|
МЕМУАРЫ
Фридрих Айтель
В русском плену
фрагменты воспоминаний о войне
С воспоминаниями Фридриха Айтеля меня познакомил мой добрый знакомый из Германии Андреас Уриг. Мы познакомились на интернет-форуме, когда Андреас разыскивал следы своего деда Филиппа, погибшего под Москвой в декабре 1941 года. Выяснилось, что деревня Дьяково, стертая с лица земли в ходе ожесточенных боев, находилась в Лотошинском районе, в двух километрах от деревни Кудрино, где в это же самое время моя бабушка переживала немецкую оккупацию, а в ноябре 1941-го родился мой отец.
Однажды Андреас спросил, будет ли мне интересно взглянуть на воспоминания о русском плене, оставленные одним из его дальних родственников. Рукопись Фридриха Айтеля показалась мне примечательной. Впечатления очевидца, история «из первых рук», прямая речь — это всегда любопытно. Я подумал, что раз на русском языке на эту тему почти ничего нет, то неплохо хотя бы частично восполнить этот пробел. Так родилась идея сделать перевод.
Так я прошел с Фридрихом его солдатским путем через Францию, Норвегию, бои на Кольском полуострове, госпиталь в Мурманске, лагеря в Мордовии и Казахстане. Его возвращение из плена — это путь домой, а для его семьи — возвращение сына из «царства мертвых», в котором он числился долгих четыре года.
Разумеется, Айтель — не писатель, его текст даже с натяжкой не назовешь художественным: много повторов, путаница с жанром. Он то пишет воспоминания, то ведет дневник, то вставляет отрывки из своих фронтовых писем, сохранившихся в семье.
Однако в этих безыскусных строках столько личного и пережитого, столько боли и страданий, что по их прочтении проникаешься к нему сочувствием, желаешь ему невредимым выйти из всех переделок, в которые его бросает судьба.
К автору можно относиться по-разному. Кто-то скажет, что в его строках нет глубины раскаяния, нет осознания чувства личной вины за произошедшее. И, наверное, будет прав. Но часто ли можно встретить эти качества в маленьком человеке, попавшем в жернова истории?
Война была трагедией всех народов. Сочувствие представляется мне наиболее правильным путем преодоления взаимной ненависти и вражды. Иначе нам никогда не выучить урока истории и не выбраться из бесконечного круга взаимных обвинений и агрессии. Помните, как в «Отце солдата» старый грузин защищает лозу в Германии от нашего танкиста, который хотел по ней проехать. Нельзя бесконечно кивать: «Посмотрите, что фашисты у нас натворили, разве мы не имели права поступать с ними так же?» Это путь в никуда.
До войны Фридрих Айтель был пекарем, пекарем был и его отец. Профессия, пожалуй, одна из самых мирных и добрых. Вернувшись домой из плена, он продолжил работу в пекарне в родном Френкиш-Крумбахе в Оденвальде, позже перебрался в Гельхайм в земле Рейнланд-Пфальц, где и умер.
Сергей Вершинин
1941 год. <…> По слухам, в 3:15 утра начнется большое наступление! <…> В ночь на 8 сентября никто из нас не сомкнул глаз. Приказ поступил ровно в 3:15 утра!
Артподготовка из тяжелых орудий батареи горной артиллерии продлилась двадцать минут. Затем короткая передышка, и снова пальба из всех стволов. Огневой налет прекратился, и очередь была за нами. В штурмовых лодках по шестеро мы начали форсировать Лицу, небольшую речушку, впадавшую под Мурманском в Северный Ледовитый океан.
Мы были уже почти у противоположного берега, когда прямым попаданием нашу лодку перевернуло. Преодолев вброд последние метры до берега, мы были встречены шквальным пулеметным огнем русских. При штурме высоты Пранк мы понесли ужасные потери. Почти половина нашей роты погибла или сдалась в плен превосходящим силам противника. Было очень страшно, когда русские с примкнутыми штыками под крики «ура» бросились в контратаку.
Около 15:00 командир нашей роты, фон дер Эе, вынужден был прекратить наступление, потому что потери были слишком большими. Мы собрали наших раненых в одном месте, и ротный приказал мне и двум моим товарищам охранять их, поскольку шум боя начал удаляться вправо от нас.
В этот момент совсем рядом со мной разорвалась русская мина. Моего второго номера по пулеметному расчету убило наповал. Я потерял сознание. Как долго я был без сознания, сказать не могу. Я вдруг услышал рядом с собой звуки русской речи и команды на чужом языке и почувствовал, что моя голова забинтована. Вероятно, я потерял много крови. Меня поставили на ноги и приказали идти <…>
По какому-то подземному ходу меня доставили на допрос к русскому офицеру. Допрос длился несколько часов, ставших для меня тяжелым испытанием. В свой адрес я услышал страшные ругательства и проклятия. Хорошо, что я был простым ефрейтором, а не офицером. В эти минуты я ожидал для себя самого худшего.
На мою голову наложили чистые бинты, дали мне воды и кусок хлеба. Моя промокшая униформа отвердела от мороза, и снять ее я не мог. Так меня и водили с допроса на допрос. Будучи простым солдатом, я знал о положении на фронте не слишком много.
На четвертый день меня вместе с двумя другими ранеными товарищами <…> посадили в грузовик вместе с ранеными красноармейцами и повезли в сторону Мурманска в располагавшийся там госпиталь.
Эти 70 километров пути были ужасными. Налеты немецких пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс Ю-87» и «Ю-88» полностью уничтожили эту дорогу, изрыв ее бесчисленными воронками. Днем и ночью старики, женщины и дети трудились, пытаясь привести эту единственную в тех местах дорогу на Мурманск в более-менее проезжее состояние. При этом в нас, пленных, со стороны работавших на дороге гражданских летели камни, и нас не предали самосуду прямо на месте лишь благодаря решительным действиям конвоировавших нас красноармейцев, которым для острастки даже пришлось стрелять в воздух. У конвоиров был приказ живыми доставить нас на допрос в штаб.
Я не смогу передать всего, что мне пришлось перенести и испытать в эти дни, но я пережил это. По прибытии последовали еще несколько дней допросов, пока, наконец, 12 сентября 1941 года меня не отправили в госпиталь, находившийся в порту Мурманска.
В ту пору мне был 21 год. Я стянул с себя грязную и наполовину сгнившую форму, которую, вероятно, тут же сожгли, залез в ванну и начисто выбрился. На следующий день в госпитале появилась женщина-главврач, привлекательная блондинка лет тридцати пяти. Обратившись ко мне, она сказала, что такому молодому парню было бы слишком рано сгинуть в этой бессмысленной войне. Она сочувствовала мне! В этом госпитале нас, немцев, было человек 15–20 <…>
Эта русская главврач испытывала ко мне поистине материнские чувства. Ко мне она относилась с особенной заботой. Немецким эта женщина владела в совершенстве, и я попросил у нее принести мне что-нибудь вкусное ко дню рождения. 19 сентября мне исполнялось 22.
Я уже мог передвигаться, моя голова быстро заживала, и я постоянно помогал медсестрам: то подержать что-нибудь, то поднести какую-нибудь клизму, то помочь сделать перевязку. К тому моменту я уже немного понимал по-русски и даже мог переводить нашим!
Наступило 26 сентября 1941 года. Этот день навсегда останется в моей памяти. Над Мурманском развернулось большое воздушное сражение — грохот стоял такой, что в госпитале даже койки ходили ходуном. Русская зенитка вела огонь, не переставая. Бой продлился четыре часа. В госпитале появился какой-то русский комиссар и сообщил, что немцы потеряли восемь «Юнкерс-87», а англичане — девять машин «Спитфайр»1 <…>
Пришел октябрь. В госпитале по-прежнему не было мест для новых раненых. Однажды нас пришла проверять какая-то комиссия. Нам велели встать около своих кроватей. Главврач должна была называть тех, кто уже более-менее поправился. В их числе записали и мою фамилию. Когда подошла моя очередь, она обратилась ко мне по-немецки: «Не хочешь ли ты остаться в госпитале и помогать мне?»
<…> Теперь, из дня сегодняшнего, я думаю, что мне следовало принять ее предложение. Но тогда со мной в списке оказались два моих добрых товарища — один парень из Штирии, и еще один — сослуживец из нашей роты. Каждый день с фронта привозили новых раненых. Среди них было много финских солдат, наших союзников. Фронт подходил все ближе к городу, и я принял решение следовать за моими товарищами.
В ночь на 15 ноября 1941 года нам в госпитале выдали русскую зимнюю форму и отправили в какой-то лагерь. Затем нас, человек тридцать, погрузили в вагон для перевозки скота, и поезд тронулся в южном направлении. Группа была самая пестрая — финны, горные стрелки, летчики люфтваффе и пехотинцы. С нами был даже один финский майор. Его прекрасную зимнюю форму у него не забрали. В вагоне были оборудованы двухуровневые нары. На нижнем ярусе было ужасно холодно. В центре вагона стояла буржуйка2 , ведь на Крайнем Севере в это время уже зима. И зима была суровой — морозы до минус 35 и очень много снега!
У меня на голове все еще была легкая повязка, и мне выдали русскую шапку-ушанку. В углу вагона стояла бочка с водой. Чтобы мы могли сварить себе суп из пшенной крупы, нам выдали ведро. Раз в день мы получали немного вяленой рыбы, сахара и сухарей, так что каждому хватало совсем по чуть-чуть.
Поскольку вагон был наглухо заперт, мы не могли видеть, куда нас везут. Нужду мы справляли прямо в вагоне. Для этих целей в вагоне был оборудован деревянный желоб, одним концом выходивший наружу. Условия в вагоне были ужасными. У всех был понос — из-за жидкой похлебки мы страшно мучились животом. К тому же из-за этих невыносимых условий — мы не могли ни побриться, ни помыться — мы быстро обзавелись тысячами донимавших нас вшей. Положение наше было неописуемым. Санитарной помощи мы не получали, поэтому старые раны снова загноились и стали вскрываться!
Через две недели пути в вагоне было уже два покойника, но их не выгружали. Я сам так ослаб, что почти не мог вставать. Почти все заболели тифом и от слабости даже не могли говорить. Мы по-прежнему ничего не знали о том, куда нас везут. Мы не могли ориентироваться, часов у нас не было. У нас ничего не было. Русские забрали у нас все.
В вагоне был такой холод, что вода в бочке иногда покрывалась толстой коркой льда. Когда же нам срочно была нужна вода, чтобы сварить суп, наши конвойные, четверо красноармейцев, набирали нам в ведра снег, который мы растапливали на печке <…>
Прошло уже три недели, как мы оказались в этом «вагоне смерти». Финские солдаты, наши так называемые «союзники», стали нам настоящими врагами. Они постоянно ругались и выражали свое недовольство при раздаче пищи. Особенно финский майор. Он сыпал в наш адрес проклятия, вечно чувствуя себя обделенным! Голод был так силен, что один из горных стрелков, парень из Штирии, даже свихнулся и начал громко буянить <…> Русский конвой просто вытащил его из вагона, и больше мы этого парня никогда не видели. Скорее всего, его расстреляли.
К страху умереть от голода или тифа прибавился вечный страх быть убитым во время налетов наших штурмовиков, круживших над железнодорожной веткой, ведущей от Мурманска, и обстреливавших все, что по ней передвигалось. Они ведь и не догадывались, что в вагонах для скота везут их пленных товарищей <…>
Мы оказались в лагере военнопленных № 583 , располагавшемся в 100 километрах к юго-востоку от Москвы. На календаре было 24 декабря 1941 года. Выходит, что в пути мы провели шесть недель <…>
Позднее я узнал, что этот тяжелый переезд до лагеря сумели пережить далеко не все из наших товарищей. Многие уже в лагере № 58 скончались от последствий переезда — цинги, водянки и других болезней, вызванных истощением <…>
Спустя три или четыре дня, проведенных в карантине, к нам в барак пришли начальник и комиссар лагеря. Нас по одному, абсолютно голых, подводили к ним и регистрировали. Нужно было рассказать о своем происхождении, анкетных данных, ответить на вопросы о членстве в партии4 , отрядах СА5 , СС6 и т.п. Тех, у кого были татуировки СС7 , отсортировывали. Нашим комиссаром (а в лагере у солдат каждой национальности был свой комиссар), отвечавшим за пленных немцев, был не кто иной, как будущий руководитель ГДР Вальтер Ульбрихт8 ! Поскольку я никогда не был членом партии, то на допросе у меня проблем не возникло.
Питание в лагере было удовлетворительным. Давали достаточно, чтобы не помереть, но слишком мало, чтобы работать. Поэтому я, как мог, старался заработать себе хоть небольшую добавку хлеба. У бригадира барака, который одновременно был нашим переводчиком, можно было записаться на два часа в караул у тифозного барака. За это дополнительно выдавали 300 граммов хлеба. Из-за крепких морозов и метелей желающих нести караульную службу было немного. Я надевал плотные сапоги на меху, толстую меховую шапку и толстый пастуший тулуп, который был таким тяжелым и длинным, что я едва держался на ногах под его весом. Меховые варежки дополняли облачение.
На пост нужно было выходить каждые четыре часа. Ночами в январе 1942 года стояли морозы под сорок градусов. Однако чего не сделаешь из чувства самосохранения и желания любым путем выжить! Когда заканчивалась моя дневная смена, нужно было идти в комендатуру за справкой, которую выдавал начальник лагеря. По справке в хлеборезке можно было получить 300 граммов хлеба.
Однажды со мной вышла такая история. Я в очередной раз собрался идти в комендатуру за справкой. В этот день выдалась сильная метель. Наш барак наполовину засыпало снегом, но я все же решил добраться до лагерной комендатуры. Дойдя до здания, я изо всех сил стал тянуть за ручку двери, пытаясь открыть ее, но сила ветра была такая, что у меня ничего не выходило.
В этот момент кто-то схватил меня сзади, и я получил сильный удар в ребра. Это был русский часовой. Он размахивал своей винтовкой у моего лица и орал: «Бандит, фашист, оккупант!»
Я принялся было объяснять, что мне всего лишь надо попасть к коменданту лагеря, чтобы получить справку на выдачу хлеба. Тот ни слова не понимал по-немецки и стоял на своем: ты, мол, хотел взломать дверь в здание. Коменданта в это время в лагере не было, будь он тут, возможно, во всем бы быстро разобрались. А так со мной не стали церемониться. У меня отобрали все, что было при мне, отвели на два лестничных пролета вниз в подвал и заперли в карцере! Карцер — это три-четыре расположенные рядом тюремные камеры, которые в любом лагере находятся в подвале здания комендатуры.
В камере ничего не было — ни стула, ни стола. Вообще ничего. Сколько времени я провел в этом застенке — сказать не могу. Думаю, обо мне просто забыли. По-видимому, прошло дня два или три. Вдруг в дверь постучали. Я уже было подумал, что пришли меня забирать, но финал истории вышел весьма мягким.
После того как я не вернулся в барак, Карл Гольтер (или Кольтер), наш бригадир, отправивший меня в караул у тифозного барака, стал наводить обо мне справки <…> Счастливая идея спросить про меня в комендатуре пришла ему в голову лишь спустя трое суток.
Гольтер стал расспрашивать меня, как я очутился в карцере. Я подробно рассказал ему все, и после долгих разбирательств с участием начальника лагеря ему было позволено забрать меня из камеры. Карл Гольтер прекрасно говорил по-русски и сумел растолковать начальнику, что мне всего лишь нужна была справка, и я вовсе не собирался взламывать дверь в здание. Когда начальнику стало ясно, что я стал жертвой ошибки, нужная мне справка была, наконец, выдана. Я был ужасно рад, что целым и невредимым выпутался из такой истории. Больше я добровольцем в караул не записывался!
1942 год. В первые недели наступившего года в лагерь № 58 поступали все новые пленные. С фронта везли много раненых! Лагерь был переполнен. Ходили слухи, что скоро соберут этап, который отправится в сторону Урала <…>
Все случилось так, как мы и думали. Это было в середине марта. Посреди ночи прозвучала команда: «Подъем! С вещами на выход!»
<…> Поезд был уже подан и состоял только из вагонов для перевозки заключенных. По вагонам распихали около 1800 человек.
Поезд двинулся за Волгу, в сторону Урала. Земля была покрыта толстым слоем снега. Вскоре мы миновали Уральский хребет. Скорее всего, мы ехали по Транссибирской магистрали. Состав катился все дальше на восток. Никто толком не знал, сколько мы были в дороге — то ли две, то ли три недели. Счет времени был утерян.
<…> ночью вдруг раздалась команда: «Подъем! Давай-давай! Быстро!»
На улице был жуткий мороз и вьюга. Нас по десятеро грузили на сани и увозили в темную ночь. Куда? Никто не знал. Впереди на козлах сидело двое русских, а сани тянула четверка степных лошадей <…>
Внезапно мы услышали крики и выстрелы, доносившиеся c саней, ехавших рядом. Позднее мы узнали, что за нами пристроилась стая изголодавшихся степных волков, видевших в нас желанную добычу. Наш возница неистово хлестал лошадей, стараясь пустить их еще быстрее. Дикая гонка продолжалась в кромешной тьме. Внезапно я почувствовал, что наши сани замедлили ход, и с козел послышались громкие ругательства. Лошадь, запряженная спереди слева, больше не могла держать темп и начала хромать. Наша скорость заметно снизилась, и мы слышали волчий вой все отчетливее и все ближе к нам! Чтобы избежать катастрофы, которая грозила нам неминуемой гибелью, один из возниц решительно перерезал упряжь и высвободил лошадь. Участь бедной лошадки была решена. Волки прекратили преследование. Это было нашим спасением!
<…> Я узнал, что ближайший крупный город называется Караганда <…> Мое состояние продолжало ухудшаться, и меня перевели в изолятор.
Туда относили тех, кто уже был полутрупом или близок к этому состоянию. На просторных нарах вместе со мной лежали двое румын. На троих было одно одеяло. Следующим утром явилась врач, какая-то мерзкая баба, чтобы посмотреть — кто из нас еще цеплялся за жизнь, а кто уже помер. Увидев, что я еще жив, она высказала свое удивление, ведь двое румын, лежавших слева и справа от меня, ночью тихо испустили дух. Я даже этого не заметил.
В общем, я лежал между двумя покойниками, но меня это не смущало. Главное — выжить. Покойникам писали на груди красной тушью или краской их лагерные номера. Этот же номер в целях двойного контроля писался и на куске бумаги, который сворачивали в трубочку и вставляли покойнику в ноздрю. Затем голое тело оборачивали куском материи, и санитары относили его в морг, располагавшийся за территорией лагеря. Там тела препарировали для каких-то опытов. Когда их накапливалось достаточное количество, их бросали в общую могилу и закидывали землей. Ни креста, ни священника!
Весну и лето 1942-го я провел в этом лагерном госпитале. Смертность была очень высокой, поскольку никаких медикаментов нам не давали <…>
Закончилось лето, и наступил октябрь. Погода резко переменилась. Летом же стояла жара под 30 градусов. Каждый месяц устраивали врачебные комиссии. Нужно было в чем мать родила пройти мимо сидевших в ряд «экспертов», которые каждому присваивали одну из категорий — первую, вторую или третью. К четвертой категории относили дистрофиков, имевших освобождение от работ. Это были практически полутрупы. Поскольку в октябре в лагере ожидался еще один транспорт с пленными, в госпитале нужно было освободить места. Меня назначили в трудовую роту на легкие работы. Для тяжелых работ я все еще был слишком слаб. Наша бригада должна была плести маскировочные сети и вязать веники.
В сентябре в мой 23-й день рождения состояние мое было ужасным. Я исхудал до такого состояния, что был похож на скелет. Комиссия даже на целый месяц освободила меня от работ. Когда нас выводили в баню и на санобработку, многие просто падали без сил от полного истощения.
Осенью 1942-го смертность в лагере была очень высокой. Многие теряли волю к жизни, впадали в апатию и переставали принимать пищу. Через два-три дня смерть избавляла их от страданий. В отчаяние впадали, прежде всего, семейные, кто был женат и страдал от разлуки с близкими. Это болезненное состояние психики вело к смерти. Они не могли писать родным, не получали от них никаких вестей, да и лагерные комиссары постоянно обрабатывали их разными пропагандистскими ужасами.
Наступило 24 декабря 1942 года, канун Рождества. Нам объявили, что по случаю Рождества каждому дадут по куску запеченного мяса или мясного рулета. Как же мы были рады этому! Наши разносчики пищи, двое румын, тут же были отправлены нами на кухню. Между тем за окном бушевала сильная метель, а до кухни нужно было пройти метров двести. Прошло полчаса, час. Наконец, двое показались на пороге и поведали, что из-за метели почти не могли идти и упали в снег, уронив бадью с супом. При этом, однако, исчезли и запеченные фрикадельки! Вышел грандиозный скандал и ругань. Повар Ханс Вайс рассказал, что выдал еду обоим разносчикам в надлежащем количестве, в том числе и фрикадельки. И хотя о происшествии было доложено комиссару, полагавшуюся нам пищу так и не выдали. Так мы отметили Рождество 1942 года в лагере № 999 в Караганде (Казахстан/Сибирь10 ) <…>
Вести с фронта мы получали только тогда, когда русским удавалось отвоевать какой-нибудь город или случалось нечто подобное Сталинграду, где была окружена и уничтожена 6-я армия под командованием генерал-фельдмаршала Паулюса. Нас всех вывели из бараков и загнали в клуб «отмечать победу». И горе тому, кто хотел уклониться, даже тем, кто был болен и не мог передвигаться. На собрание были обязаны явиться все! Сначала выступил начальник лагеря, затем комиссары, отвечавшие за пленных каждой из национальностей, потом переводчик, наши передовики и бригадиры. Под конец все пели «Интернационал», славословили «великого» Сталина и Красную Армию! <…>
1943 год. Снова пошли слухи, что в лагерь привезут пленных немцев из 6-й армии, окруженной в Сталинграде <…> Но слухи снова оказались только слухами <…>
Из 330 тысяч солдат, которые на 19 ноября 1942 года11 пытались взять Сталинград, к 10 января 1943 года оставалось в живых всего 190 тысяч <…> Бои продолжались до 22 января12 и завершились в начале февраля 1943 года. Из 190 тысяч в живых осталось только 90 тысяч обмороженных, израненных и измученных голодом солдат, сдавшихся в плен. Это стало концом победоносного шествия немецкой армии на Восточном фронте. Верх взяла более могущественная сила! Сколько же горя и страданий успела принести нам к тому времени эта война!
<…> Чтобы заработать еще хоть немного к нашему скудному пайку, я пытался записаться в помощники к санитарам, но наша доктор критически осмотрела меня и строго сказала переводчику: «Нет!» Уж слишком, мол, он слаб, чтобы помогать санитарам. Да уж, стань я передовиком-активистом, то, пожалуй, получил бы место даже в пекарне или на кухне. Но я не хотел этого, я продолжал верить в нашу окончательную победу и не хотел становиться предателем родины.
Чтобы хоть немного утолить извечный голод, одолевавший каждого из нас, я записался добровольцем в бригаду из шести человек, которой командовал немолодой русский солдат, бывший к тому же нашим конвоиром. Бригада должна была вырыть за пределами лагеря большую яму <…> Учитывая особенности местной почвы, выкопать ее было совсем не просто. Каждое утро около 8:00 мы выходили из лагеря и возвращались назад уже под вечер. Все эти мучения за лишние 200 граммов хлеба.
То, что я не курил, спасло мне жизнь в лагере. Ведь и махорка, и газетная бумага, в которую ее заворачивали, страшно вредили здоровью, и так ослабленному плохим питанием.
Наш обычный дневной рацион был следующим:
утром — 100 г хлеба, чай или кофейный напиток,
днем — 200 г хлеба, 750 г супа (чаще всего из крупы или рыбного супа со множеством рыбных голов),
вечером — 100 г хлеба и снова чай или кофейный напиток.
Из-за жидкой похлебки и однообразного питания многие из нас заболевали. Нашими вечными спутниками были понос и нарывы на теле от недостатка витаминов. В лагере также была распространена цинга.
В «похоронной команде» я задержался ненадолго. Я был слишком слаб, чтобы управляться с заступом и лопатой. Заболел и один из итальянцев, его звали Эмилио Турно. Скорее всего, он проглотил слишком много песчанок, которые во множестве водились у выкопанной нами ямы. Если же ему удавалось изловить суслика, он пожирал его передние и задние лапки, слегка присыпав солью <…>
Наступил август 1943 года. От наших комиссаров и передовиков мы знали, что в лагере готовятся к чему-то большому и важному. Здание клуба заново выбелили, а наши супы и каши (из пшена или какой-нибудь другой крупы) стали чуть лучше <…>
В один прекрасный день к нам явился начальник лагеря в сопровождении переводчика <…> Всем, кто мог ходить или хотя бы стоять на ногах, было приказано собраться в клубе <…> Собрание продлилось три часа.
Среди выступавших были фон Зейдлиц13 , Пик14 , Гротеволь15 , Вольф де Вульф, Вальтер Хайбиг, Вальтер Ульбрихт, граф фон Эйнзидель16 — все сплошь имена, которые позднее «всплыли» в ГДР.
Летом 1943 года был учрежден Национальный комитет «Свободная Германия»17 , и ораторы старались склонить нас, бывших солдат, встать в их ряды — ставить подписи и призывать наших товарищей на фронте и близких на родине начинать борьбу с Гитлером, который ведет нас к полному уничтожению <…> Однако большинство из нас восприняло всю эту затею без особого доверия.
Стоило этим господам уехать, как хорошая кормежка сразу прекратилась. Даже стала еще хуже, чем прежде <…>
Наступила осень. На обширных колхозных полях недалеко от лагеря подоспел урожай лука и картошки. Каждый день в лагере формировалось по одной рабочей бригаде, которая под конвоем красноармейца выходила на поля и помогала убирать лук. Бригада была пестрой — румыны, венгры, итальянцы, испанцы и немцы <…> На поле нам было позволено есть лука столько, сколько влезет, но брать его с собой в лагерь было нельзя. Это было строжайше запрещено! Но ведь и наесться впрок мы не могли. И я подумал, что если разломлю луковицу на несколько кусков, то смогу зашить ее в фуфайку. И это не будет заметно. Так я и сделал. Теперь я мог каждый день добавлять в наш жидкий лагерный суп немного лука.
Случилось это, кажется, в мой 24-й день рождения — 19 сентября 1943 года <…> В этот день я набил за подкладку лука несколько больше обычного, чтобы хоть немного улучшить нашу лагерную баланду. И, видимо, кто-то из румын видел, как я запихивал луковицы в фуфайку!
Как обычно по возвращении нас пересчитали у ворот, чтобы убедиться, что все на месте. Личный досмотр закончился, и я уже был на пути к бараку, как один из румын, обращаясь к начальнику лагеря и указывая на меня, произнес: «Товарищ! Немецкий… лук забрали».
Кровь ударила мне в голову. Если русские обнаружат, что я прячу лук, мне несдобровать. Мне велели выйти из строя и снять фуфайку. Начальник все тщательно ощупал и нашел луковицы. Разразившись страшными ругательствами, он ударил меня под ребра и прокричал: «Давай, пошел в карцер!»
<…> Прошли и эти 14 дней. Днем меня выпускали из камеры. Я должен был подметать пол в комендатуре и выполнять другие работы, а вечером Василий снова запирал меня в карцере. По большому счету, мне было даже безразлично, где я нахожусь. Ведь мне было всего 24, и я видел в жизни так мало хорошего.
<…> Вернувшись в наш барак, я заметил, что в нем царила какая-то необычная тишина и спокойствие <…> Выяснилось, что почти у всех высокая температура и рвота, и это, скорее всего, от супа, которого все наелись.
Эти предположения полностью подтвердились. Наши повара — в основном на кухне работали румыны — случайно бросили в котел вместе с листьями травы табачные листья. Разумеется, это не осталось без последствий для тех, кто отведал это варево. Многим даже пришлось промывать желудок. В общем, мне повезло, что в этот момент я еще был в карцере, иначе не миновать бы мне участи этих несчастных!
<…> На следующий день в барак зашел наш комиссар Виланд и выразил свое сожаление по поводу этой истории. В качестве компенсации он обещал нам особый обед, прописанный лагерным врачом, который должен был поднять на ноги наших больных товарищей. Этот был густой, насыщенный витаминами суп и превосходная пшенная каша, в которую даже добавили немного мяса. Такого нам прежде никогда не давали. Однако почти у всех еще так сильно болел живот, что даже к таким изысканным блюдам никто не притронулся. Это был мой звездный час! Изголодавшись в карцере, я проглотил одну за другой содержимое пяти мисок, каждая по 750 граммов. Обильная пища, однако, не пошла мне на пользу. Меня разобрал такой понос, что я буквально не вылезал из отхожего места. Желудок не справился с таким количеством еды <…>
1944 год. <…> Однажды снова случился генеральный осмотр. За столом сидели врачи — двое мужчин и две женщины. Мы должны были голышом медленно проходить мимо этой «комиссии». Нас внимательно осматривали, одна из женщин-врачей даже оттягивала нам кожу, которая была вся в складках, лишена жирового слоя и напоминала замшу для протирки окон. Затем комиссия делала какие-то записи, мой лагерный номер «562» тоже был зачем-то записан.
Поскольку языка мы не понимали, можно было только догадываться, зачем проводился этот смотр рабочей силы. Мы могли разобрать только отдельные слова – «хорошо», «больной», «категория 1», «категория 2», «категория 3», «дистрофия». Было ясно, что нас отбирают для какой-то работы. <…>
Было еще очень рано, и ночь была довольно прохладной. Стали зачитывать фамилии. Среди них прозвучала и моя. Всего было отобрано около тысячи человек. На выходе из лагеря нам выдали сухой паек в дорогу — хлеб, сахар и рыбу. И начался наш переход через казахстанскую пустыню18 , который останется в моей памяти до конца моих дней <…>
Это было сущим мучением. Многие просто были не в состоянии двигаться дальше и падали, оставаясь лежать на горячем песке. Мы мучились еще и от того, что не имели нормальной обуви. На ногах были какие-то жалкие поделки, вырезанные из отслуживших автомобильных покрышек.
Наступил полдень, наши ряды становились все реже. Мы продолжали тащиться вперед. Неожиданно упал наш лагерный парикмахер. Его стопы были сплошь покрыты волдырями. Парня звали Адольф Цотц, он был родом из Оффенбаха. Он простонал: «Оставь меня! Я больше не могу!»
<…> Бросить Цотца мы не могли. Подхватив его с обеих сторон, мы практически тащили его на себе, не обращая внимания на его громкие стенания — ноги его страшно кровоточили. Я чувствовал себя не намного лучше, но человек способен выносить очень многое, наше чувство самосохранения поддерживало нас изнутри. Мы ведь мечтали снова увидеть родину, хотя судьба и забросила нас на тысячи километров от дома <…>
Лагерь, в который мы попали, именовался Караганда № 99/4. Это было одно из многих отделений основного лагеря, располагавшегося под Карагандой. Основным занятием для военнопленных этого лагеря была работа в угольной шахте <…>
<…> я помогал мастеру-взрывнику приблизительно до ноября 1944 года. Работа была не слишком тяжелой, но довольно опасной. И все же под Рождество 1944-го я записался у нашего бригадира в лопаточники, перекидывавшие в забое породу, осыпавшуюся после подрыва. Из всех работавших в шахте они получали самую весомую добавку хлеба. Немудрено, ведь эта работа была самой тяжелой и опасной. Кусок породы запросто мог обвалиться тебе на голову. Я был счастливчиком, такого со мной не случилось ни разу. Моим же товарищам иногда доставалось очень прилично.
Между тем мне стукнуло 25. О дне рождения я и не думал, все мои мысли были о том, как выжить в плену, где мы ежедневно видели смерть <…>
Самым тяжелым испытанием за день было пройти один километр из лагеря до входа в шахту и еще около 800 метров по уходящей вглубь штольне до главного штрека. Едва дойдя до рабочего места, мы уже буквально валились с ног от усталости. После смены нас ждал обратный путь в лагерь. Летом еще куда ни шло, но ведь в тех местах зима приходит так рано, принося тридцатиградусные морозы и снежные заносы.
Однажды, это было перед самым Рождеством 1944 года, выдалась такая снежная буря, что мы не смогли добраться назад в лагерь. Его буквально занесло снегом. В течение трех дней все имевшиеся силы были брошены на то, чтобы откопать хотя бы лагерную кухню.
1945 год. Прошло Рождество и новогодние праздники. Из-за обрушения в шахте погибло два человека. Январь и февраль выдались ужасно холодными. Морозы достигали отметки в сорок градусов <…>
Это случилось в марте, когда бураны все еще бушевали над Казахстаном <…> Прогремел очередной подрыв, и мы уже было изготовились кайлом размельчать большие куски угля, как от стены и потолка отделился огромный кусок породы и обрушился на нас. Воздушной волной меня откинуло под врубовую машину19 , и я очутился в полом пространстве. Это спасло мне жизнь. Я не мог пошевельнуться, пока, наконец, как всегда бывало в подобных случаях, не прибыла команда спасателей и не откопала меня. На носилках я был транспортирован в госпиталь.
От сильной боли я почти потерял сознание. Врачи осмотрели меня и обнаружили, что на левой стороне груди сломано три ребра, а левое колено выбито, и его нужно вправлять. Кроме того, локтевой сустав на правой руке был то ли вывихнут, то ли сломан. Поскольку оказать хирургическую помощь возможности не было, мне просто крепко перевязали грудь, чтобы ребра могли срастись. На колено наложили шину, а локоть плотно перебинтовали. Несколько недель я пролежал в полном покое <…>
По назначению врача меня перевели на больничное питание. Иными словами, стали кормить получше — масло, мясо, белый хлеб и т.п. Постепенно я пошел на поправку <…>
Так наступило 8 мая 1945 года <…> Спустя некоторое время явился политкомиссар в сопровождении начальника 4-го лаготделения лагеря № 99. Похоже, случилось действительно что-то из ряда вон, раз уж они оба спустились к нам в шахту.
«Гитлеровская Германия капитулировала, а сам Гитлер покончил жизнь самоубийством!»
Поначалу мы были в замешательстве — было ли это правдой, или антифашисты в очередной раз пытались распускать в лагере слухи? Однако, когда мы вернулись с работы в лагерь, стало ясно, что это чистая правда <…>
На ум приходили тревожные вопросы. Что будет теперь с нами? Отпустят ли нас скоро домой или придется остаться тут и продолжать работать в забое? Как же нам хотелось отправить домой хоть одно письмо, но это нам не позволялось. У русских есть их извечное «завтра будет видно!». Иными словами, ждать и надеяться <…>
Долгая жизнь за колючей проволокой притупила в нас все чувства, воли к жизни почти не осталось. Надежда увидеть родителей, братьев и сестру почти угасла. Мы старались подбадривать друг друга, каждый надеялся оказаться в следующем поезде, который будет выезжать из лагеря, ведь наше физическое состояние на глазах ухудшалось. Почти у всех пленных были нарывы по всему телу из-за однообразного питания и нехватки витаминов.
Однажды ночью в начале октября (ночами было уже ощутимо холодно) к нам явился начальник лагеря и приказал нашему бригадному переводчику, поляку по фамилии Станулла, зачитать список имен и номеров заключенных. Те, чьи имена прозвучат, должны собраться, взять с собой миску и ложку и явиться в комендатуру. Никто не знал, что нас ждет. Прозвучала и моя фамилия. Мы предполагали, что формируют новую команду к отправке. Среди нас почти все были больными и непригодными к работе. Мы провели в лагере уже больше четырех лет, и шансов поправить здоровье не было: пеллагра, водянка, гидроцефалия, высыпание на коже.
В нашем бараке таких было человек двадцать пять. Почти все исхудали до состояния скелета. Нас отправили в баню и на санобработку. Нам выбрили волосы по всему телу, коротко остригли волосы на голове и натерли дезинфицирующим средством от вшей, блох и других переносчиков болезней. Нам выдали свежее нижнее белье из льняной ткани и новые портянки. Шерстяного нижнего белья и носков у русских не бывает <…>
Куда нас повезут — не знал никто <…> Два дня прошли в ожидании. Наконец к голове поезда присоединили локомотив. Это было в начале октября 1945 года <…>
Мы ехали на запад. Сложно передать словами те испытания и лишения, что еще ждали нас впереди. Жесткие нары с соломой, тряские рельсы и грохот списанных вагонов для перевозки скота настолько ухудшали наше физическое и моральное состояние, что уже после нескольких дней пути некоторые из товарищей по несчастью выносить это были уже не в состоянии. У них поднималась высокая температура, и начинался мучительный понос. Из-за опасности распространения тифа этих несчастных ослабевших парней переводили в другой вагон. Больше мы их никогда не видели <…>
Между тем, в вагоне для перевозки скота нас становилось все меньше. Во мне поселился страх и неуверенность в том, смогу ли я вынести все тяготы этого долгого пути. Мои ноги сильно опухли, из-за отсутствия витаминов в пище я потерял все зубы. Я выглядел ужасно. Но воля к жизни, стремление выжить (тем более теперь, когда мы совсем скоро доберемся до родины) оказались сильнее. Я не хотел сдаваться сейчас, когда столько страданий было с Божьей помощью уже позади. Ночи стали совсем холодными, ведь наступил ноябрь <…>
<…> за Брест-Литовском применяется другая железнодорожная колея. Иными словами, поезда приезжают сюда по колее более широкого размера. Начиная с Брест-Литовска, идет узкая колея. Чтобы продолжить движение, нам нужно было пересесть в другой поезд. Это означало, что весь провиант и снаряжение нужно было перегрузить из состава, доставившего нас из Сибири, в новый поезд. Задача была не из легких, потому как рабочей силы практически не было. Начальник состава приказал всем военнопленным, у кого еще были силы, помочь с перегрузкой продуктов <…>
И тут произошла такая история. Мы как раз перетаскивали последние ящики с продуктами — вяленым мясом, сушеной картошкой, сухарями, бело- и краснокочанной капустой, когда мой приятель из Саарбрюкена, обращаясь ко мне, предложил: «Скоро мы закончим, и когда нас отправят назад в вагон, давай захватим с собой по маленькому кочанчику».
Мы были одеты в фуфайки… Пронести под ней небольшой кочан капусты труда не составляло. Кроме того, было уже довольно темно, и мы надеялись, что в тусклом свете фонарей никто из наших надсмотрщиков ничего не заметит. Все прошло гладко. После окончания работ нас повели назад к вагону, где были наши товарищи. И тут произошло то, чего мы никак не ожидали.
Перед тем как завести в вагон, нас начали обыскивать. Само собой, и у меня, и у моего приятеля тут же нашли по кочану белой капусты. Как известно, красть у русских ничего нельзя, даже если крадешь, чтобы немного подкормиться. Нам досталось прикладом по пояснице. Вызвали начальника поезда, и тот начал покрывать нас отборнейшими ругательствами, обзывая бандитами, фашистами и еще бог знает кем. Такого мы уже порядком наслушались за несколько лет плена. В свое оправдание мы пытались объяснить, что только сильный голод заставил нас взять эту капусту. Однако все наши причитания нисколько не помогли. Начальник поезда приказал следовать за ним: «Давай, пошли!»
Вдруг стало страшно. Что он намеревается сделать с нами? <…> Двое красноармейцев провели нас вдоль всего состава и не церемонились, когда мы брели слишком медленно. Когда подошли к последнему вагону, раздалась команда: «Стой!»
Двое конвойных обменялись несколькими фразами на русском, из которых мы не поняли ни слова <…> Тот, что был повыше ростом, передал второму свою винтовку, запрыгнул на подножку и, сняв крупный навесной замок с задвижки, наполовину отодвинул тяжелую вагонную дверь. Проделав это, он приказал нам залезть в вагон.
<…> После пары крепких ругательств дверь за нами задвинулась. Было слышно, как они вернули замок на место и удалились <…>
В нашем вагоне была кромешная тьма <…> Спустя некоторое время, подгоняемые вечным желанием найти что-нибудь съестное, мы решили обследовать наш вагон <…>
У моего приятеля как курящего человека всегда были с собой свернутый из ваты фитиль, кремень и кусок железа. Мне как некурящему все это было не нужно, и от отсутствия табака я совсем не страдал. Вероятно <…> это и помогло мне без особых потерь для здоровья пережить тяжелые времена плена.
Мы условились, что мой приятель возьмет на себя обследование правой половины товарного вагона, а я сконцентрируюсь на осмотре левой. Я пробирался сквозь тьму на ощупь. Товарищ же с помощью кремня поджег свой фитиль и постоянно дул на него, не давая ему потухнуть. Это было похоже на светлячка, летящего сквозь ночную мглу.
Его поиски не принесли результатов. Вся правая половина огромного вагона оказалась совершенно пустой, он не нашел ничего. Я же, вытянув руки вперед, продолжал передвигаться по своей левой половине. Вдруг словно что-то ударило меня по лицу. Это был какой-то предмет, на который я наткнулся. В кромешной темноте было ничего не разглядеть, и я попросил товарища подойти ко мне со своим «светлячком», чтобы разобраться, что же это было. Он подошел и стал усиленно раздувать тлевший фитиль…
На передовой и за долгие годы плена мы уже всякого насмотрелись и многое пережили, но от представшего нашему взору нагромождения мертвых тел, превращенных голодом в скелеты, на наших спинах мгновенно выступил холодный пот. В общем, мы оказались в том самом мертвецком вагоне, про который нам часто приходилось слышать во время поездки. Однако никто из нас точно не знал, куда девают тела наших умерших товарищей. Ужас охватил меня при виде сваленных друг на друга от 40 до 50 мертвецов, у некоторых из которых все еще были открыты глаза, а руки и ноги вывихнуты в последней схватке со смертью.
Почти все из них были обнажены. Ведь мертвым больше не нужна одежда. Я сразу узнал двух молодых австрийцев, что умерли от поноса в самые первые дни. У них на шее все еще были четки. Такие вещи русские не забирали себе <…>
К концу второго дня мой товарищ не выдержал. Казалось, нервы его вот-вот сдадут. Он изложил мне план побега, который сразу показался мне полной ерундой и о реализации которого я и слышать не хотел. Приятель задумал сложить мертвые тела друг на друга в виде поленницы, вскарабкаться на них, через дырку в потолке вылезти на крышу вагона и вернуться в вагон к нашим товарищам. Идея была безумной и изначально обреченной на провал. И все же я стал помогать ему. Стоило ему, однако, напрягая последние силы, взобраться на самый верх этой неустойчивой конструкции из скелетов, как она покачнулась и обрушилась.
В общем, план не удался. Поняв, что ничего путного из этого не выйдет, он отказался от дальнейших попыток побега <…>
Нам по-прежнему не давали ни пищи, ни воды, хотя мы и колотили в вагонную дверь, всячески стараясь быть услышанными. Всякая надежда на вызволение уже погасла в нас, когда снаружи вдруг послышались шаги и голоса. Кто-то отдавал приказы. Мгновение спустя большой замок с железного засова был снят, и тяжелая дверь отъехала в сторону <…>
Это были азиаты, и я почти не понимал их русского. В каждой из 16 республик СССР есть свой язык, непохожий на другие. Знаками нам дали понять, что мы должны спрыгнуть из вагона на землю, прибавив: «Руки вверх!» <…>
Наш поезд стоял на том же месте, что и три дня тому назад. Локомотива по-прежнему не было. Поезд состоял из бесконечного числа вагонов для перевозки скота. Когда мы дошли до его середины, сзади вдруг послышалось: «Стой!»
Должно быть, конвоиры точно запомнили или как-то пометили вагон, в который следовало нас доставить. Товарищи по несчастью были заметно ошарашены, снова увидев нас живыми после стольких часов отсутствия. Им с трудом верилось в то, что за два кочана капусты нам пришлось вынести такое наказание. Мы были ужасно рады снова вернуться к своим <…>
Была глубокая темная ночь, когда по всему составу словно прокатилась волна от сильного удара. Это означало, что локомотив, наконец, пристыкован <…> Послышалось несколько команд, прозвучал резкий свисток… и длинный состав пришел в движение <…>
Лежавший со мной рядом совсем юный парень из Рельбаха под Ашаффенбургом тихо плакал ночами. Его взяли в плен целым и невредимым в 1945 году. Он был из последнего призыва Гитлера. Русские отправили его домой к маме с октябрьской партией, ведь ему было всего 17 лет.
Однажды, это было уже под вечер и почти стемнело, наш поезд неожиданно остановился в чистом поле <…> Мы заехали на какую-то товарную станцию и остановились <…> Двое красноармейцев приказали нам выходить и для подсчета построиться у вагона в колонны по четверо.
<…> совсем скоро мы знали уже достоверно — мы во Франкфурте-на-Одере, конечной точке нашего пути.
После четырех недель, проведенных в товарном вагоне на пути из Сибири, мы, наконец, добрались до родины! Едва живые от голода, без зубов во рту, с опухшими от водянки головами и ногами. Печальная и жалкая картина. И все же мы были счастливы, что снова дома. Но наши злоключения еще не окончились. Некоторые наши товарищи были еще в вагоне, их надо было выгружать на носилках. Начальнику поезда, внешне напоминавшему монгола, потребовалось около двух часов, чтобы пересчитать всех военнопленных. Подсчитали и мертвых в последнем вагоне, и цифры в его списке, наконец, сошлись. Все это с помощью неизменных счет с деревянными костяшками.
Когда подсчеты были окончены, мы через пути побрели в лагерные бараки, оборудованные в бывших казармах имперской службы труда <…>
Условия были самыми примитивными. Совсем иначе представляли мы себе нашу встречу дома в Германии. Никто не встречал нас, никто не сказал нам слов приветствия. Не было никого из Красного Креста или других подобных организаций. С нами обращались как с военными преступниками. В этом лагере во Франкфурте нам пришлось провести четыре дня в карантине. Затем нам выдали свежее нижнее белье, портянки, брюки и кители. Все это было снято с тех, кто умер в этом лагере.
21 ноября 1945 года стало тем днем, когда я вновь оказался на свободе <…> Поскольку мой дом был теперь в американской зоне, в справке значилось «Дармштадт, американская зона». Теперь ведь Германия была поделена на четыре зоны: американскую, французскую, британскую и русскую <…>
Из Франкфурта-на-Одере до Штеттинского вокзала Берлина мы снова добирались на товарном поезде <…> На следующий день мне удалось выехать из Берлина пассажирским поездом, в котором не осталось ни единого целого оконного стекла. Поезд был переполнен, люди сидели даже на буферах между вагонами <…>
На главный вокзал Дармштадта я прибыл 23 ноября 1945 года. Кровь стыла у меня в жилах от того, что я увидел во время этого переезда и наслушался в самом Дармштадте <…> Услышав, что <…> я собираюсь на часок выбраться в город, где у меня были знакомые, один из железнодорожных служащих произнес: «Оставайтесь-ка Вы лучше здесь. Вы не найдете там больше ни одной улицы. Почти все разрушено бомбежками» <…>
Телефоны не работали, да и никаким иным способом известить родителей о себе я не мог. Тяжелее всего было от сознания того, что нет никого — ни Красного Креста, ни кого-нибудь из железнодорожной администрации, кто мог бы дать возвратившемуся из плена хоть тарелку горячего супа. Таким оказался наш прием на родине.
Никому до меня не было никакого дела. Кроме меня, здесь было полно других изголодавшихся доходяг. Все просто отворачивались от меня. Немудрено, ведь и выглядели мы неважно: оборванные обноски и тяжелые следы долгих лет плена на лице. Всего 26, а уже руина на всю оставшуюся жизнь. Я был так изможден, что, несмотря на голод и холод, уснул прямо на вокзальной лестнице <…>
В Райнхайме мы сделали пересадку. Когда я увидел нашу «сопящую Лизхен»20 , сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Выходит, она еще существует! <…>
Из «Лизхен» я вышел последним. Последним я был и на перроне, едва передвигаясь на опухших ногах. Люди смотрели на меня кто с любопытством, кто с состраданием. В оборванной одежде я выглядел ужасно <…>
Со мной вдруг заговорила женщина, имени которой я не знал. Она сказала мне, что теперь она живет в Френкиш-Крумбахе, потому что ее дом в Дармштадте разбомбили. Я в нескольких словах рассказал ей о своей участи и назвал свое имя. Он ответила, что хорошо знает моих родителей, и что я с 1941 года числился пропавшим без вести, а затем в 1942 году был объявлен умершим по заявлению, сделанному под присягой командиром моего взвода.
Она сказала, что поспешит вперед, чтобы предупредить родителей о моем неожиданном возвращении, чтобы хоть немного подготовить их к этому <…>
У «Красного мостика» я встретил первого крумбахца, моего школьного приятеля Рудольфа Вернера, который тотчас узнал меня <…>
Тут подоспел и мой брат Хельмут на своем стареньком велосипеде. Я был ужасно обескуражен, впервые увидев его после стольких лет разлуки. Хельмут потерял левую руку на Восточном фронте, о чем я не знал, ведь с 6 сентября 1941 года не получал вестей из дома. В 1941-м он еще оставался дома и не был призван на службу. Оставив велосипед на обочине, Хельмут кинулся обнимать меня.
Между тем, весть о моем возвращении облетела всю деревню. Навстречу мне выходило все больше односельчан. Впереди всех шли мать, отец и сестра Грета <…>
«Объявленный погибшим» вернулся домой. Это было в субботу, 24 ноября 1945 года. Самый прекрасный день всей моей жизни. Люди несли яйца, масло и другую снедь, которую я не видел уже много лет. Со всех сторон сыпались вопросы. Я был одним из первых, кто возвратился домой, и родители и близкие многих пропавших без вести надеялись хоть что-то разузнать об их судьбе. Но ведь я вернулся из степного лагеря в Сибири, и со времени моего пленения потерял связь с ребятами из моей части, с кем мне довелось воевать в Заполярье. О судьбе моих товарищей я ничего сообщить не мог.
Позже выяснилось, что большинство из них погибло в том большом наступлении на Заполярном фронте 8 сентября 1941 года, умерло от тяжелых ранений или суровых русских зим. И все-таки матери надеялись получить от возвращавшихся с войны хоть короткую весточку о том, что стало с их сыновьями. Однако в этом хаосе военных лет надеждам большинства из них не суждено было сбыться. Лишь единицам, как мне, выпало счастье, хоть и истощив свои физические и душевные силы, после стольких лет лишений и голода, страданий, надежд и разочарований снова увидеть родительский дом, обнять родителей, которые благодаря помощи Господа были еще живы, сестру и брата. Лишь мой брат Филипп все еще находился во французском плену, но и ему в 1947 году удалось целым и невредимым вернуться домой.
На следующий день, 25 ноября, был день поминовения усопших, и я первым делом отправился в нашу церковь, чтобы возблагодарить Господа за то, что позволил мне после долгих лет пребывания в числе мертвых снова увидеть родную деревню и родительский дом!
Да пребудет хвала и благодарность Господу нашему до конца дней моих и на вечные времена!
Публикация и перевод с немецкого Сергея Вершинина
1 «Супермарин Спитфайр» (англ. Supermarine Spitfire) — британский истребитель времен Второй мировой войны.
2 Железная печь цилиндрической формы.
3 Автор ошибается. Лагерь для военнопленных № 58 (Темниковский лагерь) находился недалеко от станции Потьма Ленинской железной дороги близ города Темников (Мордовия). Это около 500 километров от Москвы.
4 Национал-социалистическая немецкая рабочая партия (НСДАП) — политическая партия в Германии, существовавшая с 1920 по 1945 год, с июля 1933 до мая 1945 года — правящая и единственная законная партия в Германии.
5 Штурмовые отряды, также известны как «коричневорубашечники» — военизированные формирования НСДАП.
6 СС (нем. SS, сокр. от нем. Schutzstaffel — «отряды охраны») — военизированные формирования НСДАП.
7 Военнослужащим войск СС на внутренней стороне левого предплечья в 20 сантиметрах выше локтя наносили обязательные татуировки с обозначением группы крови.
8 Вальтер Ульбрихт (1893–1973) — руководитель Германской Демократической Республики, занимал пост Первого секретаря ЦК Социалистической единой партии Германии в 1950–1971 годах, сыграл значительную роль в становлении ГДР, в ее отделении и изоляции от ФРГ и Западной Европы, был инициатором строительства Берлинской стены.
9 Спасозаводской лагерь № 99, организованный НКВД СССР в годы Второй мировой войны на базе отделения Карлага, располагался около станции Караганда Угольная, недалеко от Спасска — села в Абайском районе Карагандинской области Казахстана. Здесь содержались свыше 70 тысяч иностранных военнопленных примерно 40 национальностей.
10 Сибирь как историческое понятие в своих широких границах включает в себя и северо-восток Казахстана, и весь российский Дальний Восток.
11 Дата начала операции «Ураган» — контрнаступления сил Красной Армии под Сталинградом.
12 Возможно, автор путается в датах. Вероятно, он имел в виду 26 января 1943 года, когда окруженная группировка была рассечена на две части — южную в центре города и северную в районе тракторного завода и завода «Баррикады».
13 Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах (1888–1976) — немецкий военный деятель, генерал артиллерии.
14 Вильгельм Пик (1876–1960) — соучредитель Социалистической единой партии Германии и с 1949 по 1960 год первый и единственный президент ГДР.
15 Отто Гротеволь (1894–1964) — в 1949–1964 годах занимал пост председателя Совета министров ГДР.
16 Генрих фон Эйнзидель (1921–2007) — немецкий военный летчик-истребитель, политик и писатель, дворянин, правнук Отто фон Бисмарка. Попал в советский плен, стал одним из сооснователей, заместителем председателя и фронтовым уполномоченным по пропаганде Национального комитета «Свободная Германия».
17 Политический и организационный центр немецких антифашистов во время Второй мировой войны, созданный 12 июля 1943 года на территории СССР по инициативе КП Германии, в который вошли ведущие германские коммунисты, а также ряд немецких солдат и офицеров из числа захваченных в плен под Сталинградом.
18 Автор именует пустыней казахский мелкосопочник — степь в Центральном Казахстане.
19 Машина для производства вруба в угольном пласте при подземной разработке. Вруб облегчает отбойку остальной части пласта при помощи механических средств или взрывчатых веществ.
20 Народное наименование местной железнодорожной ветки в Оденвальде между Райнхаймом и Райхельсхаймом.
| 
