло раскаты звуков,

и лишь упрямый мой шиповник горит как пламя...

Собаки увезут на Север, качнутся звёзды.

На детских деревянных санках медвежья шкура.

Ну, что ты смотришь так смертельно, светло, понуро,

как на морозе застывают от слёз бороздки?

Мы перевалим через Полюс, мы скажем «ВЕЧНОСТЬ».

Не бойся, мальчик, просто едем, не спи, не думай.

Какая разница, откуда нам ветер дует —

нам через ночь не разлучиться, зиме навстречу.

А что же там, за перевалом? Какие страны?

Какие розы вырастают на двух балконах?

Не знаю, будет ли светлее в пространстве сонном.

Но — ослепительное солнце. И снег туманный.

* * *

Какой зимы блестящий поворот! —

и легче лёгкого скользят по снегу санки.

Присыпан двор, как пудрою — пирог,

и в горле ком от аритмичной сальсы.

Закинуть за диван смешные стансы

о том, что всё проходит — и пройдёт,

о том, что время — шанс, и горечь гасит,

о том, что — праздник, что — декабрь, и мгла — у власти,

что класс — распущен, и, однако, в классе

так пахнет ёлкой — и луна цветёт.

Закинуть — и отправиться в тот год,

когда ещё не принесли повестку,

когда ещё мы бесконечно вместе,

а снег идёт,

идёт, идёт, идёт...

* * *

Прозрачный мост: дыхание и цвет

к тебе, с тобой — в неуловимый сон

летит, ещё летит, пока жива, —

и луч ложится на ладонь, гляди.

Февраль — и хрупкий лёд, и голоса

родных в прозрачном замке, в толще лет

теряются. Витражное стекло

укладывает воздух в кружева.

И неизменен путь, и шум листвы

уже расслышан, и лежат листы

с форшлагами. И это тоже — ты,

моя любовь, и это тоже — мы.

Охотник скачет по полям. Зима

в Европе — разве что в полях, мой свет,

и скоро март, и множество примет

провозглашает неизбежный март.

И выходя в небесный белый сад,

где снег идёт и яблони грустят,

я говорю, что всё бывает так,

как должно: пёс, дорожка, снег, очаг,

письмо, шарфы, бокалы, холод, шифр,

коричневые хвостики гвоздик,

из будущего внятный твой язык —

и звуки, из которых воздух сшит.

* * *

Когда он начинает говорить — так, словно мы вовек не расставались

и не расстанемся, я думаю: смотри,

картинки, что меняются всё время, —

всё лишь для нас!  — в котором я и ты,

с кем я смотрела на румынский замок,

на греческий закат и утро в Праге, —

ты был везде со мной.

Всё меньше слов

нам нужно.

* * *

Вдруг вырвалось: томим! томим! —

и я скучаю по Александр Сергеичу:

— Сергеич мой,

сентябрь

ошеломляет глазы,

и ровный ветер лёгкие щекочет.

Меня покинули — и ты явился сразу:

абсолютную любовь порождает абсолютное одиночество.

* * *

Наследница музык, ты нынче в город!

Вздыхают (к)ровно парки и соборы.

Внутри небес, без видимой опоры

задерживаешься — флейтистка хора!

Гора в цвету, как балерина в пачке,

Дымится, брызжет, кружится смертельно.

Вот так же ты — угрюмо и отдельно —

«другие не прельстят!» — манжет запачкав.

Попасть в зрачок — не целясь! — так бесценно,

как продержаться вслух, на листьях лёжа.

— Наследница, бездельница, принцесса,

преступница! — сказал один Серёжа.

О, упирайся, древнее растенье! —

трапеции воды, квадраты пыли

тебя спасли от службы и от денег

и сохранили след и дом фамильный.

По шахматной доске беги, бегунья,

«другие не прельстят» — ты снова будешь.

В открытых клетках комнат в дудки дунет

звериный мир — ты выдумаешь буквы!

Переступай по сердцу крон апрельских,

лети, как рыба, распускайся слева!

Ты вся — в огне музык и тонких рейсов! —

но и тогда Душа сквозь рай взрослела.