Об авторе | Людмила Львовна Горелик, доктор филологических наук, профессор Смоленского государственного университета. Прозу начала писать в 2015 году. Опубликовала цикл очерков о жителях Смоленска середины ХХ века в журнале «Край Смоленский», а также три романа в серии артефакт-детектив в издательстве «Эксмо». В «Знамени» было опубликовано эссе «Много черных и красных ленточек» (№ 11 за 2016 год).

Людмила Горелик

Центростремительная сила

рассказ

Центростремительная сила — это составляющая,

направленная перпендикулярно мгновенному вектору скорости тела.

Когда наши заняли город, стали давать хлеб. Он был такой вкусный! Немцы хлеба не давали. Из своих пяти лет Владик два жил в оккупации и хлеба почти не видел. Мамка раз как-то еще при немцах поменяла на соль и дала ему попробовать. Но это было баловство. Лучше соль на картошку поменять или, если получится, на сало. Когда пытались уехать из города в июле 1941-го, на вокзал прибежали поздно — он уже горел, поезда не ходили. Мост, по которому только что бежали, горит, вокзал впереди горит… Владик за мамку уцепился, плачет. А прямо перед ними — церковь Петра и Павла. И женщины заходят в церковь и выходят оттуда с тяжелыми мешочками, они тоже зашли. В церкви в мешках стояла соль — там давно уже был склад, кто-то сбил замки. Мамка вытряхнула почти все вещи и набила мешочек солью. И в карманы трехлетнему Владику насыпала — он тоже соль нес. Возвращались домой долго, кружной дорогой, все горит кругом…

«Хочешь есть?» — это жена спрашивает. Жена? Да, кажется, это его жена… Откуда она здесь? Наши уже заняли город. Владик стоит в очереди за хлебом. Свои-то карточки он давно отоварил, но, если крутиться возле магазина, могут нанять постоять в очереди: постоишь, возьмешь им хлеб, и они довесочек тебе отдадут. До прилавка совсем близко — вон и дядька, который нанял, идет. У-и-и-и-и…Очередь врассыпную — бомбить начали. У-и-и-и… Владик голову в плечи втянул, рубашку с пуза на голову — чтобы не видеть. А не бежит. Ведь продавщица ему хлеб отвешивает. У-и-и-и-и… Пусто кругом, один Владик на площади, и в него бомбы летят. А-а-а-а… Он бежит к дому, хлеб к себе прижимает. А-а-а-а… Мамка по пустой площади навстречу бежит — в переднике, волосы растрепались, кричит: «Владик!» На руки его схватила, бежит, он одной рукой ее за шею обнял, другой так же крепко хлеб держит…

Как он бомб боялся!!! Они так визжали, и как будто точно на тебя летят — что наши, что немецкие. Дома-то мать, когда налет, уводила его в подвал, он и там от страха плакал, кричал, она сверху на него ложилась — все равно кричал, бился. Жив в тот раз остался. «Жив…» — шепчет Владислав Александрович. «Смотри, он опять что-то сказал, — это та вторая говорит, что рядом с женой. Она тоже знакомая. — Аня, он что-то говорит! Я не слышу!» «Господи, что он может сказать? Он все время что-то говорит… Бессвязное совершенно», — это жена подошла. «Может, он хочет чего-нибудь?» — «Влад, ты хочешь пить?» — жена подносит ему к губам поилку. Нет. «Видишь, он глазами показал. Не хочет». «А чего мне тебя поздравлять?!» — говорит Владислав Александрович. Новоселин аж отшатнулся. «Чего мне тебя поздравлять?! Что ты мне хорошего сделал?!!» Этот Новоселин вечно подсиживал, палки в колеса ставил, раньше на соревнованиях, потом учеников хороших отбивал… И всегда-то он оказывался рядом, в том же месте. Как привязался! Влад в большой спорт пришел, когда Новоселин еще бегал. Про них говорили сперва вместе: «Владислав Никитин и Валерий Новоселин — наша надежда в конькобежном спорте». Лед искрит в солнечных лучах, окружающие каток горы в бурых, в зеленых подпалинах, снегом присыпаны. Зеленые ели над снегом, снежные пики гор скрыты в облаках. Видно далеко. Высоко. Каток как в чаше. Как застывший в чаше искрящийся свет, присыпанный пенкой снега, стынет каток. Лед на Медео скользкий, гладкий… Устремленной пружиной Влад мчится по льду. Поворот, голова почти касается льда, держать равновесие… Как все послушно ему! Как сверкает и искрится! Ровней дыхание, еще, еще собраться. Чуть-чуть, еще чуть-чуть осталось, теперь нужен рывок — ниже наклон, рука в перчатке раз-раз… Уф, полный выдох, вдох. Тело слушается его. Воздух на Медео разреженный… Не хватает воздуха. А-а-а! Больно! «Осторожнее! Ему так больно. Слышишь, застонал?». «Но надо же перевернуть, обработать, тут уже пролежень начинается…» А-а-а-а… Больно ему. Влад опускает голову… Опять недобрал! Как же так? Рывок слабый, дыхания не хватило. И Новоселин тоже недобрал, четвертый после него пришел. «Хочешь есть?» — жена кормит из ложки, суп вкусный. «Вот, на еще». Веревкой он привязывает коньки к валенкам и катается по улице, на узком тротуаре снег твердый, скользкий, слегка бугристый — притоптан прохожими. «А на одной ножке сможешь?» Это Толик с Чухломой вышли. О, Влад все может. На одной ножке? Пожалуйста! Он отталкивается, едет на одной ножке, долго, руки нарочно на груди скрестил. Как хорошо он держит равновесие! Навстречу соседка идет с коромыслом, воду несет, Жучка сидит у калитки. «Жучка!» Собака бежит следом за ним. Не догонит! Нет, это он на мотороллере мчится, пыль из-под колес, и девчонки смотрят вслед. Но почему же он не держит равновесие? Тело не слушается. «Зачем ты опять пытался встать без меня?! — Это жена, Аня, кричит. — Я не смогу тебя поднять! Что же делать?! Вставай, вставай сам… Вот так, обопрись…» — она ведет его к кровати. Больно! Мышцы как деревянные. Он прекращает усилие и падает на пол — жена падает вместе с ним. Почему он не может встать? Анька опять ругается, слезы текут, вся красная: «Ну и лежи, и лежи — что я сделаю?! Говорила же тебе — не вставай без меня!» Где это они?

«Сколько вам лет?» — спрашивает доктор. «Восемьсот!» — отвечает худой благообразный старик с Паркинсоном. Шутка. Он еще шутит. Врач ухмыляется: «Организм крепкий. И пять, и десять лет может так протянуть». Ему восемь лет. Война год назад кончилась. «Айда на Базарную площадь — там сегодня немцев будут казнить. Гадов этих!» — говорит Чухлома. Пацаны пробираются сквозь толпу. «Вот здесь, с пригорка хорошо видно», — машет Толик. Трое осужденных немцев стоят на самосвалах, на самом краю кузова — каждый на отдельном грузовике. Это немецкие «врачи», они ставили опыты над военнопленными и евреями, над детьми тоже. Вчера по радио рассказывали об этих опытах. Мамка плакала: «Это ж надо такое над людьми выделывать! Изверги!» Грузовики трогаются по сигналу; трое извергов одновременно падают за борт. Молчит толпа, молча стоят в толпе пацаны. Не жалко, нет, не жалко ничуть. Они сами видели, как соседей-евреев из домов выводили…Тут недалеко, за стеной расстреливали. Всего три года прошло. Толпа медленно расходится. Где Толик? Где Чухлома?

Где мы? Это поезд, вагон колышется. Он не может удержать равновесие от качки. Мышцы свело. Не пошевелиться. «Когда мы приедем?» — спрашивает он. «Что он говорит?» «Ничего. Воды хочешь? Нет? Может, сока?» Все, возраст вышел. Владислав Никитин больше не будет участвовать в соревнованиях. Где-то он недотянул… «О, Владислав Никитин идет! Привет!» — «Привет, ребята!» «Левую, левую больше напрягай, согни ее сильнее, угол держи! Толчковая правая! Вот — смотри сюда!» Раз-раз! Он разгоняется, но не слишком — коньки привычно режут лед, летят, сверкая на солнце, брызги льда: «Вот так, вот так сгибаешь — смотри!» Тело слушается его! День солнечный, лед пригрет. Ага, получается! Молодец! «Может, ты хочешь чего-нибудь? — опять Аня. — Есть хочешь?» «Я хочу домой! Когда мы поедем домой?» — «Владик, мы дома!» — «А что это за мужики в углу?» — «Нет никаких мужиков!» — Она плачет. Врач пришел, халат белый: «Это от лекарства, доза ему велика. Лекарство надо рассчитать очень точно! Уменьшим дозу… Больше ничего сделать нельзя».

Ничего нельзя сделать! Что же делать? «Ты не понимаешь, Новоселин не может мне простить, что я тогда обогнал его… А ведь это были его последние соревнования, я еще три года после него катался — хотя тоже недобрал… Ну, мне-то ничего, что недобрал, а он такой — все ему уступать должны». Жена морщит лоб, она умная: «Тебе надо учиться. Окончишь аспирантуру, защитишь диссертацию — и нормально будешь работать, ничего он с тобой не сделает». Надо рассчитать центростремительную силу, надо определить ее в любой момент движения! Расчет должен быть очень точный! И тогда можно мчаться, мчаться…

Отец плохо идет, падает. Он и стоять-то не может. «Напился, как свинья», — скажет мать. «Двое нас спаслось, а так все полегли… — бормочет пьяный. — Он меня вынес, потому что ему оправдание, что жив, понимаешь? Командира вынес! И спину мной заодно прикрыл, мне в спину стреляли, когда полз он со мной, а не ему. Там у меня всякие были, в штрафбате, и из тюрьмы были… и этот был урка настоящий, спасибо ему все равно». Владик отца домой ведет. Нашел в пивной, как всегда. Зашел — шумно, грязно, накурено, за столом, кроме отца, трое. «Капитан говорит: иди, первую линию немецкой обороны займешь, а тут и мы поддержим», — рассказывает отец. Отец — командир взвода штрафников. В штрафники попал, потому что из окружения вышел. В командиры — потому что опыт Финской имел. «А в тот раз у нас и артиллерия, и танки — все было. Есть чем поддержать. Я и не сомневался. Ладно. Идем, говорю, ребята, займем первые окопы, а там поддержат. Глядишь, и из штрафбата переведут». «Ну! Переведут, если ранение тяжелое!» — поддерживает один из слушающих. «А хрен! — отец с размаху стучит кулаком по мокрому столу. — Весь взвод полег — они и послали нас, чтоб передохли там! Одни в поле, двадцать два человека, взвод, и первую линию прошли, и вторую! Так и шли одни в поле пустом — не поддерживают наши! Что делать? Вперед, говорю, ребята! А на третью уже некому идти. Полег весь взвод, двое мы с тем уркой остались, у меня нога перебита. Хотя там все было: и артиллерия, и танки!» Отец кричит, лицо красное, потное, он стучит рукой по столу, кружки с пивом и бутылка с остатками водки подскакивают, звенят. «Михалыч, тш-тши, — прижимает палец к губам слушающий. — Болтай меньше! Мы-то не скажем, да народу кругом видишь сколько. О, вон и малец за тобой явился! Помогает отцу!»

«Витя, правую ногу чуть выпрями, ниже угол!» Ах, до чего способный парень! Красиво идет! Ровнее, ровнее давай! Олимпиец! Владислав Александрович с восхищением смотрит на летящего по льду ученика. Вот, огибая угол, распластался надо льдом… Как стрела летит — тонкая, гибкая, прочная стрела… Так, так! Ай, молодец! «Орел! Повезло тебе с ним!» — это Новоселин подошел, кривится. «Способный парень. Поработаешь, так и тебе повезет», — сдержанно отвечает Никитин. «Что, говорят, учебник выпускаешь?» — «Выпускаю, почему не выпустить…» Влад отворачивается, подходит ближе к кромке льда, делает несколько шагов вдоль кромки, подальше от Новоселина… «Саныч! — окликает опять тот. — Все со своими расчетами носишься?! А что это у тебя походка такая? — Он усмехается. — Неровная у тебя какая-то походка стала, давно уже замечаю». — «Какая надо, такая и походка! Понравилось мне так ходить, не твое дело почему!» Влад прячет руку, крепче сжимает кулак. Рука, вон, тоже дрожит, не дай Бог заметит… Влад очень здоровый, сильный, это так — понервничал немного.

Витя, лучший из его учеников (олимпиец!), мчится по кругу, по рассчитанной траектории. Все верно: здесь больше пригнуться, там влево наклон, здесь угол тридцать градусов… Как стрела, как полная силы стрела, бьющая в цель! Учебный стадион небольшой, но каток хороший, лед ровный. За невысокой оградой здание института, голые ветки деревьев. Денек безветренный, бесснежный, однако и солнца не видно на белесом небе. Небо сливается со льдом, они одинаковы. Если бы не забор — не рассмотреть, где лед, где небо. Только забор разделяет небо и лед — непонятные серые планочки, кто их знает, зачем они тут. Все правильно, теперь опять наклон… Молодец! Молодец!

Это он сам мчится. Он мчится по льду среди сверкающих снегов, среди поросших лесом гор, он в огромной сияющей чаше. Чаша раскрывается среди гор, как холодной синевы цветок, и он мчится, мчится!. Расчет верен: центростремительная сила удерживает его… И только лед. Лед. Лед. Больше ничего.