К 80-ЛЕТИЮ ИОСИФА БРОДСКОГО

Об авторе | Андрей Журбин родился в 1980 году. Поэт, литературовед. С 2003 года преподает в Астраханском государственном университете и школе при исправительном учреждении.  Участник Второго Форума молодых писателей России (Липки, 2002). Автор книг «Ночной пилигрим» (премия Н. Мордовиной — 2002), «За осенними звездами» (премия В. Хлебникова — 2008), монографии «Отраженья зеркальных осколков: заметки о жизнетворчестве Леонида Губанова» (по материалам кандидатской диссертации) — 2013. Подготовил научный аппарат для издания Л. Губанова «И пригласил слова на пир» (2012). Редактор-составитель книги воспоминаний «Про Леню Губанова» (2016) и сборника произведений поэта с переводами на иностранные языки «Меня ищут как редкий цветок...» (2018). В «Знамени» печатается впервые.

Андрей Журбин

В алфавитном порядке: пристрастные рассуждения
о Бродском и Губанове

I

В первой части «Нобелевской лекции», помимо пяти громких имен, Иосиф Бродский упомянул о неназванных «современниках и собратьях по перу», чьи дарования он ценил выше собственного. Тем самым поэт-лауреат предопределил литературоведческую идею будущих исследований, основывающихся на сопоставлении его «пути» с жизнетворчеством авторов-современников. И действительно, с начала 1990-х годов регулярно появляются публикации тематического формата «Бродский — Аронзон», «Бродский — Высоцкий», «Бродский — Рубцов»… Как правило, в них сравнивается идиостиль поэтов, соотносится элитарное и народное, противопоставляется западническое почвенническому.

Не считаясь с историко-литературной табелью о рангах, мы рассмотрим биографические пересечения и литературные параллели поэзии Бродского и Леонида Губанова. И дело не в том, что менее многочисленная армия поклонников одного не уступает в твердости убеждений почитателям другого. Сам Губанов был готов к «гамбургскому состязанию» с любым поэтом, а беспрецедентность статуса Бродского в отечественной поэзии всегда будет требовать подтверждения.

Итак: дети столиц, поколения сороковых. Но Бродский родился в Ленин­граде за год до начала войны, а Губанов в Москве через год после победы — и формальные шесть лет, перенасыщенные великими по трагедийности и героизму событиями, разводили поэтов в их мироощущении значительно дальше. Крайние точки еще полярнее. Бродский закончил жизнь на другой стороне планеты в возрасте, в полтора раза превышающем губановские тридцать семь лет. Соответственно, период творческой активности Бродского почти в два раза длиннее.

Примечательно, что оба предпочитали называть Ленинград Питером. Антикоммунисты (по иронии судьбы носившие имена советских генсеков), свое отношение к вождю пролетариата они выразили уже в 1960-х: «Славно выпить на природе, / где не встретишь бюст Володи!» («Лесная идиллия») и «Так вдали от рек, / так вдали от рук, / лысый человек / на Россию вдруг»(«Телеграмма Временному правительству»)¹ . Москву же Губанов в письмах любил называть Третьим Римом — «филофеевский» топоним фигурирует и в написанном Брод­ским «На смерть друга»² . Бродский проживал с родителями в центральной части Ленинграда, в эссе «Полторы комнаты» он с гордостью вспоминает, что рядом: «некогда жил Пушкин, сообщавший в одном из писем к жене: “Да ведь Летний сад мой огород”». Губанов, также не имевший в Советском Союзе собственного угла, жил с родителями скорее в окраинных районах Москвы (Потылиха, метро «Аэропорт», Кунцево). Согласно его поэтической геолокации: «небо — это мой чердак, где я ночую ежедневно!».

Отцу Бродского — морскому офицеру, фоторепортеру — после семилетней службы (с 1941 по 1948 год) посчастливилось невредимым вернуться домой. Губановскую семью война затронула по касательной — в марте 1943-го на фронте пропал без вести дядя поэта. Отец Губанова — инженер-изобретатель, любительски занимавшийся живописью, поэзией и фотографией, не участвовал в боевых действиях. Кстати, благодаря отцам появилась детско-юношеская иконо­графия поэтов. Мать Бродского во время войны (будучи переводчицей в лагере для военнопленных) получила звание младшего лейтенанта МВД — от дальнейшей службы в министерстве отказалась, вернувшись к профессии бухгалтера. Мать Губанова, напротив, — с 1945 года работала в системе МВД, вышла на пенсию в звании капитана.

Будущие поэты, не отличавшиеся примерным поведением, оставаясь на второй год и меняя средние школы, в итоге не окончили советской восьмилетки. Планы сдачи экзаменов экстерном также не осуществились. Всю жизнь оба занимались самообразованием, проявляли интерес к философии, запоем читали. В карьерном плане Бродскому это пригодилось для преподавательской деятельности за рубежом, Губанову — разве что при попытке подпольно торговать книгами (как и следовало предполагать, коммерсанта из него не вышло). Оба, по состоянию здоровья признанные негодными для прохождения «почетной» армейской службы, перепробовали традиционные неквалифицированные работы, побывали в геологических экспедициях.

Опубликовались оба впервые в СССР, в 1962-м: Губанов с производственно-романтическими «Стихами о тайге» в «Пионерской правде» (выпуск от 30 марта), Бродский — с «Балладой о маленьком буксире» в ноябрьском номере «Костра» и с переводом из А.П. Фернандеса в антологии «Заря над Кубой». При этом как поэт Губанов сложился раньше, по большому счету — когда в семнадцатилетнем возрасте написал легендарную поэму «Полина». «Настоящий» Бродский начался с «Большой элегии Джону Донну» — почти в двадцать три года. Его поэтика стремительно совершенствовалась и даже после лучших стихов «Части речи» (связано ли это с отрывом от языковой почвы?) — ощутимо усложнялась. Поздняя губановская лирика (как в случае Пастернака и Заболоцкого) тяготеет к простоте, «прозрачности». Редкие, но все же интуитивно угадываемые совпадения в столь разной поэзии Бродского и Губанова по большей части остались в шестидесятых.

Первые книги поэтов были тамиздатскими: неавторизованные «Стихотворения и поэмы» Бродского (Нью-Йорк, 1965) и посмертный «Ангел в снегу» Губанова (Мюнхен, 1989). При жизни произведения обоих печатались за границей во франкфуртских «Гранях» и тель-авивском журнале «Время и мы». Несколько раз поэты публиковались под одной обложкой в составе иностранных сборников русской поэзии. Например, стихи с английскими переводами Джорджа Риви были изданы в двуязычной нью-йоркской «The New Russian Poets 1953–1966: An Antology» (1966; переиздана в 1968-м). Тогда же стихи обоих с переводами на итальянский вышли в билингвальной антологии «Da riviste clandestine dell’ U.R.S.S. Testi letterari e poesie» (Milano: Jaca Book, 1966). Эти переводы в последующем вошли и в антологию «La primavera di Mosca. Le riviste dattiloscritte sovietiche degli anni’60: prosa, poesia, impegno civile agli inizi del dissenso» (Milano: Jaca Book, 1979). Указанные в сборниках имена переводчика Жана Ибсена и сотрудничавшего с ним Николы Сорина, возможно, вымышленные, так как для славистов Италии — капиталистической страны с самой большой коммунистической партией — участие в публикации неофициозной литературы СССР могло создать служебные проблемы. Также обоих поэтов за рубежом в разное время переводили Ирена Лукшич, Кристина Зейтунян-Белоус, Красимир Георгиев, Миодраг Сибинович, Корнелия Ичин (последняя — ординарный профессор Белградского университета — сравнивала Бродского и Губанова по значению, отмечая антиподные особенности их поэзии: «герметизм» и предельную «самовыразительность»³ ).

В отечестве своем и Бродский, и Губанов преследовались карательной системой, высмеивались в фельетонах. Причем риторика «Окололитературного трутня» и антигубановских публикаций имела схожие черты: поэтов принижали, поминая эгоцентристское «Я, гений Игорь Северянин», корили за подражательность, недоученность, ущербность мировоззрения, опустошенное, бездушное «я». Печатная кампания 1964–1965 годов, направленная против Губанова, была более шумной, в нее включились центральные издания («Крокодил», «Литературная газета», «Правда», «Наш современник», «Огонек» и др.). Однако журнал «Юность», печатая дерзкий отрывок из губановской «Полины», спровоцировавший дальнейшую травлю, возможно, с учетом «дела Бродского», подстраховал молодого автора. В публикации указали, что Леонид работает в художественной мастерской и учится в ШРМ (хотя это уже не соответствовало действительности). Тунеядца из поэта власти в этот раз делать не стали, но в дальнейшем кратковременный арестантский опыт, периодически нарушавший общественный порядок Губанов все же получил. И много богаче оказался его опыт принудительного лечения в психиатрических клиниках.

Вынужденное пребывание обоих литераторов в «казенных домах» обогатило русскую поэзию «Камерной музыкой», «Горбуновым и Горчаковым», циклом «Все по поводу безумия» и большим корпусом отдельных стихов, развивающих соответствующую тему. При этом в ретроспективных текстах «Благодарю» (1968) и «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» (1980) оба поэта выступили продолжателями классического мотива. Лермонтов благодарил Создателя за ниспосланные ему испытания: «…За горечь слез, отраву поцелуя, / За месть врагов и клевету друзей». И в том же 1840 году Бодлер в «Напутствии» («Bénédiction») изрек: «Благодарю, Господь! Ты нас обрек несчастьям»⁴ . Губанов перекликался с классиками из камеры Краснопресненской пересылки: «Благодарю за то, что я сидел в тюрьме. / Благодарю за то, что шлялся в желтом доме», а Бродский подвел итог в день сорокалетия: «Но пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность».

В сборник «Новые стансы к Августе» Бродский включил стихи 1962–1982 годов, обращенные к М.Б. — художнице Марине Басмановой. Питерская Муза была старше поэта на два года, родила от него сына. За шесть лет до смерти классик-лауреат женился на двадцатиоднолетней славистке Марии Соццани, ныне возглавляющей Стипендиальный фонд Иосифа Бродского. Губановские стихи с посвящением А.Б. адресованы первой жене — поэтессе Алене Басиловой, которая была старше его на три года. За семь лет до смерти Губанов женился второй раз — на двадцатиоднолетней преподавательнице-словеснице Ирине Сапо, родившей ему сына, издавшей впоследствии больше половины его книг. Совпадения инициалов и чисел, конечно, случайные, но очевидные.

И при всех недомолвках общей оказалась причина смерти поэтов. Медицинские проблемы с сердцем были диагностированы у обоих уже в первой половине 1960-х. Согласно данным Льва Лосева, частотность употребления слова «сердце» в творчестве Бродского — 102⁵ . В опубликованных стихах Губанова этот показатель еще выше, сердце — один из ключевых образов в них. Неодно­кратно отдававшаяся в пророческих мотивах коронарная боль («Мне невтерпеж. Сердца не стало», «сердце, как инструктор в Шамони, / усиленно карабкается вверх», «Сердце мое стучит, как гренадер — каблуками, / что к императору взбегает на второй этаж», «Сердце болит, как хутор, отбитый у белых») стала последней болью в их биографиях.

II

О себе Бродский говорил: «Я еврей, русский поэт и английский эссеист». Самостоятельно освоивший английский и польский, блестящий переводчик, преподаватель американских университетов, путешествующий и выступающий на конференциях по всему миру — он, по большому счету, был гражданином Земного шара. Даже до эмиграции Бродский в вельветовых, «очень западного вида брюках» был похож на американского выпускника, тогда как Губанов одевался «подчеркнуто никак», по-советски⁶ . Невыездной Губанов осознавал себя исключительно внутри национальной культуры. Не учил иностранных языков: «Я рад был бы быть немецким шпионом, / да только по немецкому у меня тройка», не пробовал переводить, несмотря на связи матери в ОВИРе, не предпринимал попыток эмигрировать или хотя бы печататься за рубежом. Так что жребии поэта-мученика в деспотии и успешного poet in residence в демократии были выбраны в какой-то степени осознанно.

Однако причины этого выбора, равно как истоки поэтического «я» и художественного почерка, нужно искать в литературной родословной. Сравнивая «ахматовских сирот» с пушкинской плеядой, Бродский отождествлял себя с Баратынским. Среди поэтов, «чьей суммой он казался себе в лучшие минуты», называл Мандельштама, Цветаеву, Фроста, Ахматову и Одена. Губанов, чуждый англоязычной метафизической поэзии, глубоко впитал (по переводам) Бодлера, Верлена и Рембо — прежде всего их идею «прóклятости». Считал «самым крупным и непостижимым алмазом русской поэзии» Пушкина, восхищался Лермонтовым. В школьном возрасте испытал сильнейшее влияние Есенина и Маяковского, чуть позднее — Пастернака и Хлебникова. Здесь примечательно, что Губанов и Бродский (переведший на английский язык хлебниковский «Зверинец») использовали в стихах неологизмы из будетлянского «Кузнечика»: «Поделом лебедиво / духоту… лебеду» («Дóма»), «крылышкуя скорописью ляжек, / красавица, с которою не ляжешь» («Классический балет есть замок красоты…»). Совпадение литературных пристрастий имело место, в отношении Мандель­штама и Цветаевой — достаточно вспомнить губановское: «и Мандельштамом я простужен», «Была б жива Цветаева, / пошел бы в ноги кланяться». При этом даже с учетом личных знакомств Губанова с поэтами Серебряного века и их близкими (Рюриком Ивневым, Алексеем Крученых, Лилей Брик, Анастасией Цветае­вой, Ариадной Эфрон, Евгением Пастернаком, Александром Есениным-Вольпиным и др.), разовое упоминание М.М. Шур, что «он, кажется, ходил к Анне Ахматовой»⁷ , представляется сомнительным. Анатолий Найман и Евгений Рейн (знакомые с Губановым) в разговорах с автором этой статьи отрицали саму вероятность такой встречи. Кроме того, Губанов, сживаясь с творчеством любимых авторов, постоянно вставлял в стихи реминисценции из их лирики, аллюзии на известные тексты, указывал имена в посвящениях и заголовках. Отсылки к Ахматовой у него спорные и крайне редкие.

Отдельного упоминания заслуживает особое место Достоевского, отводимое ему поэтами в литературе. В 1980 году Бродский написал эссе «The Power of the Elements» (в авторизованном переводе А. Сумеркина — «О Достоевском»), в котором утверждал, как если бы речь шла о поэзии, что отступления писателя «часто продиктованы самим языком, а не требованиями сюжета» и «источник потока сознания — вовсе не в сознании, а в слове». За десять лет до этого Губанов в письме к своим друзьям признавался: «Сам я сейчас закопался в Ф.М. Достоевского и офонарел от этого гиганта, пишу о нем большую статью»⁸  (статья, к сожалению, до сих пор не обнаружена). А в воззвании «МЫ СМОГ!»⁹ , опубликованном в «Гранях» (1966. № 61), Губанов и его товарищи называли Достоевского, наряду с Цветаевой и Пастернаком, своим учителем.

О контактах Бродского и Губанова мы знаем немного. В частности, Юрий Кублановский вспоминал, что он с Губановым и Аркадием Пахомовым приходил к Бродскому в «дом с аптекой» возле Тишинского рынка, где они читали стихи. Полноценного общения, похоже, не вышло, — спустя много лет Брод­ский признался, что был тогда «с большого бодуна» (накануне он выступал с Ахмадулиной, Аксеновым и Евтушенко в МГУ)¹⁰ . Другая встреча со смогистами, на переводческой секции Союза писателей, произошла в одну из июньских сред 1966-го (похоже, вскоре после вышеупомянутой). О реакции на чтение Бродского рассказал Виктор Голышев: «Помню только, что один из “смогов” начал говорить, что, мол, мы это слышали, это вроде Ахматовой»¹¹ . Андрей Сергеев в мемуарах идентифицировал «критика»: «Иосиф <…> споткнулся. Потому что встретил непонимание, отчуждение. Прошибить аудиторию не удалось. Кроме того здесь сидели живые литературные оппоненты — СМОГи. Губанов, когда потом было обсуждение, пытался убивать Бродского совсем по-советски, что было весьма неожиданно»¹² . Неожиданно это и потому, что, если верить свидетельству Владислава Лёна, Губанов знал наизусть стихи 1965 года «В деревне Бог живет не по углам…» и «Одной поэтессе» (а чужую лирику на людях он читал крайне не­охотно). Думается, неприятие отчасти могло быть вызвано ревностью к «посленоринской» популярности Бродского. И, несомненно, было при этом еще эстетическим, в некотором смысле на уровне противостояния и взаимного интереса друг к другу «московской» и «питерской» поэтических школ. Те же смогисты на знаменитой демонстрации «в защиту левого искусства» 14 апреля 1965 года несли плакат-лозунг «Свободу Бродскому!»¹³ , приняли в общество ленинградцев Владимира Эрля, Александра Миронова, Андрея Гайворонского и опубликовали в самиздатских «Сфинксах» их стихи. В свою очередь, уже в эмиграции Бродский подготовил к печати первую книгу Кублановского и написал послесловие ко второй.

Так или иначе, отношения между Бродским и Губановым потом все-таки наладились. Адрес и телефон Бродского можно найти в губановских тетрадях разных лет. В сентябре 1968 года в сопроводительном письме Андрею Битову Губанов просил писателя сводить своего друга Вильяма Мейланда к Бродскому (так как поездка друга в Ленинград не состоялась, письмо не дошло до адресата, но спустя двадцать четыре года было опубликовано¹⁴ ). Алла Шарапова запомнила, как поэты на рубеже 1968–1969 гг. посетили литобъединение «Спектр» (после ее выступления «многие, в том числе Бродский, очень хвалили “Нули”, а Губанов сказал, что “Нули” — так себе, а вот про оленью шкуру — “это да!”»)¹⁵ . Журналист Тамара Калугина описала, как в конце 1960-х с «председателем» СМОГа побывала в доме Мурузи у будущего нобелиата. «Бродский и Губанов расцеловались. Очень гостеприимный рыжий Бродский накормил нас <…> и началось волшебство: они оба читали друг другу свои стихи. Оба читали необычно — как будто вещали или молились две харизматичные личности, два гения! <…> Потом долго и горячо обсуждали <…> СМОГ, смотрели чьи-то картины и рисунки, ругали Евтушенко и Вознесенского…»¹⁶ .

В отличие от других историй о встречах / невстречах двух поэтов, не вызывает сомнений запись из губановского дневника  (предположительно, 1972 года): «Из СССР выслан (почти) Иосиф Бродский, единственная мачта поэзии г. Питера. По словам Бориса Ардова он вынужден был оставить здесь все свои рукописи и труды. Довольно печальная картина¹⁷ ». «Довольно печальная» — не циничный штрих: будущее Бродского в 1972 году было еще неопределенным, а перспективы остававшихся в СССР нонконформистов не вызывали сомнений. 30-е отделение Кащенко, куда регулярно госпитализировался Губанов (и где перед судом побывал Бродский) в 1970-х «вел» психиатр Лев Дубницкий. В своих заметках он описал поэтический рейтинг пациента: «Л.Г. измерителем служило собственное тело. Андрюха (Вознесенский) — до колен, Евтух (Евтушенко) — по яйца. Вровень с собой ставил только Есенина и Рыжего (Бродского)»¹⁸ . И хотя, по свидетельству Натальи Кирилишиной, в последние годы мнение Губанова о Бродском как поэте стало хуже, она признает неизменность уважения к «вынужденному эмигранту» со стороны «эмигранта внутреннего»¹⁹ . Об обратной оценке пока можно судить только со слов Юрия Кублановского. Его ответ на вопрос о восприятии губановской поэзии Бродским приводим целиком: «С интересом, но знал ее не очень хорошо. Относился к губановской поэзии с очень большой симпатией. Я спрашивал в Париже. И он расспрашивал у меня подробно, как живет Губанов, но мне нечего было сказать».

III

Владимир Батшев в книге «СМОГ: поколение с перебитыми ногами» озвучил распространенное, но несколько упрощающее мнение, что Губанов — поэт от Бога, а Бродский — от культуры. Несмотря на многочисленные религиозные образы и мотивы, воплощавшиеся в художественных строках наподобие «Я дань несу Небесному Отцу — / свои стихи в серебряных окладах» или «Молю я Бога: не убей / Мою таинственную силу», делать из крещенного Губанова истового христианина не стоит. Речь скорее о религиозном мировоззрении и истоке вдохновения: все написанное надиктовано свыше, «извне». Вместе с тем Бродский, не принадлежавший ни к одной из конфессий, на суде говорил, что ремесло поэта не дается образованием, что это… от Бога. Для судопроизводства строящей коммунизм атеистической державы такое высказывание звучало скорее как вызов. В «Нобелевской лекции» мысль (созвучная высказанной ранее в «The Power of the Elements») сформулирована четче: «то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктант языка». Там же Бродский отмечает, что из трех методов познания (аналитического, интуитивного и метода, которым пользовались библейские пророки — посредством откровения) поэзия тяготеет преимущественно ко второму и третьему.

В творчестве Губанова выделяется стихотворение «Родина, моя родина…» с очевидной аллюзией на «Удобрить ее солдатам, / Одобрить ее поэтам» Бродского: «Высветлена поэтами, / выстрадана солдатами». Произведение о павших призывниках, написанное 9 июля 1979 года, неожиданно еще тем, что это один из редких случаев обращения Губанова к теме Великой Отечественной войны (ранее были только школьные тексты). Помимо этого строки «Русые твои мальчики / Спят на груди сырой» и «…Если придет беда, / Мальчики сорок первого / Бросятся в поезда» идейно близки строкам из юношеского стихотворения «Чем пахнет граница», посвященного Даманскому конфликту: «Мертвые мальчики нашей России / Мальчики — вы близнецы сорок первого»²⁰ . Если вспомнить о втором и третьем способах познания из «Нобелевской лекции», напрашивается мысль о предчувствии в губановском тексте Афганской войны (1979–1989), начавшейся меньше чем через полгода. Сам Бродский «аналитически» откликнулся на боевые действия после их начала: осмысленными «Стихами о зимней кампании 1980 года».

Бродский, как правило, точен в стихах, даже интеллектуален (и его обращение к эссеистике в 1970-х представляется закономерным). Он знаток античной литературы, прекрасно ориентируется в мифологии. Губанов, напротив, предельно эмоционален, в стихах сильнó импровизаторское начало — неслучайно существует множество вариантов его произведений. Разница поэтики особенно ощутима при прослушивании авторского чтения. Если Бродский достаточно монотонен, строки подчинены ритму, то Губанов непредсказуем, его исполнительская манера сравнивалась очевидцами с фольклорными причитаниями плакальщиц. В основе губановского творчества — образ, что сближает его эстетику с имажинистской. Погруженный в русское искусство и историю, он может позволить себе поэтические вольности в отношении западной культуры: и вместо Европы «…ушла Елена / На быке в голубую ночь». Для восприятия текста важна уже не смысловая составляющая, а визуальная. Образ соотносится уже не с древнегреческим мифом, а скорее с картиной Валентина Серова. Визуальность развернутых образов характерна и для творчества Бродского, например, в строке: «Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга». И здесь на первый план выходит не связь с тропами Джона Донна или Маяковского, но то, что и Бродский, и Губанов были отличными рисовальщиками²¹ .

Еще одна очевидная особенность многих губановских стихов — их аграмматизм. Нарушение смысловых (сочетается и уподобляется несочетаемое), грамматических, синтаксических норм мы встречаем уже в ранних текстах. Доставлявшиеся впоследствии редакторами пунктуационные знаки далеко не всегда способны структурировать поэтический поток Губанова.

На наши тихие молебны,

Ареста сладкий перезвон,

Как мальчики, смеются нервы

И крутят желтый горизонт <…>

Меня прошло совсем немного,

Ах, все равно я выйду — за —

Там начинают звезды трогать,

Там начинаются глаза!

Как заметила Ольга Седакова: «…огонь сверхсмысла или абсурда, чего-то неистово-истового пробегал по словам Лени — и в этом отношении он выше виртуозного, содержательного, но тусклого в слове Бродского»²² . Может быть, как раз в невмешательстве в «надиктованное свыше» — успех Губанова. Вольфганг Казак в «Лексиконе русской литературы ХХ века» обратил внимание на то, что в многочисленных лексических и синтаксических повторах у Губанова есть «что-то от заклинаний». Строфы поэта часто разнородны, он не считается с жанровыми канонами. «Зимняя пастораль», «Газель», «Римское рондо» — лишь экзотические заголовки, не имеющие отношения к жанровым формам.

Бродский, наоборот, — дисциплинирован. Аккуратен в работе со строфикой. Его сонеты, стансы, эклоги, элегии укладываются в традиционные жанровые матрицы. За постоянные перечисления и многократно воспроизводимые параллельные конструкции Лимонов нарек Бродского «поэтом-бухгалтером», Губанов — спародировал: «Джон Донн уснул, уснуло все вокруг… уснул и Аронзон, и Куб, и Вагрич… и Исаковский… тоже он уснул… потом Твардовский, Смеляков... Кибальчич…». Аграмматизмы Бродского, к примеру: «И статуи стынут, хотя на дворе — бесстужев, / казненный потом декабрист, и настал январь» — оставляют ощущение речевой эквилибристики.

И тем удивительнее совпадение тенденций: Бродский тяготеет к форме большого стихотворения, Губанов — к маленьким поэмам. Добиваясь полифонического звучания, Бродский создает из романсов-монологов литературных персонажей и поэтических комментариев к ним поэму «Шествие», а Губанов «собирает» из персонажной лирики и монологов (написанных от имени поэтов, художников и исторических героев) книгу «Профили на серебре». У одного «Романс Арлекина» в поэме «Шествие», у второго — «Монолог Арлекина из поэмы “Кость”». Оба отдали дань жанру поэтического некролога: «на смерть…», «памяти…» (Р. Фроста, друга <С. Чудакова>, Г. Жукова, Т. Элиота, Г. Шмакова, М. Цветаевой, Б. Пастернака, А. Белого, В. Высоцкого, Т. Дроздовой и др.). В 1964-м в «Гранях» публикуется «Конь вороной» («В тот вечер возле нашего огня…») Бродского, а Губанов пишет своего «Серого коня» («Я беру кривоногое лето коня…»). Образы часто обнаруживают не внешнее сходство, но внутреннее содержание объекта: «Так черен, как внутри себя игла» («Конь вороной»), «за свет за пазухой иглы» («Благодарю»). Одни и те же образы сближает консонансное звучание: «В каждой музыке Бах, / В каждом из нас Бог» («Стихи под эпиграфом»), «Бог болел — был Бодлер. / Бах настал — бух любой» («Экспромт на подножке собственного спокойствия»). Александр Галич только несколько лет спустя напишет свое «По образу и подобию», где: « — С добрым утром, Бах, — говорит Бог, / — С добрым утром, Бог, — говорит Бах».

Любопытно сравнить одни и те же мотивы, разрабатывавшиеся поэтами — к примеру, разрушения храмов в безбожной империи. Почти саркастическое «Теперь так мало греков в Ленинграде, / что мы сломали Греческую церковь…» из «Остановки в пустыне» (1966) Бродского и почти пафосное: «…как будто бы из-за кулис, / снимают колокольни шапки, / приветствуя социализм!..» в «Петербурге»²³  (1964) Губанова. Начиная с издания «Я сослан к Музе на галеры…» (2003), это стихотворение Губанова печатается с посвящением Иосифу Бродскому. Между тем в прижизненной и первых посмертных публикациях («Грани». — 1968 — № 69 и «Русская мысль». — 1984. — № 3536; «Стрелец». — 1988. — № 2; «Литературная Россия». — 1988. — № 41), а также в книге «Ангел в снегу» (Мюнхен, 1989) посвящение отсутствовало. Не располагая автографом «Петербурга», среди трех доступных машинописных сборников со стихотворением мы обнаружили посвящение лишь в «Волчьих ягодах» (1974). Все это наводит на мысль, что изначально посвящения не было. Но спустя десять лет, составляя сборник «Волчьи ягоды» из наиболее протестных, зачастую посвящавшихся правозащитникам текстов, Губанов, видимо, связал название-топоним с «изгнанным» за стихи поэтом-петербуржцем.

Другая актуальная для авторов андеграунда тема — признания — нередко находила отражение в развитии горациевского мотива «Exegi monumentum». В двадцать два года непечатавшийся Бродский написал «Я памятник воздвиг себе иной…», а в пятьдесят пять (когда уже собрал все мыслимые награды и звания) — «Корнелию Долабелле» с пророческим во всех смыслах: «И мрамор сужает мою аорту». Губанов, познавший на родине, «как спивались Имена, / медью капая с ресниц», был уверен: «буду бронзовый и мраморный / под тихим солнышком стоять». Ставка делалась на будущее. И к массовому читателю он все-таки приходит, уже в XXI веке. Освоение его творчества в России и за рубежом только начинается. Можно гадать о неопубликованной половине архива, спорить о литературной репутации Губанова. Но очевидно, что расстояние между ним и Бродским меньше, чем между Пушкиным и Маяковским, утверждавшим: «После смерти / нам стоять почти что рядом: / вы на Пе, а я на эМ».

1 Здесь и далее во избежание путаницы заголовки и выдержки из текстов Леонида Губанова выделены курсивом.

2 Стихотворение было написано под впечатлением от ложного слуха о гибели поэта Сергея Чудакова (1937–1997) в «параднике Третьего Рима».

3 Ичин К. О ауторима: Леонид Георгиjевич Губанов // Руски Алманах. — Сремски Карловци, 1993. — № 03–04. — С. 345.

4 Цитируется по переводу В. Левика.

5  Л. Лосев. Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии. — М.: Молодая гвардия. — 2006. — С. 141.

6  Наблюдение В. Ильина из издания: Про Леню Губанова: книга воспоминаний. — М.: Пробел-2000, 2016. — С. 337–338. (Далее издание указывается как «Про Леню Губанова».)

7 Шур Мария Марковна (1915–1991) — близкий друг Губанова, руководительница посещавшейся им литстудии. Здесь ее воспоминания приводятся по изданию: А. Сенкевич. Показания свидетелей защиты (Из истории русского поэтического подполья 60-х годов). — М.: Знание, 1992. — С. 37.

8  Письмо Л. Губанова С. Золяну и А. Аланакяну от 19–20.01.1970 цитируется по публикации в журнале «Русская литература». — 2018. — № 2. — С. 270.

9  СМОГ (Самое Молодое Общество Гениев) — неформальное творческое объединение, организованное Л. Губановым, В. Алейниковым, В. Батшевым и Ю. Кублановским в Москве. Включало несколько десятков человек, просуществовав около года, было разогнано властями в 1966 году.

10 Здесь и далее воспоминания Ю. Кублановского цитируются по изданию: Про Леню Губанова. — С. 233–234.

11 Воспоминания В. Голышева цитируются по изданию: Полухина, В. Иосиф Бродский глазами современников (1996–2005). — СПб.: Журнал «Звезда». — 2006. — С. 98.

12 Воспоминания А. Сергеева цитируются по изданию: Omnibus. Роман, рассказы, воспоминания. — М.: Новое литературное обозрение. — 1997. — С. 441.

13 Эпизод описан в книге Владимира Батшева «СМОГ: поколение с перебитыми ногами» — США: Franc-tireur USA, 2009. — С. 71. Через год после демонстрации Батшев, как и Бродский, был осужден за тунеядство и сослан на исправительные работы.

14 Текст неотправленного письма Л. Губанова А. Битову опубликован в журнале «Дар». — 1992. — № 1. — С. 43.

15  Из письма А. Шараповой автору публикации от 01.07.2020. «Нули» («Наш городок фарфорово-жасминный…») и «Оленьей шкурою устелена…» – стихотворения А. Шараповой.

16 Воспоминания Т. Калугиной цитируются по изданию: Про Леню Губанова. — С. 259.

17 Архив И. Губановой. При цитировании сохранена авторская пунктуация.

18 Воспоминания Л. Дубницкого цитируются по изданию: Про Леню Губанова. — С. 345.

19 Воспоминания Н. Кирилишиной приводятся по изданию: Журбин А. Отраженья зеркальных осколков (заметки о жизнетворчестве Леонида Губанова) — Астрахань: Изд.-полиграф. комплекс «Волга», 2013. — С. 104.

20 Неопубликованное стихотворение Л. Губанова «Чем пахнет граница» цитируется по машинописи, обнаруженной В. Орловым в РГАЛИ (ф. 2924, оп. 2, ед. хр. 1305).

21 Работы обоих авторов экспонировались на выставке «Рисунки поэтов» в Государственном Литературном музее в 2013 г.

22 Седакова О. О погибшем поколении — памяти Лени Губанова // Волга. — 1990. — № 6. — С. 135.

23 Вариант заголовка — «Написано в Петербурге». Существует версия стихотворения с отличающейся концовкой.