НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Знакомый образ настоящего

Михаил Айзенберг. Посмотри на муравьев. — М.: Новое издательство, 2020.

Есть поэты, подобные герметически замкнутым галактикам — кажется, что они появляются в противовес каким-то внешним обстоятельствам и существуют вне истории, времени, людей и прочих факторов. Они просто творят свои альтернативные миры по законам, ведомым только им. Михаил Айзенберг не из их числа: рожденный на стыке двух эпох, он вобрал в себя глубокую рефлексию одного, советского, и ничем не укротимую свободу другого, постсоветского, времени.

Феномен Айзенберга в том, что наряду с глубокой поэтичностью, тяготеющей к зоне неясных смыслов и непрямых высказываний, его речь отличается академизмом, свойственным взгляду естествоиспытателя, разносторонне изучающего объект наблюдения.

На протяжении своей книги автор задает себе и читателю бесконечные вопросы онтологического характера: что такое время и эпоха, как проявляет себя творче­ская личность в определенном историческом контексте и как история проявляется в ней. Кажется, что распределение стихов по четырем разделам достаточно произвольное, однако это не совсем так: в той или иной степени определенная тема оказывается доминирующей.

Доминанта первого раздела — тема времени и смерти. Во втором разделе акцент делается на человеке, призванном что-то оставить после себя в ходе ожесточенной борьбы световой и теневой сторон своей натуры. Третья и четвертая части логически выводят нас к проблеме творчества и поиска той единственно верной интонации, того универсального образа, в котором поэт сможет сохранить свой облик как «золотой сверкающий самородок».

Таким образом, соблюдается внутренняя последовательность непростого авторского повествования. Однако это не делает Айзенберга более понятным для своего читателя — по отношению к нему поэт довольно эгоистичен. Ни очевидных смысловых опор, ни более-менее внятных подсказок, ни даже отдаленных намеков, облегчающих «затрудненную» речь повествователя, мы не сможем найти в его стихах.

Тем не менее есть ярко выраженные стилеобразующие черты поэтики Айзенберга, которые делают его легко узнаваемым среди прочих современных (и не только современных) авторов.

Во-первых, это поэтический аскетизм, нарочитая бедность словаря и минимум эмоциональной составляющей, что делает голос автора слегка приглушенным, как бы дистанцированным от читателя. По мысли Дмитрия Бака, поэзия Айзенберга — это «ровный полет голоса по стиху, энцефалограмма произведения зачастую представляет собою ровное плато без единого пригорка, пуанта, смыслового скачка».

Во-вторых, что особенно важно, поэтическая речь Айзенберга всегда декларативная и диалогичная, драматургичная и притчевая  — это развернутый речевой дискурс с разными векторами направленности, поскольку при внутренней обращенности к себе сохраняется и открытость для читателя. По сути, это ораторская речь, состоящая из вопросов и ответов. Автор то констатирует непреложные истины, то начинает свое высказывание внезапно, как разговор, прерванный на полуслове. При этом общение выстраивается как по горизонтали (человек — эпоха, человек — общество), так и по вертикали (человек — бог, творчество, судьба).

Глаголы первого и второго лица, а также местоимения «я», «ты», «мы»  — обязательный языковой атрибут поэзии Айзенберга, превращающий строки в реплики-скрепы непрерывного акта говорения:

Но извини, я тебя перебью:

где и когда мы успели свою

точку пройти невозврата?

Ведь, извини, не на рыбьем клею

склеилась здешняя страта.

Мы не знаем, кто воображаемый собеседник автора — он сам или кто-то другой, но в любом случае создается атмосфера абсолютной вовлеченности читателя в диалог, даже если предмет диалога не до конца понятен. В этом парадокс поэзии Айзенберга: он соблюдает дистанцию, но при этом впускает нас в свое пространство подобно тому, как туристов пускают на территорию чужой страны. А далее тоном экскурсовода или профессора он начинает объяснять условия пребывания на своей территории — к слову сказать, довольно жесткие условия, предполагающие честные ответы на жизненно важные вопросы:

Ну хорошо, а чем поручишься

за плотность годовых слоев?

Нет, у деревьев не научишься.

Но посмотри на муравьев.

Понятно, что читатель пребывает в напряжении на протяжении всей «экскурсии», а в награду за это он становится зрителем или даже участником представления, в котором главные роли играют как сам автор, так и ключевые темы-образы его поэзии, обрастающие плотью и кровью, выходящие из театра теней на белый свет.

Все развивается по четкой схеме драматургии: сначала на поэтические подмостки выходит сам автор и произносит коронную фразу, которая является одновременно и экспозицией, поскольку знакомит читателя-зрителя с предметом разговора:

Всем показалось, что век с изъяном,

раз под шумок подсыпает порох

А дальше появляются персонажи, которые сами, а не по прихоти автора, едва ли захотели бы себя четко обозначить, поэтому их очертания всегда слегка расплывчаты. Например, смерть: ее как ребенка поставили в угол, сказали, «ты страшная», но автор берет ее за руку и выводит в центр зала — утешает. А все остальные при этом напуганы и ведут себя точно так, как слепые в знаменитой миниатюре Мориса Метерлинка: идут на ощупь, не зная, что их ждет впереди:

Как будто топчутся в дверях

и шепчутся в передней.

И страх не стряхивает прах,

чтоб стать еще запретней.

Далее обстановка нагнетается, близится кульминация с причудливой игрой светотени, борьбой темной и светлой сторон человеческой сущности:

Туча по небу летит и волокнами

распускается по краям;

распахнувшимися вдруг светит окнами

между сходов кучевых, между ям.

А в конце наступает долгожданный happy end, потому что противоядие от нечисти и одновременно эликсир бессмертия найден, — это язык, слово, печатный знак — то есть роспись в книге бытия и окончательное оправдание своего пребывания на земле:

Вот оно, готовое решенье, —

легкими подсказывал толчками

шум, идущий на опереженье.

Голос, покидающий пределы, —

только он укажет, где мы были,

если даже не были нигде мы.

Только убегающая строчка

переправит не было на было,

на полях рисуя ангелочка.

Магия звука и слова — ингредиент, превращающий «поэтическое блюдо», предложенное читателю, в настоящий изыск гурманов. Айзенберг настраивает свой поэтический камертон так, чтобы избегать прямых толкований слов и сохранять чистоту и подлинность поэтического эксперимента, тем самым помогая читателю погрузиться в неуправляемую стихию языка.

И в итоге читатель-зритель уходит ошарашенный, так до конца и не осознавший, что, в сущности, с ним произошло, но на каком-то глубинном интуитивном уровне принявший замысел творца и оставшийся благодарным ему за это. А особенно за то, что за неясными, нечеткими силуэтами смыслов, за едва очерченными контурами образов все-таки угадывается «знакомый образ настоящего».

Елена Севрюгина