ЭССЕ

Об авторе | Сергей Григорьевич Боровиков — литературовед, критик, эссеист. Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация в нашем журнале — «Факты и судьбы» (№ 10, 2018).

Сергей Боровиков

Запятая–8

в русском жанре — 68

* * *

Судить о степени бумажного дефицита 1980–1990-х годов можно по изменившимся стандартам книгопечатания. Книги этих лет издания отличаются заметно суженными полями и междустрочным интервалом, отсутствием фронтисписов, шмуц- и авантитулов, скверной, нередко газетной, бумагой и слепой (из-за бумаги и фотонабора) печатью. Так изданы даже собрания сочинений классиков, и особенно обидно, что первые издания Цветаевой, Мандельштама…

* * *

Одно время, в конце 1980-х, имея свободные время и деньги, я стал собирать низкопробную литературу, которую назову чекистика, по образцу лингвистики, схоластики и т.д. Замечательно, что Гугл и Яндекс упорно исправляют мой неологизм на чекистку.

Занимался я этим недолго и набрать успел не так много. То есть полно было чекистики 1960–1970-х годов, но мой извращенный вкус желал ее употреблять в сталинском еще изводе. Однако и в поздних книжонках, жаль, оформленных уже не с неким лубянским сладострастием, как прежние, немало прелести. Вот открыл не читанную (сейчас возьмусь) «Тонкую нить» Якова Наумова и Андрея Яковлева.

Первая фраза: «Прошел уже час, если не больше, как майор Миронов, не выпуская папиросы изо рта, прикуривая одну от другой, меряя шагами свой кабинет из угла в угол: четырнадцать шагов туда, четырнадцать обратно и снова четырнадцать». Шива многорукий: и не выпускает папиросы изо рта, и враз одну от другой прикуривает, и шаги считает: «Сколько уже пройдено: пять тысяч шагов, десять?»

Отдельное удовольствие узнавать, кто есть кто авторы. Яков Наумыч из чекистов, и Андрей Яковлев, но тот еще и сын Свердлова и был известен тем, что особо любил измываться над друзьями детства, отпрысками отцовых соратников.

Закономерно, что в сочинители чекистики шли люди богатого и очень свое­образного жизненного опыта, успевшие и других попытать, и сами посидеть. Неудивительно и то, что среди них немало евреев. Справедливости ради скажу, что среди них были настоящие литераторы, не чета авторам «Тонкой нити»: тот же Лев Шейнин, Михаил Маклярский или автор моих любимых «Зеленых цепочек» Герман Матвеев.

Бывало, впрочем, что к чекистике привлекались такие сомнительной репутации малоодаренные личности, как кишиневский поэт-алкаш Федя Кабарин, который без помощи ведомства не мог бы ни сочинить, ни тем более издать роман «Сиянье базальтовых скал» (1956) (см. «Запятая–3», Волга, 2019, № 9–10).

* * *

Заглянул по надобности в календарь юбилеев русских писателей на этот год. И оказалось, что среди прочих замечательных дат исполняется 100 лет со дня рождения Ивана Стаднюка и 80 — со дня рождения Алексея Хвостенко. Оба имени причудливо соединились в моей памяти.

Давным-давно, в семидесятые годы прошлого века, на коктебельском пляже лежали неподалеку от меня супруги Стаднюки и молодой парень с девушкой и гитарой, который не слишком громко, но отчетливо пел:

Пускай работает рабочий,

Иль не рабочий, если хочет,

Пускай работает, кто хочет,

А я работать не хочу.

Стаднюк привстал, а парень продолжал:

Хочу лежать с любимой рядом,

Всегда вдвоем с любимой рядом,

И день и ночь с любимой рядом,

А на войну я не пойду.

Стаднюк вскочил и, налившись бордовым цветом, подошел к певцу: «Уходи! Вон отсюда пошел, на войну он не пойдет!» И огляделся в поисках поддержки, но ее не было, и Стаднюк продолжил крик, а парень допел, перемолвился с девушкой, и они не спеша ушли.

Писатель еще постоял на месте, а его супруга обратилась к окружающим: «На войну не пойдет! А на девушке лежать хочет».

Второе на было прелестно.

* * *

В юные года ни с чем не сравнимое впечатление произвела на меня повесть Анатолия Гладилина «Дым в глаза», напечатанная в журнале «Юность» в 1959 году.

Мне сейчас даже не надо напрягаться, чтобы припомнить, чем же так пленила меня в двенадцать лет эта бесхитростная повестушка, потому что я не вспоминаю, а живо чувствую охвативший меня восторг причастности небывалому, но возможному. Не тремя мушкетерами, не мальчишками блокадного Ленин­града из «Зеленых цепочек» — все они принадлежали ушедшей жизни, а студент Серов был сейчас и вселял некие надежды на собственный счет.

Пораньше, чем «Дым в глаза», нас порадовала в той же «Юности» повесть Н. Зелеранского и Б. Ларина «Мишка, Серега и я», правда, та была совсем уж про нас, как и кинофильм «Друг мой, Колька». Это были первые, задолго до «Доживем до понедельника», попытки рассказать в условиях жесткой цензуры правду о советской школе. Ведь сколько лет пичкали всеми этими «аттестатами зрелости», книгами Валентины Осеевой, Иосифа Дика, Алексея Мусатова.

* * *

Умывались мы на кухне. Я просыпался раньше брата и первым успевал к крану. А он вставал сзади и торопил. И как-то я огрызнулся: «Привыкай в очереди стоять!»

И тут, чего никогда не бывало, закричала мама, стоявшая у плиты: «Стасик в твоем возрасте часами за хлебом выстаивал!» Рос брат во время войны.

* * *

Сейчас в связи с коронавирусовским запасом изо всех продуктов чаще всего называется гречка. А по ТВ часто показывают фильм «Девчата». И я вспомнил, что, когда там в столовой какой-то мужичок, мешая герою Рыбникова, поедает миска за миской гречневую кашу, в зале говорили: «Губа не дура!»: гречка, сколько себя помню, была при Советской власти большим дефицитом.

* * *

Людям XXI века трудно поверить, но в конце 70-х годов века предыдущего только затем, чтобы поглазеть на иномарки, у московской гостинцы «Метрополь» весь день стояла толпа.

И как-то очень по-советски это сочетается с тем, что тогда же, тоже в самом центре Москвы, у серой коробки газеты «Известия» явно небрежно был оставлен ярко-красный низкий спортивный автомобиль, каких и у «Метрополя» не увидишь. Это был единственный в СССР «Dodge Charger» 1973 модельного года, принадлежавший пламенному борцу с американским империализмом журналисту-международнику Мэлору¹  Стуруа.

* * *

Как-то мы с кн. Алексеем Голицыным затеяли разговор о непостижимости тяги некоторых людей к сочинительству, рисованию и другим искусствам, как правило, без малейшего на то основания, но с одержимостью. Вспомнили и героя рассказа Шукшина «Пьедестал», а на тему нас навело образование Саратовского литературного собора, где недавно соединились многолетние графоманы, прежде состоявшие в разных кружках и в Союзе писателей России. Добрый Голицын отметил, что там могут обретаться и вполне вменяемые, если бы не их писания, люди. Но главное, сказал он, что и там или по соседству может вдруг обнаружиться талант, и рассказал следующую историю.

Жила в Саратове женщина. Кроме того, что по профессии она была Голицын не знает кем, было у нее, как любили тогда говорить, хобби — живопись. Не в смысле собирать или ходить по выставкам, а в смысле писать самой. А так как при Советской власти любая самодеятельность, кроме изготовления фальшивых денег и самогона, поощрялась, женщина без труда влилась в группу этих… ну, если хобби, то хоббитов, а как иначе — хоббистов? хоббиторов? Беда была лишь в отсутствии у женщины каких-либо рисовальных способностей. Но любящий супруг, прошедший славный трудовой путь в разных уголках отчизны и наконец сделавшийся рубщиком мяса, жене не препятствовал, мало чего понимая в искусстве. А время шло, наши герои старились, и однажды женщина умерла. Спустя срок супруг наткнулся на женин мольбертик, кисти и краски и вспомнил, как она уговаривала его тоже попробовать себя в увлекательном занятии творчеством.

И он попробовал.

Сейчас за плечами у восьмидесятилетнего Геннадия Чулкова не одна персональная выставка. Не знаю, как у искусствоведов это называется: примитив, наив, или еще как, но очень, очень талантливо.

* * *

Сейчас думал про критиков:

«Дело критики — толковать творения больших писателей, главное — выделять, из большого количества написанной всеми нами дребедени выделять — лучшее. И вместо этого что ж они делают? Вымучат из себя, а то большей частью из плохого, но популярного писателя выудят плоскую мыслишку, коверкая, извращая писателей, нанизывать их мысли. Так что под руками большие писатели делаются маленькими, глубокие — мелкими и мудрые глупыми. Это называется критика. И отчасти это отвечает требованию массы — ограниченной массы, — она рада, что хоть чем-нибудь, хоть глупостью, пришпилен большой писатель и замечен, памятен ей; но это не есть критика, т.е. уяснение писателя, а это затемнение его». (Лев Толстой, Запись в дневнике от 14 февраля 1891 года.)

Все это замечательно, мудро и т.д., но отчего мне интереснее его мимолетные замечания? О Леониде Андрееве: «Он пугает, а мне не страшно». Или о строках молодого Бунина «Грибы сошли, но крепко пахнет в оврагах сыростью грибной»: «Так и Тургенев бы не написал, а обо мне и говорить нечего». Или о пении Шаляпина: «Слишком громко поет».

* * *

О русском национализме

Писатель Григорий Коновалов и мой школьный друг математик Леня Назаров принадлежали к разным поколениям и не были знакомы. Но их имена возникают в моей памяти рядом, и вот почему.

Писатель во всем слушался своей жены-еврейки и боялся ее. Но, будучи весьма склонен к злоупотреблению спиртными напитками, порой вырывался из дома, а приведенный туда, колотил в дверь с криком: «Иерусалим, открывай!».

Математик во всем слушался своей жены-татарки и боялся ее. Но, будучи весьма склонен к злоупотреблению спиртными напитками, порой вырывался из дома, а явившись, колотил в дверь с криком: «Махмуды, открывай!». Множественное число вызвано наличием в доме тещи.

Когда поделился этим в ФБ, самым трогательным было удивление одной дамы: «Странно только то, что семьи при этом сохранялись...».

Да ничего странного: хорошо жили, а хулиганили из протеста и для юмора.

* * *

У каждой профессиональной категории есть обозначение тех людей, с которыми приходится работать. У медиков — больные, у чиновников — посетители, у водителей — пассажиры, у официантов — гости, у продавцов — покупатели, у парикмахеров, адвокатов и проституток — клиенты, у президента Путина — партнеры.

* * *

Ругали мои тексты немного. Вообще редко писали, за полвека печатанья двух десятков отзывов не наберется.

Здесь, конечно, можно распространиться о собственной скромности, о нелюбви к пиару, к устраиванию презентаций и т.д., но правильнее сказать о лени, хотя мне, конечно, любопытно узнать мнение о моих писаниях, и я огорчаюсь, что их почти и не бывает. Хорошо быть живописцем только для того, чтобы открыть персональную выставку и там видеть, как люди реагируют на мои полотна.

А отзывы коллег…

Один из них заявил, что меня вполне устраивает: «Пишешь неглубоко, но интересно». А то, что не раз случалось с ними печатно спорить, — это другое, это продолжение сочинительства.

А дорожу я одним суждением.

Михаил Эдельштейн в «Русском журнале» (2003), прочитав в «Волге» «Школу для дураков» Саши Соколова и «Жюстин» Лоренса Даррелла, проницательно написал: «Я не знаю, любит ли Боровиков Соколова и Даррелла, подозреваю, что нет, не должен, по крайней мере, если судить по тем его заметкам и рецензиям, которые мне доводилось читать. Если не любит, то он замечательный редактор. Если любит, то просто хороший...».

2020

1 Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская Революция.