Об авторе | Вадим Муратханов — поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1974 году во Фрунзе (ныне Бишкек). В 1990 году переехал в Ташкент, где окончил факультет зарубежной филологии Ташкентского государственного университета. Автор восьми книг стихов. С 2006 года живет в Московской области. Последняя публикация в «Знамени» — рассказ «Привидение» (№ 12 за 2019 год).

Вадим Муратханов

Луна желаний

рассказ

Лицо у Вани доброе и круглое. Русые волосы падают на лоб жидкой челкой. Передний зуб — со щербинкой, словно кто-то аккуратно отколол треугольничек, сквозь который можно заглянуть в Ванин внутренний мир. Из-за этой щербинки Ваня не выговаривает некоторые буквы, но если немного с ним пообщаться, то начинаешь понимать почти все.

Ходит Ваня враскачку, осторожно перенося свой вес то на левую, то на правую ногу, и этому есть причина. За неторопливую походку и покладистый характер его зовут в отделении Слоником, но он не обижается.

По утрам Ваня играет в шахматы с Мустафой-заде, пациентом с соседней койки.

В первый же день Мустафа-заде спросил новичка:

— Шахмат играешь?

— Я в сахматы, дяденька, плохо играю, — отвечал Ваня. — Батя меня обыцьно без ферзя обыгрывает.

— Ничего, сынок, я тебя научу. Когда поправишься, отсюда гроссмейстером выйдешь.

Первые два-три хода Ваня делает сам. Потом Мустафа-заде начинает его поправлять:

— Куда? Слоном ходи. Да не сюда! Во-о-т, правильно. Мастерный ход, — кивает головой и надолго задумывается.

И вот уже он ходит сам и за себя, и за соперника, а Ваня просто сидит напротив, разглядывает белую стену с нерешительно ползущим по ней тараканом.

Из части Ваня писал домой каждую неделю — здесь, в госпитале, перестал.

Он представляет, как подходит почтальон баба Клава к их деревянной калитке. Складывает вчетверо газеты, чтобы пролезли в короткую прорезь почтового ящика, а Тузик тем временем лает и бегает вдоль забора, и колечко на конце его цепи скользит туда-сюда по натянутой проволоке. Вот подходит батя к калитке, вынимает газеты. Ищет между «Правдой» и «Известиями» письмо, которого нет.

Батины письма хранятся у Вани в тумбочке. «…Позавчера видел Машу, спрашивала про тебя, привет передавала. Сейчас репетитора ищет, на будущий год собирается…»

Ваня понимает, что вернется домой не таким, каким уезжал.

В госпитале Ване нравится. Здесь не надо рано вставать на построение, дежурить по ночам и ходить в караул. А главное, не надо разбирать и собирать автомат на время. Надо только пить таблетки, подставлять под укол мягкое место и есть три раза в день. Бывают, конечно, наряды по столовой и разные мелкие поручения от старшей сестры, но это все мелочи. Здесь можно не бояться чего-то не успеть. Даже если Ваня везет тележку с зелеными баками в столовую и по дороге засмотрится на афганских скворцов, облепивших ветку гигантской чинары, никто не станет его ругать и не накажет.

По ночам Ваня просыпается от сна: все вокруг давно разобрали и собрали свои автоматы, стоят навытяжку, и только он продолжает возиться с непослушными детальками. Тикают часы на стене. Сзади, стуча сапогами, подходит сержант Ковалев.

— Я сяс, — бормочет Ваня, — прузынка не вставляется…

— Я тебе сейчас вставлю, вредитель гребаный, — обещает сержант.

Пружинка выскальзывает из Ваниных ватных пальцев и закатывается под шкаф. Он растерянно оборачивается и в ту же секунду сгибается пополам от страшной боли между ног.

Паша, еще один сосед по палате, в шахматы не играет. Он может часами, заложив руки за голову, лежать и смотреть под потолок, где неуверенные в себе, двоящиеся черно-белые хоккеисты мечут друг другу зыбкое облачко шайбы. Иногда он включает стоящий на тумбочке магнитофон и слушает кассету. На одной стороне «Модерн Токинг», на другой — «Машина времени». А иногда разговаривает с Ваней.

— Эх, Ваня, — говорит он с сожалением и расстановкой, — хороший ты парень, но есть в тебе одна черта, которая делит тебя на две части.

— Это про зопу, сто ли? — расплывается улыбка на лице Вани. — Я этот прикол узэ слысал.

Паша беззвучно смеется.

Каждый вечер его навещает жена Таня. Приносит литровую банку с вареной картошкой и приставшими к стеклянным стенкам звездочками укропа. Достает из сумки котлеты, завернутые в салфетку:

— Без лука, Пашенька, как ты любишь.

— На тумбочку положи, — отмахивается Паша, не отрываясь от телевизора.

— Так ведь остынет…

— Ты меня слышала? Нет у меня сейчас аппетита.

Провожать Таню он не выходит.

— У тебя что, сынок, два жена есть? Почему такой отношение? — спрашивает у него Мустафа-заде.

— Никуда не денется, — морщится Паша. — Любит меня. На то и жена, чтоб суетилась.

Паша высокий, и лицо у него красивое, с пухлыми губами. Такое же было у ленивого царевича из любимого Ваниного мультика. Там все подвиги за царевича совершал его слуга Иванушка — ему и досталась потом в награду Василиса Прекрасная.

Таня не похожа на Василису. У нее черные волосы, широкие бедра и большие испуганные глаза.

На Василису похожа сестра Людмила. Она высокая и тоненькая, как тростинка. Когда Ваня смотрит на нее, то боится, как бы она случайно не переломилась от ветра или какой-нибудь тяжести. Он достает ей до груди и, чтобы заглянуть в глаза, должен задирать голову. Глаза у Людмилы голубые, а носик точеный и с горбинкой. Колпак делает ее еще выше, и когда она проплывает между сестрами и больными, то будто бы движется в другом воздушном слое, не касаясь забот и тревог этого мира.

Ваня стесняется и краснеет, если доктор Низамуддинов осматривает его отекшие воспаленные шарики при Людмиле. А ей хоть бы что.

— Да-а… — тянет доктор, прищуриваясь. — Не скоро ты, боец, в строй вернешься.

Людмила в свое дежурство пускает Ваню в сестринскую и разрешает наблюдать за работой. Бывает, что угощает чаем и печеньями, а потом гладит по голове, и его ушибленный орган в эту минуту как будто пронзают иглой. «Любовь — это больно», — говорит про себя Ваня, но виду не подает.

Две ночные бабочки бьются о лампу дневного света. Ваня после укола бредет по коридору к своей палате.

— Слоник-то наш мужиком теперь уже вряд ли станет. Нехило ему посередке заехали, — слышит он Пашин голос и замирает перед дверью.

— Ничего, — возражает ему Мустафа-заде, — он всем еще покажет. Он всех нас еще вы…

Ваня разворачивается и идет, удаляясь от голосов, в другой конец коридора. Послоняется полчасика, с него не убудет. Вот уснут эти двое, тогда и он.

Наутро просыпается от хлопка книжки о его тумбочку.

— Вот, сынок, читай! — пальцем указывает Мустафа-заде на потертый переплет с бледным библиотечным штампом. — Повест о настояшшем человеке.

— Зацем мне, дяденька? — моргает со сна Ваня.

— Ты слушай, когда старшие говорят! — неожиданно сердится Мустафа-заде. — Потом спасибо мне скажешь.

Со всех сторон госпиталь окружен глухими белеными стенами. Улица с одноэтажными домиками видна только с центрального входа, который защищают железные решетчатые ворота. Они отъезжают в сторону, когда надо пропустить «уазик» с красным крестом на боку, а потом вновь замыкают больных и лечащих от внешнего мира.

Охраняет ворота Михалыч. У него черная кепка и зычный голос, которого все боятся. Время от времени на дорожках, усаженных туями и чинарами, мелькают родственники пациентов. Но порой проникают внутрь и какие-то странные парни с той стороны стены, и Ваня удивляется, как это они проскакивают мимо Михалыча.

— Эй, ты, — спрашивает, поравнявшись с Ваней, один из чужаков, — сколько время?

— Половина цетвертого, казэтся.

— Огромный спасибо тебе, Васёк!

— Я не Васёк, я Ваня.

— Чё ты сказал? — придвигается к нему парень. — Ты Васёк. По жизни Васёк. Запомни это.

Они идут своей дорогой, а Ваня, раскачиваясь влево-вправо, спешит назад в отделение, забыв, куда шел.

— Знаешь, сколько твой жизнь стоит? — спрашивает Ваню Мустафа-заде, вернувшись из процедурной и аккуратно протирая лысину носовым платком. — А сколько мой стоит? Одна копейка не стоит, — показывает он, соединяя два пальца. — Муха и таракан для них больше стоит, чем ты и я. Вот ты сколько детей иметь хочешь?

— Не знаю, дяденька, — пожимает плечами Ваня.

— Надо два. Больше можно, меньше нельзя. Смотри: вот отец, вот мать, вот один ребенок. Два человек умерли — один остался. Потом говорят: нация умирает. Э-эх…

Черно-белые пальмы на морском берегу кивают друг другу под приглушенный голос Сенкевича.

— Эх, Ваня, хороший ты парень, с одной стороны, — проникновенно говорит Паша. — Но хрен тебе в жопу, с другой стороны, — вдруг добавляет он и беззвучно смеется.

С помытыми огурцами в палату возвращается Таня.

— Ну что, Пашенька, значит, сегодня?

— Да, сказал же уже. После отбоя. Слышь, Вань, а ты не хочешь в гости? Танька чего-нибудь вкусненького сообразит. Главное, идти тут шесть секунд.

Ваня не может видеть в эту минуту лица Тани, склонившейся над салатом, — поэтому кивает в ответ.

Паша и Таня идут впереди. Ваня покачивается следом, приотстав от них на расстояние, недоступное голосу, и прячет голову от холодного ветра в рыжий, с начесом, больничный халат.

На проходной вахтер преграждает им путь.

— Да я, Михалыч, чуток пройдусь, жену провожу, одна нога здесь другая там. А, это? — указывает Паша на Ваню. — Это со мной.

Они долго петляют по переулкам среди невысоких глинобитных домиков, и в сгустившейся темноте Ваня даже не пытается запомнить дорогу.

Во дворе на него прыгает собака и успевает рвануть полу рыжего халата.

— Шарик, скотина, место! — прикрикивает на пса Паша и сажает его на цепь.

Сразу за калиткой растет незнакомое дерево. Ваня задерживается около него и поглаживает глянцевые листья и желтые плоды в мучнистом налете.

— Это айва, — поясняет Паша. — Можешь сорвать одну.

Когда входят в дом, Таня забывает придержать дверь на пружине, и кожаная обивка отпечатывается на лбу ступившего на порог Вани.

— Нисево-нисево, совсем не усыпся, — говорит он в захлопнувшуюся дверь.

В углу комнаты убаюкивающе гудит утопленный в стене цилиндр печки. Стол покрыт кружевной белоснежной скатертью и заставлен закусками. Запотевший граненый графин понемногу оттаивает и пустеет, но Ваня чувствует, что веселье не клеится. Таня снует между кухней и комнатой, а Паша смотрит телек, где шутят кавээнщики.

— Наливай, накладывай, не стесняйся, — говорит он Ване, не отрываясь от экрана.

— А где тут у вас это...

— Во дворе. Как выйдешь — налево, и не сворачивай. Тань, покажи ему.

Вернувшись в комнату, Ваня застает конец разговора.

— Как же так, Пашенька? — вполголоса спрашивает Таня, неотступно глядя на мужа.

— А вот так. Что же нам, гостя на раскладушку класть? Ему, вон, нельзя, по медицинским показаниям. Ты, Вань, ложись на диванчик. Ты, Тань, на кушетку. А я, так уж и быть, в прихожей на раскладушке перекантуюсь.

— На, стелись, — бросает Таня на диван простынь и пододеяльник, когда они с Ваней остаются одни.

Словно забыв о госте, она раздевается и только потом щелкает выключателем.

Ваня лежит на спине и долго не может уснуть. Уличный фонарь светит в окно, и тени ветвей на потолке показывают Ване непонятные бесконечные мультики. «Всегда так на новом месте», — успокаивает он себя. Но потом переводит взгляд вниз и видит, как отражается свет фонаря в немигающих, ненавидящих, прожигающих его насквозь глазах Тани.

Ваня отворачивается к стенке, тихо плачет и прячется в сон, где уже поджидает его сержант Ковалев над полуразобранным автоматом.