НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Лебедь на плече женщины

Галина Климова. Сочинительница птиц // Дружба народов. — № 3. — 2020.

Галина Климова известна как поэт, автор нескольких поэтических книг и составитель трех поэтических антологий. Последние годы она стала все чаще, все настойчивее обращаться к прозе. В 2013 году вышла ее автобиографическая повесть «Юрская глина», включившая самый разнородный материал: от отцовского фронтового дневника до собственных снов автора. Богатство и разноплановость «Юрской глины» привели к рождению семейной саги: первая книга ее отразила это в названии — «Театр семейных действий» (2017), вторая — «Пасташутта» (итальянское блюдо из пасты), вышедшая вскоре после первой (2018), сосредоточена на драматической судьбе родных: сестер Иды и Нины Маршак, их мужей и сыновей, ставших жертвами сталинских репрессий.

Прозаическое мастерство Климовой не укладывается в жанровые рамки. Причина проста: она не перестает быть поэтом, даже если пишет о жизни 1920-х и 1930-х, даже если с головой погружается в детальные подробности Москвы 1970-х и провинциальной русской жизни недавнего времени. Читатель узнает в ее прозе поэта так же легко, как слепые узнают лица, едва прикоснувшись к ним кончиками пальцев. Беглое, вернее, традиционное прочтение этой повести подсказывает возможность сравнить ее с повестями-романами Трифонова, добротно прописанными, затаенно-нервными, с их моментально впитываемой в память густотой: улиц, квартир, разговоров, мужских и женских измен, эмоциональных срывов, — короче, большим шумным городом с его пробензиненным запахом и жизнью его горожан, стремительной и несчастливой.

Солнечное сплетение «Сочинительницы птиц» — внезапная вспышка любви между красавицей Ниной и искусствоведом Зуевским, которого друзья именуют просто Славиком, скорее всего, потому, что в нем отчетливо просвечивают легко узнаваемые черты мужчины-мальчика, мечтательного, непрактичного неудачника, которого жизнь то наказывает за инфантильность, то снисходительно прощает за искренность и чистоту. Нина и Зуевский подходят друг другу на самом глубоком судьбоносном уровне. Захлебывающаяся страсть Славика к книгам, к маленьким русским провинциям, в архитектуру которых он влюблен с юности, переплетаются с мастерским сочинительством Нины, развлекающей сына самодельными «птичьими историями»: «Каждый рассказ — рукописная книжица-самоделка на скрепке с названием и цветной обложкой. Но книжица не простая, а в виде птицы с резными крыльями и хвостом. На обеих сторонах распахнутых крыльев написанный текст — красный, синий, зеленый или черный. Крылья можно перелистывать. Муж с усмешкой человека, твердо стоящего на земле, назвал книжки «цыплятами табака», а в редакции удивлялись ее воображению, хвалили, брали почитать своим детям и внукам, а Петька визжал от восторга: «Ты — настоящая сочинительница птиц, правда-правда!».

По-трифоновски сжатое и одновременно емкое содержание достигает своей цели: от чтения трудно оторваться, и чем больше сюжетных линий вплетает Климова в основную историю этой сильной и бестолковой любви, тем больше затягивает повесть. Одновременно с мастерски выстроенным сюжетом, с разноголосицей живых героев, то сердитых, то грубых, то беспомощных, в «Сочинительнице птиц» ни на секунду не прерывается голос самого автора:

«И кричали, кричали — может, звали на помощь? С такой пронзительной тоской и силой, что заставляли остановиться и задрать голову к небу, готовому осчастливить безоблачной синевой или осенним ненастьем, которому не рады ни люди, ни птицы».

Временами текст напоминает кружево, и главное в его узоре — обилие воздуха, прорывы, проколы в нескрываемую недосказанность:

«Она понимала тех чудиков, которые в старину мастерили крылья из дерева, кожи, слюды, даже шелка, привязывали их к рукам, к туловищу, чтобы самоубийственно взлететь с колокольни и несколько мгновений прожить, проплыть по воздуху аки птица — орел или журавль. И Леонардо да Винчи мечтал создать аппарат наподобие птичьих крыльев. Понимала она и летчиков, и воздухоплавателей на многоцветных парапланах и дельтапланах в Коктебеле, Нижнем Новгороде, над Байкалом... спустившись с неба, легче держать вертикаль обновленной жизни на земле».

Есть в новой книге Климовой та внутренняя свобода, обнаженность души и горечь, которая то и дело останавливает внимание и заставляет возвращаться к только что прочитанному отрывку, особенно изумляясь насквозь пропитавшей весь текст метафоре: птице.

При этом ни «суровая проза» не расползается внутри поэзии, ни поэзия не бледнеет внутри прозы. Здесь, как в просторном и добротном доме хорошей хозяйки, есть место всему, каждый уголок продуман до мелочи. Повесть насыщена маленькими, но плотными ответвлениями от центральной любовной темы, — заострившимися «коготками», которые то вцепляются в быт, то выдергивают ниточку из узелка общественных перемен, то вдруг разрывают до дыр:

«Раньше Пастернак, Платонов, Борхес — пароль на “свой — чужой”. А теперь — Луи Виттон, Гуччи, Хьюго Босс. Совсем другие имена, совсем другой язык».

Не могу не остановиться на еще одной особенности «Сочинительницы птиц», может быть, самой главной. Есть в этой повести вставная новелла. Она вмонтирована в письмо Лизы, выросшей дочери Славика Зуевского, и на первый взгляд носит декоративный, а не смысловой характер. Но ни в поэзии, ни в прозе Климову не привлекает декоративность. В одном из далеких бурятских храмов находится священная реликвия: тело человека, умершего в 1927 году, которое по его личному завещанию было извлечено из склепа в 2000-м. Он мертв, но тело его за семьдесят три года не разрушилось, глаза открыты, и левый пристально, не мигая, смотрит на того, кого он сам выбирает. По утрам монахи бережно вносят почившего на руках и усаживают в определенную позу, поскольку суставы его подвижны и податливы. Вечерами уносят, омывают, переодевают в чистые одежды. Что это? Форма жизни, не известная никакой науке? Или форма смерти, не решившейся довести свое дело до конца?

Я бы сказала так: Климова приходит сама и приводит читателя к невозможно­сти заглянуть в сокровенность бытия. Тонкая поэтическая материя, в сущности, не пишет красками и не изьясняется прямыми словами: это может убить ее. Она находит свой особый «шелковый» путь в мерцающей тайне существования и прокладывает его с помощью внезапных, приковывающих внимание порывов. История с воскресшим или, лучше сказать, не умершим человеком — подлинная, факт, который любой из нас может проверить: Климова предоставляет и адрес монастыря, и фамилию. Прорыв совершен, читатель — наедине с фактом.

Мне было крайне интересно, как же автор вернется обратно, как приземлится на твердую поверхность сюжета? Климова сделала это с завораживающей свободой и простотой: Нина, постаревшая и угасшая, случайно сталкивается в тель-авивском супермаркете с дочерью Зуевского, которую она сразу узнает по его описанию. Но — удивительная вещь: на плече молодой женщины она видит белоснежного лебедя. Написано это настолько бегло, что мы не успеваем удивиться: как может лебедь — пусть даже лебеденок — попасть в супермаркет на женском плече? Шелковые нити, выткавшие смысловой путь сюжета, удваиваются, узор его тайн становится плотным: «Небесная мать бурят — великая Белая Птица. Ее зовут Хун Шубун или Лебедица.... Кто подстрелит Лебедицу, будет наказан...».

Настоящая мифологая не замыкается внутри себя самой. Чем сильнее ее содержание, тем свободнее она проникает в жизнь. В этой повести работа мифологии предельно интенсивна. Лиза Зуевская никого не любила отчаяннее, преданнее, чем свою покойную мать. И вот теперь — через столько лет — она пишет отцу в своем очередном письме: «Я почему-то уверена, мама в своей новой жизни и новом теле стала Лебедицей...»

Есть смерть? Да и нет. А вечная жизнь? То же самое.

Ирина Муравьёва