|
Об авторе | Василий Павлович Нацентов (1998, Каменная Степь, Воронежской области) учится на географическом факультете Воронежского университета. Пресс-секретарь регионального отделения Русского географического общества. Лауреат премии правительства Воронежской области и Международной литературной премии им. В. Аксёнова. Публиковался в «Октябре», «Сибирских огнях» и др. Участник Международного форума молодых писателей России (2018, семинар поэзии журнала «Знамя»). За книгу стихов «Лето мотылька» Василий Нацентов стал финалистом и обладателем специального приза премии «Лицей-2019» им. А.С. Пушкина. Дебют в «Знамени» с подборкой «александрийский прочерк» в № 3, 2019. Живет в Воронеже.
Василий Нацентов
гулкое и пудовое
* * *
Влажно и тихо. Воскресная ночь тяжела:
в ней затерявшийся не возвращается больше.
Мысль ускользнувшая два переулка жила —
в третьем исчезла. Какое спокойствие, Боже!
Нет даже страха. В объёмной, как шар, темноте
память гудит глубоко и невнятно.
Так проживёшь до весны и захочешь обратно.
Где мой холодный перрон, на какой широте?
Как не взошедшее солнце — у самой земли —
будет тянуться бутон первородного мрака
к несотворённому свету, в котором могли
мы повториться на ножке лапландского мака
и зазвучать. Не померкнет со временем имя:
вправо и влево — два слога, как два маяка.
Если бы знать: эта ночь между ними мелка,
если бы верить: пространство слагается ими.
В пять начинает светать, я не знал, что так рано
в марте светает, и проступает тайком
комната, тополь в окне силуэтом тирана
в свете неоновом, невыносимом таком.
* * *
Нечего и сказать: так хорошо зимой,
зависти даже нет, смотря на дрозда-кочевника.
А ты говоришь со мной, зачем говоришь со мной,
слушай дыханье звёзд и дыханье ельника.
И там хорошо, и там синим горят иголки,
ночь спускается гулкая, девственная, и слух
не напрягая, можно услышать: волки,
как в позапрошлом веке по снегу шурх, шурх.
Можно увидеть — расфокусируй зренье:
ночная в снегу деревня,
другая в снегу страна.
Всё голубое, белое (это луны сиянье?).
Курятся трубы медленно. Холод и тишина.
Только всё время сравнивай и находи различья,
сопоставляя издали, помня обратный путь,
чтобы назад вернуться. Тихая моя, птичья,
мы проживём с тобою как-нибудь, как-нибудь.
* * *
Синего снега к весне тяжела простыня,
на ней, не вставая, весь день пролежали деревья.
Скоро стемнеет, и ты не отыщешь меня,
будто и не было здесь ни любви, ни доверья.
Мимо пройдёшь. И ледовым молчаньем реки
воздух наполнится — он тяжелее и слаще
ночью весенней от взмаха прозрачной руки,
от невозможности жить (в) настоящем.
Я ухожу с головой, обращённой назад —
топкой тропинкой вдоль поймы. Ольшаник. Осинник.
В детстве мечтал я в рассыпанный солнечный сад
переродиться, но разве мальчишка осилит
святость и кротость, пожизненный долг естества,
нежность запретную? На одуванчик похожий
я сохранил только шёпот, которым листва
утром прощалась. Другое — грубее и строже.
Или яснее? Какая разлука кругом!
Капли, как пятки босые, от лунного блеска
переливаются, в тёплый пока ещё дом
катятся к счастью, которое, кажется, близко
и неизбежно, как солнце.
О если бы мне повториться
здесь, на земле, на притихшем весеннем Дону
страшно спугнуть одинокую взрослую птицу
и остаться совсем одному.
* * *
Между снегом и листьями — дни весёлого голяка.
На пролёте птица тундровая говорлива:
всхлипы, всклики лужёной глотки, заморского языка.
Дрогнувший глаз залива.
Память чужая. Связь золотых времён.
Воздух, стёршийся по краям дороги.
Наблюдаешь бессовестно, к созерцанью приговорён,
как грибы и ягоды, подбираешь слоги.
На заброшенной даче боишься злого ежа —
в детстве с тайным каким-то смыслом лазил по старым дачам —
хотя ёж давно подобрел и убежал
полон земли и плача.
Он бежит, и помнит его ветла,
как косынка жены светла.
* * *
Парусинило поле, и время тянулось к закату,
не пылила дорога — ещё сыровато в апреле,
но мошка уже липла к лучам языкатым,
и лучи тяжелели.
Проходи же скорее.
В покинутом мире
спокойнее, проще.
Загадай возвратиться в дегтярную горечь,
в запах бабьего пота.
Пусть молчит одинокая голая роща:
речь твоя перелётными птицами стёрта.
Что ты вспомнишь: поля лиловатые,
стайка сонных, мигающих в небе скворцов,
и набухшие почки,
как бы виноватые —
тычутся в сумерки, словно в лицо.
* * *
Песня дрозда легко и довольно точно передаётся
буквами и даже целыми фразами человеческой речи...
орнитолог А. Н. Промптов
На холодном закате дроздиная песня чище,
свободней, разнообразней иволги, соловья,
когда они прилетят, дрозд достроит жилище
и перестанет петь: теперь у него семья.
Да и зачем, если вокруг такое:
от щёлканья воздух лопается, и из прорех
стекает золото царственного покоя.
Насвистывать свою песню в эти мгновенья — грех.
Сидит дроздиха на яйцах, клюв приоткрывши,
терпеливо ждёт листовёртку, бронзовку, червяка,
и течение жизни становится шире, тише,
и слышно, как в глубине гнезда ворочаются века.
О ещё будет время! в июле, может быть, в первых числах
или к середине месяца. Все затихнут. И дрозд споёт:
столько в песне его надежды, нот светлых, чистых,
что птенцы навсегда запомнят, в собственный отправляясь полёт, —
«Фи-липп, фи-липп, при-ди, при-ди, чай-пить, чай-пить...»*
И дроздиха подумает: счастье такого дрозда любить.
* По утверждению любителя певчих птиц И.К. Шамова (1876 год), некоторые крики дрозда можно передать словами: «Деньги есть! выпьём! Василий! кто велит!»
* * *
Пахнет дождём:
не водой, а вином домашним,
веткой, отцветающим мхом апрельским.
Тёмное время — с пятницы на субботу,
с субботы на воскресенье.
Страшно.
И разделить это время не с кем, конечно, не с кем.
гулкое и пудовое
раздави меня как жука
что мне делать здесь
если исчерпаны возможно языка
Вот она тяжесть последнего в мире сюжета.
Зацвели абрикосы. Небо низкое. Холодно. И ни одной пчелы.
Но мы, оказывается, переживём и это.
| 
