Об авторе | Георгий Панкратов родился в Санкт-Петербурге в 1984 году. Окончил гуманитарный факультет СПБГУТ им. проф. М.А. Бонч-Бруевича. Автор трех книг прозы и документальной. Сборник рассказов «Российское время» вошел в длинный список премии «Большая книга» в 2020 году. Живет в Севастополе и Москве. Последняя публикация в «Знамени» — монологи «Жить как завещал Конфуций» (№ 12 за 2019 год).

Георгий Панкратов

Душа на месте

Рассказы

Отделение

Рука зацепилась за тумбу у двери: не упал, удержался. Сжал костлявой рукой деревянный угол, впился в него острой хваткой, словно не желая отпускать больше никогда. Как будто последнюю опору, без которой только и остается — падать и падать. Отдышался, выпрямился, развернулся к двери — и вдруг громко выругался.

— Нет, хорошо, хорошо, — забормотал. — Так бы не вспомнил.

Протянул руку к тумбе, выдвинул маленький ящичек, схватил ворох бумаг, поднес к лицу.

— Вот-те на!

Несколько бумажек выскользнули, медленно спланировали на пол.

— Да ну и черт бы с вами, окаянные! — бросил в сердцах. Принялся водить глазами.

— Так, не оно, не оно. Вот оно!

Взгляд будто потеплел, двинулись вверх уголки губ. Схватил бумажку, свернул надвое, торопливо сунул за пазуху.

— А то как, не дадут же, — будто объяснял кому-то, ковыряя ключом в скважине. — Сейчас это везде, просто так не дадут. Ну, пойдем. Да, пойдем уже, что здесь торчать. Полдня выходишь.

Спустился в лифте. Ступил осторожно на темную лестницу, оперся на стену, сделал шаг, потом еще. Яркий луч разрезал пространство, и в подъезд влился свет. Сощурился, сжался весь, будто бы ждал опасности. В дверном проеме замерла фигура.

— Я придержу, — раздался молодой, бодрый голос.

Насколько мог, ускорился, одолел ступеньки. Кряхтя, вывалился в свет, прошагал мимо парня. Широкие ноздри втянули воздух, звуки вливались в уши, обволакивали, наполняли.

— Эй, деда Петь, — раздался окрик сзади. — Ты чего, из ума уже выжил? Быстро ты!

Медленно повернулся. Парень смотрел с обидой и, как показалось, с презрением.

— Своих не узнаешь?

Вытянул шею, прищурился. Повел головой влево-вправо.

— Да Витька, Каланчева внук. Василь Петровича.

Открыл рот. Подбородок несколько раз дернулся, застывшие губы словно выпустили несколько невидимых колец. Прохрипел:

— Ты? — сделал шаг к подъезду. — Я плохо видеть стал, ты это, Вить.

— Да ты вообще ничего не видишь, дед, — сморщился парень.

— Был у врача, говорит, отделилась сетчатка, все тени какие-то, точки, — поднял руки, изображая: кошмар.

— Бывай, — входная дверь захлопнулась.

«Да ну и черт с ним, молодые, что с них взять!» — думал, стоя в трамвае. Все равно было обидно. Рядом толкались люди. Кондуктор в нарядной форме кричала:

— Ну не толпитесь здесь. Проходите в следующее отделение!

— Куда?

— Ну, в следующее отделение трамвая! Вагон большой, а вы все здесь толпитесь.

Кто-то нехотя прошел через трамвайную гармошку. Посмотрел: там и вправду свободнее.

— Но мне же на следующей, — сказал как-то виновато. Кондуктор махнула рукой.

На остановке люди высыпали из двери, торопливо разделяясь на потоки. Оторопел, подождал, пока все разойдутся. Двери трамвая захлопнулись за спиной, началось движение. И тут — словно что-то ударило, выбило из-под ног почву. Осел, сжался, но тотчас выпрямился. Заулыбался во весь рот, протянул руки.

— Варвара, это ты! Неужели ты, Варвара?

Седая высокая женщина слегка отстранилась, но изобразила улыбку.

— Петро! Ну ты что, будто сто лет не виделись. Здравствуй.

— Так и есть, целых сто лет. Целых сто! — выпалил.

— А вчера, во дворе? Ты чего, не помнишь?

— Ты же в театре должна быть. Случилось чего?

— Ага. Это я тебе сто лет назад сказала про театр? Удивительная память, — бросила она слегка насмешливо.

— Сто лет, — повторил. — Так и есть, сто лет.

Подъехал новый трамвай, и их оттеснили. Схватил ее за руку, отвел в сторону. Женщина вырвалась, бросила острый взгляд.

— Ну так чего? — не унимался.

— Да не остались на второе отделение, Олежке плохо стало, отлеживается теперь. А я за лекарством. В нашу, пенсионерскую, — она помолчала, уставившись вдаль. — Да и спектакль, знаешь, что сегодня ставят.

Сосредоточился, сделал шажок, приблизился.

— А чего ему плохо, он не подписывал договор с этими? — замычал, пытаясь подобрать слово.

— Господь с тобой, кто с ним подпишет! Вот если уйдет, я сама подпишу. Чего мне?

Отшатнулся. Блеснули глаза, губы натянулись тонкой проволокой. По лицу скользнула гримаса.

— Не думай. Варвара, даже не думай об этом! Окочурится твой Олежка, возьму я тебя к себе. Приходи, у меня две комнаты.

Она рассмеялась беззлобно.

— Возьмет он, посмотрите на него! Прожили мы жизнь, Петро, свой выбор сделали. Чего теперь? Пора бы тебе успокоиться. Живи, пока еще живется!

Она вдруг протянула руку, схватила его за штанину.

— Брюки погладь, все в мятых ходишь. Всю жизнь проходил в мятых.

Ничего не сказал, повернулся. Она говорила вслед, но недолго. А может, просто не слышал. Ступил на аллею, вокруг шелестели деревья, качали ветвями над головой. Сейчас будет кофейня, потом парикмахерская, еще магазин, а за ними маленький сквер. Пройти наискосок, и там, за следующим домом — он на месте. Он знал эту дорогу наизусть.

В сквере стоял человек с микрофоном — молодой, крепкий, в темных очках.

— Мы не допустим отделения наших улиц. Это наш район, и перекраивать карту города, присоединять к соседнему, не спрашивая мнение нас, жителей, — преступно, — донеслась чеканная, поставленная речь. — В нашем районе театры, выставки, уникальный парк семнадцатого века с озером, а там! Одни трубы, гаражи, склады. Разруха! Промышленный район. Это наши улицы, мы здесь выросли, мы знаем здесь каждый двор, каждый закуток, каждую тропинку. Не допустим преступного отделения нашей памяти, нашей жизни!

Перед ним топтались пара стариков, мамы с колясками. Компания азиатов лузгала семечки, щурилась. Одиноко стоял поодаль человек в форме. Две совсем юные девушки суетились, приставали к прохожим, совали в руки листки.

— Митинг против отделения, — кричали они. — Митинг против отделения! Вас как зовут?

Ему пришлось остановиться.

— Петр.

— Петр, а вы против отделения?

— Напротив отделения? — он весь подался вперед, чтобы лучше слышать. — Так я туда иду.

— Нет, мы против! — девушки повышали голос. — Не напротив, а против! Против отделения!

— Против? А почему? Я не знаю, — произнес он растерянно, словно ответив самому себе.

Девушки расступились, завидев мужчину в костюме и с дипломатом. Петр поплыл дальше, словно пароход, в своих светло-серых одеждах.

— Чего, опять очередь? — спросил он, войдя в коридор, полный людей.

— Перерыв, — неохотно бросили в ответ. — Читайте.

Петр увидел лист бумаги, приклеенный скотчем к обшарпанной стене. Взгляд заскользил по мелким, едва различимым буквам: почтовое отделение номер 1314, город, район, улица… Приказ от… числа… мая две тысячи пятидесятого года… вводится перерыв… режим работы… Он прислонился к стене, терпеливо закрыл глаза и долго стоял так, пока все не пришло в движение.

Оказавшись у кассы, он почти не чувствовал сил. Нужно собраться, убеждал себя Петр, это важно. Продержись, не упади здесь. Засунул руку внутрь пиджака, достал бумажку. Его ощутимо трясло. Дергался подбородок. Красивая девичья рука схватила листок, воцарилось молчание, мир замер. Петр испытующе смотрел на девушку за стеклянной перегородкой.

— Петр Павлович, — сказала она наконец.

— Да, это я, — ответил он четко, с достоинством, и тут что-то внутри рухнуло, обвалилось, его тело обмякло, задрожал голос, и он, сгорбившись перед окошком, торопливо заговорил: — Там, это, выплата должна быть, компенсация. Ну, президент еще говорил, всем, кто тогда пострадал, тридцать лет назад. Компенсация!

— Ну допустим, не всем, а кто выжил, — протянула девушка. — Вы думаете, я работаю тут и не знаю, да?

— Извините, — Петр Павлович потупил взор. — Извините.

Девушка что-то набрала на клавиатуре, долго смотрела в экран. Это было невыносимо, он больше не мог молчать.

— Но ведь я выжил, выжил, — взвизгнул старческий голос. — Вот он я.

— Да, но и этого недостаточно, — отстраненно ответила девушка. — Смотрите, ваши показатели из справки не подпадают под определение пострадавшего тяжело или средне. По вашей ситуации в системе зафиксирован отказ.

— Да что же вы, издеваетесь? — отчаянно крикнул Петр Павлович. — Тогда все были пострадавшими, весь город! Эта зараза не обошла стороной никого, ни один дом! Вас еще не было тогда, о чем вы говорите?

— Только о том, что есть несколько степеней, скажем так, пострадавших. С вашей справкой выходит легкая степень, и по ней не предписаны компенсации.

Петр Павлович тяжело дышал. Голова закружилась, тело ослабевало, он не чувствовал ног.

— Как же так? Да ведь я пострадал! Варвару потерял, она считала, что я, это, нездоров. Она была бы со мною! Вся жизнь пошла иначе. А вы говорите, не пострадал! А зрение, а то, что падаю! Сейчас вот упаду, умру у вас здесь!

— Мужчина, ну чего вы все заладили: умру! — крикнули в очереди. — Не вы первый, не вы последний! Умрете — только очередь задержите.

— А как страшно было тогда, вы чего, не помните! — не унимался Петр Павлович. — Они на нас эксперименты ставили! А как пришла пора платить, так сразу какие-то степени! Это через тридцать лет, и степени! Сколько нас осталось, а?

— Петр Павлович, — девичья рука протянула справку. — К сожалению, мы ничего не можем сделать.

— Но как же мне жить? — голос стал тихим, шепчущим. Лишенным надежды, сдавшимся. — Где мне брать деньги? Мне надо ведь как-то жить.

— Тут я по базе вижу, что вам предлагали отделить время, — неожиданно сказала девушка. — Несколько раз в течение прошедших пяти лет. По госпрограмме эффективного перераспределения человеческого ресурса.

— Ну, было дело, — растерянно ответил Петр Павлович. — Но это мое время. Я не хочу. Я хочу прожить его.

— Ага, вот так прожить! — язвительно отозвались из очереди. — Стоя за компенсацией. А кому-то на большие дела не хватает, потому что жизнь не отвела!

— Но моя жизнь? — сказал Петр Павлович совсем тихо. — Она разве не большое дело? Разве маленькое?

— Так можно немного отделить, — пробасил кто-то. — Всего за один отделенный месяц дают продуктовый набор.

— Неплохой, между прочим, — поддержали другие голоса. — Мы получали. Там все, и тушенка.

— А я слыхала, отделяли так и сразу умирали! Ведь никому не известно, сколько осталось! Отделишь, а там было меньше. Вот и ложись в гроб в обнимку с тушенкой.

— Петр Павлович, а, Петр Павлович! Вы меня слышите?

Он сделал усилие, сконцентрировался на голосе девушки. Показалось, что голос звучал добрее, что в нем прозвучала щемящая нотка внимания — к нему, Петру Павловичу, живому.

— А ваша семья? Они могут помочь вам?

Петр Павлович задвигал челюстями, словно что-то жевал. Поднял глаза, посмотрел на девушку пристально, и ей стало не по себе.

— Семья давно от меня отделилась. Я даже не знаю, где, что. Да и не было толком семьи-то, — он достал платок, поднес к глазам.

— Старик, вступай ты в эту госпрограмму, — прокричал кто-то из очереди, помоложе. — Ведь пропадешь!

Слезы высохли. Можно было идти.

— Нет, — ответил он твердо. И поравнявшись с тем, кто крикнул, повторил: — Нет.

В сквере было тихо. Митинг разошелся, и только мамы с колясками медленно ходили по кругу, убаюкивая детей. Петр Павлович присел на скамейку, положил руки на колени и долго смотрел вниз. Сквозь асфальтную пыль продирался жук — ярко-красный, с черными крапинками на спине. В детстве можно было занести над таким ногу и резко, смачно вдавить в асфальт. Просто так, а то чего он здесь. Но не теперь, в старости. Отделять для них последние месяцы — нет уж, идите к черту. А что вместо этого? Только сидеть и ждать, пока душа отделится от тела. Ничего больше.

Отчего-то его мелко затрясло, а потом дернуло как от удара током. Казалось, воздух накалился и стал густым, плотным. Очертания домов, деревьев, транспорта приобрели внезапно страшные цвета: болезненно желтые, кроваво-красные. Выдох будто обжег горло, и в груди что-то вдруг поднялось, встрепенулось. Петр Павлович испуганно поднял руку, дотронулся до груди, ощутил, сквозь пиджак и ребра, нервное биение сердца. Изумленный, испуганный взгляд сменился радостным. Рука еще двигалась, сердце билось, а значит, и душа была на месте.

Бог из троллейбуса

Докурив сигарету, Семен сразу полез за следующей. Шарил в пачке не глядя, увлеченный чем-то в интернете. Он сидел перед ноутбуком, что-то там смотрел. За этим занятием его и застала жена.

— Чего, на знакомствах сидишь? Или порнуху ищешь?

Он поднял на жену тяжелый взгляд:

— Порнухи мне на работе хватает. Иди уже.

Жена пожала плечами и отправилась в спальню. Допив кружку крепкого чая, Семен поднялся и стал собираться, стараясь не шуметь. Влез в правую штанину, в левую, застегнул ремень, натянул кофту, нацепил, после недолгих поисков, часы. Прислушался: звуки из комнаты стихли. Он пробрался туда, крадучись, подошел к постели, постоял, посмотрел недолго на жену. Погладил ее волосы, наклонился, поцеловал в щеку. Жена, будто маленькая девочка, спала в обнимку с плюшевой игрушкой и сопела. Возле ее ног перебирал лапами кот: куда-то бежал во сне.

Он прикрыл дверь, обул ботинки, надел куртку, черные перчатки, надвинул на уши шапку и вышел в ночь. Точнее, сначала в межквартирный коридор, конечно, затем в подъезд, спустился еще на лифте, ну а затем уже — в ночь.

Так начинается множество историй про маньяков: примерный семьянин, владелец кота, добрая жена — портрет всецело положительного гражданина. И его неуемная темная сторона, ищущая выхода. О которой никто из окружающих, конечно, не подозревает.

Семен и был маньяком. Но маньяком особого рода: люди ему были нужны лишь в качестве свидетелей, никак не жертв. Жертв в его деле не было вообще. Собственно, не было и ничего непристойного. Да и на само это дело он отправлялся впервые. Но как долго о нем мечтал, как представлял, как фантазировал!

Проживал он не в самом людном районе, близком к центру города: домишек немного, все — невысокие, старые, много зелени и пустырей. Семен прошелся вдоль парка, наслаждаясь ночным воздухом, и спустился вниз по крутой и узенькой улочке. Так он оказался на большой овальной площади — правда, сам маньяк, знавший район назубок, здесь сразу уточнил бы, что никакая это не площадь. А просто так расширялась улица, которая носила странное для этих, да и любых мест название: Пиковый тупик.

Но для случайных прохожих это была обычная площадь. На площади стояли троллейбусы, опустив рога-токоприемники; множество, бесчисленное множество троллейбусов. Они стояли в несколько рядов по десять машин в каждом. И, еще спускаясь по наклонной улочке, Семен присвистнул от открывшегося вида. Он чувствовал себя королем троллейбусов, способным, как в компьютерной игре, выделять их, выбирая нужное количество, и направлять в какую хочет сторону. Конечно, это была иллюзия — в свои тридцать девять Семен усвоил, что реальная жизнь куда скучнее компьютерных игр. Но одна задумка у него была.

Неподалеку, в паре остановок, располагался просторный троллейбусный парк, но даже он не был способен вместить все машины. На ночь лишние троллейбусы отправлялись на отстой, заполняя собою воспаленный узел, каким смотрелось на карте не пойми для чего спроектированное расширение Пикового тупика. Троллейбусы стояли здесь всю ночь — когда-то, помнил Семен, даже с открытыми дверями. Но молодежь и бомжи не жалели троллейбусов, устраивая в них ночлежки с разбитием, распитием и огнем. Семен, проходя мимо, вбирал в себя боль троллейбусов — она блуждала в нем диким жжением, по венам и внутренним органам, подбиралась к груди. Он болел, по нескольку дней валялся в постели. Ему даже снилось, как бьют троллейбусы, как измываются над ними варвары.

Но времена изменились: люди поумнели, повзрослели и стали жить лучше, а кто не захотел и поленился, тот спился, сторчался да помер. Троллейбусы уже не оставляли с открытыми дверями. Но Семена это не смущало, ведь он шел не спать на сиденьях. Он шел выбирать свой троллейбус. Предназначенный ему судьбой.

Он прошелся вдоль всех, осмотрел внимательно. Заглядывал в кабины: не сидит ли где припозднившийся водитель? Всматривался вдаль: не едет ли новый троллейбус, занять свое место в строю. Но время было позднее, Семен не зря досидел до двух часов ночи, борясь с желанием спать. Он ждал этой тишины, он ждал, пока застынет площадь, и никто не увидит его здесь, не поймает и не прогонит. Его сердце затрепетало, чувствуя близость мечты, чувствуя выброс в кровь счастья.

Тогда он схватился за крепкие веревки и поднял токоприемники. Рога соприкоснулись плавно с проводами, и Семен потер руки, засмотревшись, как они блеснули в фонарном свете. Красиво блеснули! Так же блеснет и Семен, простой человек, мужик, работяга, а вот овладеет сейчас троллейбусом! Огромной десятитонной машиной, и покатит она, одинокая, красивая, гордая, по маленьким и большим улочкам, на зависть ночным прохожим и встречным автомобилям. А за рулем он, Семен! Бог из машины, слышал он где-то. А он будет бог из троллейбуса!

Охваченный волнением, Семен поспешил к кабине. Толкнул дверь плечом, но она не поддалась. Это не расстроило Семена: наблюдавший за троллейбусами с детства, он прекрасно помнил, где найти секретную кнопку. Она находилась спереди троллейбуса, под кабиной, достаточно было нагнуться и пошарить рукой, что Семен и проделал. Правда, шарить пришлось долго: искомая кнопка нашлась не сразу, да ведь и ищущий был не из тех людей, что сдаются.

Он одолел страх быть замеченным, и вот теперь наслаждался открытой дверью гигантской машины. Кабина, чарующая, манящая, была перед ним. Семен ступил по направлению к кабине и вдруг почувствовал, словно идет по красной дорожке. К славе, к моменту истины, к главному сюжету своей жизни. К пиковому сюжету, совсем как диковатое название улицы. Была б его воля, Семен нанес бы на карту города свое, правильное название, придуманное еще в юности: Троллейбусная площадь.

Отсюда начинался его маршрут. Семен никогда не учился водить троллейбус, но он был толковым, с башкой на плечах и руками откуда надо, как про него говорили, да к тому же имел права разных категорий, мог и легковушкой, и газелью управлять, и даже фурой: жизнь сама научила, он не хотел — заставила. И вот теперь умел. Но по-настоящему Семен мечтал водить только одно транспортное средство, и не водить даже, а лишь однажды попробовать. Прокатиться. Ведь веселее всего, необычнее — когда троллейбус едет не там, где надо, а там, где никогда еще не ездил, или не по своему маршруту, или ночью, когда все приличные троллейбусы спят.

Разобравшись в управлении, Семен наконец привел троллейбус в движение, и тот покатил. Свет в салоне водитель решил не включать, решив, что пассажиров брать не будет. Чего попусту жечь.

Троллейбус вырулил на Пиковый тупик, а точнее, на узкую часть улицы. В сторону депо Семен разумно решил не ехать: сотрудники могли засечь и даже устроить погоню. Представив ее, Семен от души рассмеялся: и вправду, ночная погоня на троллейбусах — такого их маленький город еще не знал. «Нет, сделаю пару кругов и поставлю на место».

Медленно доехав до конца улицы, Семен свернул влево, на совсем маленькую дорожку, которая и переулком называлась по недоразумению. Рейсовые троллейбусы не заезжали сюда, лишь когда-то в незапамятные времена в городе существовал маршрут, номера которого уже никто и не помнил.

Поплутав по холмам, он выруливал к набережной, а затем возвращался обратно, но не по тупику, а по другой, параллельной улице. Власти тех времен постановили: махина-троллейбус будет мешать движению, транспортному потоку на узкой набережной, да и горожане вряд ли захотят торчать в унылых пробках: так пускай уж лучше идут пешком. Вот только провода, как бывает часто, забыли или не захотели снять.

Семен все больше осваивался за рулем троллейбуса, чувствовал себя в кабине уверенно, включил обогрев. Над стеклом болталась иконка на тоненькой ниточке: тот, кто управлял этой системой ежедневно, ничем не выделялся из водительского братства, выбрал Николая Чудотворца. Семен перекрестился и поехал чуть быстрее.

Ему нравилось наблюдать из своей теплой кабины за редкими прохожими, их реакцией. Он жадно ловил ее, отвлекаясь от дороги: вот идет одинокий мужчина, задумчивый, курит, вот компания развязных молодых людей, вот парочка средних лет, эти вообще непонятно, как и зачем очутились в такой час на улице. Все эти люди бросали взгляд на троллейбус, но никакого интереса не проявляли. Удивления не демонстрировали. Шли по своим делам, и все.

«Они что, каждую ночь здесь видят троллейбус?» — недоумевал Семен.

Он ощутил грусть. Ему хотелось поразить город, шокировать: глядите, мол, бывает и такое. Он ожидал, что застывшие граждане будут изумленно провожать троллейбус, щипать себя: не померещилось ли, цокать языками. Но ничего этого не было. Зато внезапно, перед самой набережной, из двора выскочила юркая полицейская машина, и на Семена навалился страх.

«Приехал», — пробормотал он и резко остановил троллейбус.

Но полицейские промчались перед ним и вскоре свернули на набережную, скрывшись из виду. Похоже, они тоже считали, что столь поздний троллейбус на забытом богом переулке — в порядке вещей. Семен покатил дальше, собираясь с мыслями: предстоял поворот на пусть не оживленную, но уже настоящую дорогу.

Поворот Семену удался, что развеселило и расслабило после пережитого стресса. Набережная оказалась совсем пустой, и водитель прибавил скорость, радуясь своей поездке, собственной жизни и счастью. Он задергался на сиденье, изображая танец, и громко запел:

И вот мы гадаем, какой может быть пpок

В тpоллейбyсе, котоpый идет на восток.

Он хлопал руками по рулю, закатывал глаза и громко хохотал, вглядываясь в темноту ночного города: есть ли где-нибудь люди. Хоть кто-нибудь, кто его увидит! Ведь здесь же не ходят троллейбусы, ведь здесь же…

В тpоллейбyсе, котоpый идет на восток.

В тpоллейбyсе, котоpый...

— все громче пел он.

И тут он услышал грозу. Поначалу, наивный, Семен решил было, что это рога троллейбуса отцепились, громыхнув, от проводов. Но через секунду пошел дождь. Лобовое стекло, через которое он смотрел на город в поиске ошарашенных лиц, заливало крупными каплями. Лило как из ведра, словно прорвало, как говорила в таких случаях жена, все небесные хляби. Что такое эти хляби?

— Черт, — выругался Семен, остановив троллейбус. Он включил дворники, но и те помогали слабо, лишь размазывая водные потоки по стеклу. Оставаться посередине пустой дороги в этой странной ситуации было опасно; теперь уже то, что троллейбусы здесь не ходили, работало против него. Следующий же патруль мог и вспомнить об этом факте. А если кто из троллейбусников окажется неподалеку? Город-то небольшой.

«Бежать?» — родился сам собой вопрос, но Семен отмел его тотчас. Прежде всего, камеры, хотя, конечно, видимость и нулевая, но отследить по ним маршрут одинокого беглеца возможно. Завтра весь город только и будет говорить об этом: таинственный угонщик бросил троллейбус на набережной. Нет! Нет и еще раз нет. Да и как это вообще можно, бросить троллейбус? У Семена на миг сжалось сердце: он почувствовал стыд оттого, что допустил, успел подумать эту мысль. Нет, троллейбусы не бросают. Не для того он так основательно готовился, так долго мечтал.

Они снова поехали, Семен и его троллейбус. Водитель вперился глазами в стекло: новый отрезок пути совсем не приносил радости. «Нужно довести до тупика, а потом домой, ну его на хрен. И пусть, что через депо. Всяко лучше».

Семен кое-как завернул с набережной, вписавшись в новую узкую улицу. Решил поддать скорости, но передумал. «Гнать вот только не надо», — ворчал он сам на себя, явно нервничая. Несколько раз останавливался отдышаться. Но страх быть замеченным — а что, дикий троллейбус видно издалека! — заставлял срываться с места. А потом…

Потом дождь кончился. Уткнувшись лицом в колени, Семен сидел посреди дороги, в бурлящем потоке воды, стекавшей с холма к набережной, и трясся всем телом. Его душили слезы, нечем было дышать. Свинцовое небо накрывало колпаком город, наступало утро.

Когда адвокат объяснил, как мало шансов — да что там, сказал он, практически нет, «Вы же взрослый человек, все сами понимаете» — и ушел по своим адвокатским делам, Семен остался наедине с женой, в тесном и запертом помещении.

— Все газеты пишут, — хлюпала она носом. — Ты у меня, блин, герой теперь. Герой дня. А я — твоя героиня. Так ведь выходит.

Он долго слушал, уставившись в пол, ее всхлипывания, пока наконец не выдержал:

— Ладно. Иди уже.

— Ее мать, — горестно произнесла жена, — ну, этой девочки. Она убить тебя хочет. Пустите, кричит, к нему. Я его порежу, гада! Уже несколько часов кричит.

— А чего ей, — хрипло сказал Семен, — дома не сиделось! Чего она ночью по городу шлялась? Не знает, как это опасно?! А мать куда смотрела? Сама-то…

— Пятнадцать лет ей, — прошептала жена. — Понимаешь, пятнадцать. Делаю, что хочу: захотела — ушла, захотела — пришла. А как ливень начался — поспешила домой. Вот скажи мне! — взвизгнула она отчаянно. — А тебе что дома не сиделось? Тебе что, тоже пятнадцать?! На хрена ты все это придумал?

Семен молчал, но жена смотрела пристально, силясь поймать взгляд, выпытать правду, тайну. И он выдавил, поразившись, как страшно и отстраненно звучал собственный голос:

— Просто хотелось попробовать. Я никогда не водил троллейбус.

— Ну ясно, — всхлипнула жена. Поднялась, достала платок. — Ты и в тюрьме-то тоже не сидел. Теперь попробуешь.

— Я просто люблю троллейбусы, — глухо произнес Семен и повторил, словно отказываясь верить: — Люблю. Троллейбусы.