НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Всех жалко

Арсен Титов. Повесть Букейских лет. — Екатеринбург: АсПУр, 2019.

В последние годы известность екатеринбургского прозаика Арсена Титова заслуженно перестает быть региональной и становится всероссийской, чему, в частности, поспособствовало получение им в 2014 году авторитетной литературной премии «Ясная Поляна». В 2019-м у писателя вышли роман и сборник коротких рассказов.

Роман, «Повесть Букейских лет» (по сути, три повести, связанные местом действия и героями), — квинтэссенция его многолетней прозаической работы. В нем — живое сплетение истории и мифологии, мудрости и детскости, юмора и трагизма, нелепости и фатума, гендерного и геополитического, эпоса, лирики и социальной сатиры. Недавняя советская история «опрокидывается» здесь во «времена первых людей» и обратно. Хронотоп романа во многом подчиняется ницшеанской идее вечного возвращения, цикличности, которая, показывает Титов, в социально-политическом измерении проявляет себя не менее мощно, чем в природном, космогоническом. Титов-романист исходит из установки, что «история историею, а жизнь, естественно, при такой посылке, жизнью», что «история есть всегда свершенное и никогда предполагаемое», но при этом, «исторической правдой болея», старается подходить к описываемым событиям максимально объективно, что не исключает фантасмагории: «история знает жизненные потоки даже такие, где все свершается и не свершается одновременно». Реальное и фантастическое, равно допустимые, размывают друг друга: козы, пасущиеся в горных долинах, «все знают о мире и времени от края до края», «через пух свой, в нить шерсти вплетенный, вещают знание».

«Повесть» в заглавии означает повествование в древнерусском смысле, отсылаю­щем к жанру летописи. Автор грамотно выдерживает темпоритм новой летописи, то ускоряя его, то замедляя. Титов вообще парадоксально сочетает жанры — это постоянная черта его поэтики. В первой (самой объемной) части книги, «Хронике букейских сказок», строгая летописность (вспомним, например, древнерусский «Хронограф») иронически остраняется фольклорным жанром сказки, сливаясь с ним порой до неразличимости: сказочное, фантастическое всерьез хронографируется, что создает своеобразный, добрый и мудрый комизм с широким ареалом: от чистого юмора через заземляющую пафос иронию — до жесткой сатиры и прямых инвектив.

Делится хроника не на главы, а на «столбцы». Намек на ранний сборник Николая Заболоцкого, учитывая склонность Титова к «серьезной» абсурдизации действительности (в романе есть явно обэриутские элементы), исключать не стоит, но в первую очередь, думаю, это обозначение связано с принятым в религиозных книгах (в частности, в Библии) столбцовым расположением текста.

В целом же аллюзивный диапазон романа широк: вплоть до комически сниженной «Божественной комедии» (юродивый Данте и его громогласный осел). Не обошлось в художественной генеалогии Титова и без специфически преломленной деревенской прозы, а из современников он напоминает мне весьма интересного прозаика Моше Шанина с его «левоплоссковскими» и «правоплоссковскими» чудиками (общий их корень — Шукшин). Только у Шанина геопоэтический материал северный, а у Титова — южный. Разбавлен этот «замес» в правильной пропорции долей абсурдизма — булгаковского и кафкианского, плотно замешанного на абсурде нашей истории: мышление его автобиографического героя (историка по образованию) всегда исторично, историю он исследует в каждой большой вещи, то на военном, то на мирном материале — а война и мир порой так переплетены, что и не разделить. Сатирическая линия романа напоминает Салтыкова-Щедрина с его «Историей одного города» (напрямую упоминающейся в тексте): таковы живописная сцена бунта солдат, прихода в Букейку иностранных послов.

Но ключевым среди предшественников Титова мне видится Фазиль Искандер: Букейка — во многом сестра искандеровской Абхазии, а теплая и светлая ироника, доминантная для стиля Титова, явно восходит к искандеровской. Трогательность и сентиментальность, нежность и чуткость, прикрытые иногда грубоватой, но сердечной шуткой, открываются в разных слоях текста: в именах детей — Кулиома и Андруха, в описании человеческих взаимодействий: «распертое теплом сердце» и т.д.

Герои Титова — одновременно и типы, и индивидуальности. Изани — воплощение душевной чистоты и родовой мудрости: не всегда уловимая словами, она теплится в человеческой личности, освещая ее изнутри. При всей своей нелепости Изани — самый подлинный в этом плывущем пространственно-временном мареве. Он, ключевой персонаж книги, чем-то напоминает Вождя из романа Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки»: «много видит», потому что видит сердцем, а не глазами, хоть ему и стыдно об этом сказать, он уловил мудрость жизни и жалеет даже «плохого человека». Даже свинью, по его мнению, надо резать мгновенно, без мучений: «Для чего скотин мучать?», «хороший нож хорошим руком в сердце ткнул», «и ему нет мучений, и тебе нет».

В отношении стиля Титов тоже работает на стыках и швах. Излюбленный его прием — ироническое препарирование фразы. Здесь много платоновских ходов: «можно было в целях углубления к себе внимания историчностью попуститься». Не чужд Титов и звуковой игры, фонетического письма — внимателен к плоти языка, к его звуковой ткани: «процунцулдала», «состроила книксен», «лысину прихватило» и т.д.  Зримы, предметны и плотны титовские сравнения и метафоры, используемые дозированно и точечно: «День выгорал, как забытая папироса». Все это делает слово Титова живым, овеществленным. Чтобы не выросла из слова «дурость», один из его трагических «дурачков» (многие персонажи выписаны в традиции юродства) Вася «постарался соскрести слово с поля и бросить в буераки». «Я в детстве слова в поле ловил, а Архелайка меня за это бил» — признается Вася. Изломы синтаксиса, коверканье речи, падежная игра, каламбуры и оксюмороны («Господи, атеистиче­ский Боже!»), элементы старославянского («людие не можаху стояти, овии падаху ници, инии же трепетаху»), органично вплетенные в текстуальную ткань грузин­ские фразы («Хо, маграм эхла Дантес вири даикрокинебс») — все эти приемы овеществляют процесс прорастания семантики слова через его артикуляцию.

Движущая сила сюжета романа — «тревога, глубинно пульсирующая в букейцах», способная «дернуться единой общей конвульсией» и вызвать «непредсказуемое общественное потрясение». Суггестия, языковая плотность, лаконизм (явленный, скажем, в названиях главок: «Не-не-не», «Слово», «Как»...), стремительность, притчевая поэтичность, орнаментализм, просодическая рефренность — свойства титовского стиля, оформляющие его мифопоэтику. «Подняли мех над собой, рты поразинули и поочередно друг другу вино льют, вино с дождем вперемешку — красное вино, с белым дождем».

Пространство этой прозы организовано довольно хаотично и замешано на диалектике малого и большого: в Букейке «много чего происходит» и одновременно «ничего не происходит» — отдельный воробей или груша здесь равноценны мощной мифологии и эсхатологии, пронизывающим этот хронотоп, над которым всегда есть Некто «всебдящий и непроницаемый», воплощающий столь важное для Титова центрирующее, оцельняющее мир начало.

Неизменная примета Букейки — «природная и людская хмурость». Так Букейка предстает символом России, Россией в миниатюре. В ней органически сочетаются черты утопии и антиутопии. Это «безъязыкая и больная страна», в которой «родится немое, хилое и оттого донельзя безжалостное». Иллюзий насчет Отечества Титов не строит, но любит непонятную уму «немытую Россию» «странною любовью», лермонтовской (мотив офицерской чести) любовью вопреки. Апеллирует он и к Тютчеву: понимает Россию не умом, а, скорее, бессознательным, всей психосоматикой. Здесь возможна любая мистика (тут уже вступает Блок, еще раз знаменуя поэтичность прозы Титова, «наоборотную» логику его художественного мышления) — призраки, видения... Жители этих мест, букейцы — «дураки», но знают «какую-то истину». Истина эта — в том, чтобы держаться своих корней. Тут уже вспоминается Борис Гребенщиков: «чтобы стоять, ты должен держаться корней». Эту нехитрую в теории, но тяжкую на практике максиму букейцы усвоили крепко. Они живут своей жизнью и «никому ее не навязывают», становясь, по собственной прихоти, то рабами, то свободными. Это и располагает к ним героя-протагониста Алексея Савельевича, который тоже в определенный момент ощущает себя букейцем.

Пространственная разметка у Титова всегда в той или иной мере антитетична: топосам с «доброй» энергетикой противопоставлены топосы с энергетикой «злой», и работает автор на точках их соприкосновения. Таково противопоставление Букейки и Заугорска (местной Рублевки). Еще важная пространственная антитеза: живость и полнокровность, с одной стороны, и мерцающая мнимость — с другой. Притом эта вселенная постоянно ветшает («Год от года мир хорошел, а Букейка снашивалась») и столь же постоянно обновляется. У Титова многое построено на психологически и ментально тонких антитезах и парадоксах: так, «нерусский человек Изани» противопоставлен (на деле — сопоставлен) «русскому, но не букейскому человеку Алексею Савельевичу».

Недавно екатеринбургский журналист Евгений Иванов предпринял неубедительную попытку подверстать творчество Арсена Титова под социалистический реа­лизм в худшем понимании¹ . На этот выпад ответил сам автор² , поэтому останавливаться на нем не будем. Но если говорить о корнях этой прозы, можно сказать, что она — модернистская с реалистической подкладкой, в языке ее можно найти и платоновские традиции: «Строители занервничали, но быстро политически созрели». Товарищ Кукавин в своей бессмысленной чиновнической беготне и мертворожденном «вещании» напоминает платоновского Умрищева; большинство героев романа своей романтической в истоке нелепостью (комической, но всегда готовой соскользнуть в драматизм и даже в трагизм) приводят на память Степана Копенкина из «Чевенгура», безответно влюбленного в Розу Люксембург. Таков Юрий Семенович. Таков недотепа, «нерусский человек» Изани, вырастающий к финалу в фигуру титаническую, ибо кровно, интуитивно, корнево, глубинно исповедует такие ценности, как честь и достоинство. Изани, понимающий «единство жизни и силы, мудрости и бессмертия», основной носитель мудрости предков, которая «раскрошена» и по речи других персонажей и вообще пронизывает роман: «жизнь не вся еще закончилась, если есть хорошее застолье», «Сыр да хлеб, да добрый сердце — а остальное ничего», «Добро, может быть, от того и добро, что не переворачивает, а исправляет», «несделанное доброе дело дни сокращает». Особо принципиальна для Титова мудрость, которую несут старики и дети. Дочь Изани Кулиома изрекает: «Сам меня девоцкой народил, вот теперь и слусайся». Не поспоришь.

Общий пафос Титова всегда лиричен и гуманистичен: «Всех было жалко»!

При чтении романа мне пришло на ум одно вольное и ни на что не претендующее измышление: букейцев в чтении не заподозришь, у них — иные, более природные и непосредственные каналы получения информации. Но корень «бук» заставляет задуматься об утопической возможности появления нации «букейцев» — людей книги. В свете тенденции новейшего времени к примату визуального, к подмене знания холостой информацией, клиповости, оцифровке надежд на это мало. Однако проза Арсена Титова в числе других достойных произведений современной литературы окончательный крест на этой симпатичной утопии поставить не позволяет.

Константин Комаров

1  Евгений Иванов. Екатеринбургский пульс: литература. // Культура Екатеринбурга — http://культура. екатеринбург.рф/articles/714/i254114/

2  Арсен Титов. Призрак бродит по Ебургу. Критика критики или попытка разобраться с соцреализмом. // День литературы — https://denliteraturi.ru/article/3944