|
Об авторе | Алексей Тарасов родился в 1967 году в Кургане. Окончил факультет журналистики Уральского университета. Служил в армии. Работал в «Известиях» (1991–2001), «Московских новостях» (2002–2004), «Новой газете» (с 2005 года). Живет в Красноярске.
Алексей Тарасов
Бог любит птиц
рассказ
Предельно отточенный крючок сам притянулся к серебряному боку рыбы и вошел в него, губернатор вздрогнул и открыл глаза.
— Надо же, заснул. И падаю куда-то. Будто я ребенок снова. И сижу с удочкой. И снится, что я засыпаю и голова падает, шапку теряю. Хочу ее поймать и удочку отпускаю.
Трассу, здесь прямую и без снежного наката, сейчас переметало, ветер бил боковой, порывами слева, равномерно и мощно: чистое здоровое дыхание спящей родины.
Миша, еврей при губернаторе, спал на переднем сиденье. Или не спал — его так-то не понять, а уж по затылку… Это он, увидев вчера фэсэошников, сказал: регион либо город, где президент встречает Рождество, лишается своего руководителя. Тому уже пять подтверждений. И вот.
— Еще пятьсот сорок километров, Николай Ульянович, отсыпайтесь, пока дорога хорошая. На зимнике не удастся.
Очередной встречный лесовоз увидели издалека. И как перед ним взлетело и после опустилось на дорогу воронье. Через минуту, пропуская уже их, птицы снова нехотя поднялись в воздух. Он разглядел: вороны и сороки рвали раздавленную лису, глаза у нее уже аккуратно выклевали, и она пустыми глазницами пялилась — благо, не на него, в белесое небо страны.
И ведь уже есть и сменщик ему с той же, что у него, фамилией. Унификация. Он в свою очередь носит фамилию Самого. Его только из-за этого и взяли, когда иссякли резервы близкого круга, а те, на кого можно положиться, требовались по-прежнему и искали одинаковых ли с лица, отмеченных ли одним знаком — ну а как еще угадать избранных? Попали в десятку: губернатор действительно уравновешивал мир, поддерживал в нем баланс, не допускал разгула энтропии. Конечно, не в той мере, как Сам, и все же. А главное — еще до Него это началось. Давно. По праздникам и пятницам, когда все в хлам, не пил совсем. Оно само собой так, и усилий как будто не прикладывал — значит, каким-то силам так нужно? И они на него полагались? Когда кругом веселились — грустил. В магазин ходил не вечером, как все, а рано поутру. Авария, стояки по всему их микрорайону переморозило — он на балкон в трениках и майке. И стоял, пока не добился аномального потепления на неделю — чтобы устранить все последствия ЧП.
И все у него не так: в тощие 90-е денег было полно, в пухлые нулевые — просел до самого дна, на жрачку не хватало, сейчас — кризис всюду затянувшийся, а он снова деньгами завален. Неспроста же эта разница потенциалов. Или что это?
И не зря у нас империя. Так надо потому, что у мусульман — пятница, у евреев — суббота, у православных — воскресенье. Это — для равновесия, все продумано. И есть еще всякие кришнаиты, баптисты-буддисты-анархисты. И не зря в его регион переселились те самые вольноотпущенные крестьяне из-за Камня, из России — отпавшие от православия субботники. Их еще наши попы называют жидовствующими. Губернатор ездил к ним (один из его предшественников еще при царе переименовал их главное село в Иудино, а он разрешил вернуть прежнее имя), видел их настенные календари — недели действительно заканчиваются субботой; а так — люди как люди. Раньше собирали рекордные, говорят, урожаи. Но они здесь были нужны, поскольку евреев не хватало; все неспроста, для поддержания меры. Система сдержек и противовесов. Основа всего. Или вот староверы эти. Кто бы, кроме них, оживлял еще эти просторы? Затепливал тут огонек, а? Всё не зря. Всё в жилу.
Главное — значения, количества выдерживать. Во всем. Держать мир в середине. Так-то он видный мужчина, но вообще — невидимый и темный раб, как мигрант или закладчик, только он — часть того, что в Святом Писании названо Удерживающим, а в науке — гомеостазом.
И мир отвечает. Раз ты нужен ему, вот ты и губернатор.
Ольгу жалко, без нее лишние вопросы появились; вот хоть и секс: когда случается выдающийся, и он шумно сотрясается, уже знает — проверено — где-то фиксируют землетрясение. Они происходят и помимо того, ну так и помимо него есть влиятельные персоны. Теперь он все больше сбоку, как рыбы, — однажды наблюдал тайменей в любовном ознобе — и твердь не колеблется. Ну так вот, закрадывается подлая мыслишка: что если не раб он уже, а сотворец? На третий день запоя — теракты, абреки… Донбасс начался, Сирия. Вот как это понимать? Это месячные у человечества, физиология, — вынь да положь, пусти кровищу, а ты просто следуешь заданному свыше ритму, и начинаешь загодя пить, соучаствуя, или это ты и генерируешь? А уж в 90-е как он пил! И Россия погибала. Ну тогда все бухали… И вот уже год он воздерживается.
А чем тебе, Миша-твиттер, гордиться? Что носки не воняют и спишь бесшумно? Так уже храпеть начал, скоро и завоняешь.
— Расскажи, Миша, что там.
— В деревне 12 дворов живых, Николай Ульянович. 28 голосующих, 9 детей. Ну и вахтовики Клима недалеко стоят, лес рубят. Три семьи — староверы-беспоповцы, остальные нормальные. В смысле как все. Три кладбища — старое литовское, наше нормальное и вот этих беспоповцев-часовенных. Раньше-то поселок был. Рыбину я не звонил, нечего мерзавцу за ваш счет рейтинг поднимать. Места нехорошие только там. Болота клюквенные — все медведи туда ходят, в них топили все радиоактивные отходы и химию. И геологи, и военные. Лучше бы в такие гребеня, конечно, на вертолете. Но вы же видите: две недели — два крушения. А бог троицу любит. Площадку то ли очистят, то ли нет — кержаки, одно слово. Да и какая она — к ним же никто не летает… И потом. Нам край как надо выиграть эти часы без связи. Пусть Роберт в Москве управится, помогай ему бог. Уйдем с радаров. Спутниковый, конечно, при нас. Но и он там не ловит, там над ними ничего. Голое небо, потом голый космос. Ночуем там, утром обратно на материк. А послезавтра уже и Сам. Явится.
Значит, два прямых контакта у него. Сегодня в ночь и на Рождество.
— Это хорошо, Миша, что на большой пресс-конференции зачитали письмо от этого мальчика. Значит, настало время снова нам встретиться с солью земли нашей. Я люблю глубинку. Чтобы самая чаща, куда и медведь срать ходить боялся б. Там не ДНК колбасы в головах. Нет их в сетях ваших — не поймали, нет в смартфонах. Не свести их к полторушке «Охоты» крепкой, к похоти, слабостям, выгоде. Такие люди и дают основание жить. Где родился, там и спился. Заветам отцов верны. Не посрамим! Но пасаран! Энтропии не добавляют, хлопот никаких с ними, молодцы. Настоящие крестьяне.
— Нет никаких крестьян, о чем вы? — Миша обернулся. — И аграриев-то уже нет, последний сорок три года назад замерз в овраге. Там вообще никого нет, одни птицы. Вон, стайка за нами увязалась… А уж подростки, к кому мы, те добрыми и умными вовсе не бывают.
Миша прав. Да и сколько раз он, старый болван, несся в мухосрань какую через горы и леса, чащи и сады Вселенной, по всполью, над хлебами и могилами, спящими под снегами, летел в надежде на соль. А нет ее. Он снова запрягал. Нет, все кончилось с русскими, не надо иллюзий. Если только. Ну да, дальше на север, где семьсот иноков и инокинь. Но туда хода нет даже ему. И даже Самому.
— Мы, Миша, платим Россией за свою власть. Чем России меньше, тем больше у нас власти. Это не мы так устроили. И не Сам, Он-то рад бы Россию удержать. Да только не пересилить. Это просто тенденция, а мы при ней. Ну как с Рождеством и начальством. Там, где Сам… Но Россия еще встречается. Вот увидишь: приедем, и последние русские спросят меня, почему я не в тюрьме. Эх, кабы во мне было дело, я б с радостью. Северные деревья — они, знаешь… Такие. Каменные. Прямые. Потом уж после определенной широты не выдерживают, до карликовых березок опускаются. Лесосека и тут, и там уже расписана, и, помяни мое слово, они просто снимутся и уйдут еще северней. А потом в Боливию какую. Их не надо гнать, переселять, они не будут кусочничать, просить компенсацию. Темные люди. Деревни дураков.
По зимнику крались шепотом, больше 35 кэмэ в час не поехать — тряска. Гаишники скрылись впереди, чтобы вовремя расталкивать встречку по нечастым карманам — тут, в лабиринте, не разъехаться.
Хвойные вырубили еще при Сталине, осины стояли никому не сдавшимися (во всех смыслах) дорическими колоннами. И каждый пень — Наполеон в снежной двууголке, армия клонов; дорога меркла, они обступали.
Все же губернатор болел, много о себе воображал. Лес ему казался брошенным ими деревьями, река — сбегающей от них водой. Но кто его в больницу отправит?
— И никому никого не жаль, — продолжил Николай Ульянович. — В городе хоть еще ежиков жалеют, коал. Котиков да зайчиков, уси-пуси. Все эти твари — лишь знак похоти и разврата, между прочим, Миша. А люди — что? Никому они не встряли. Всем все противны.
Остановились размяться. На крышу джипа села стая птах. Губернатор отошел назад и обнаружил, что журчит не только он. За кромкой снежного наката угадывался настил из бревен, а под ним совсем по-весеннему тек черный ручей, оголяя охвостья корней и черные камни под снежными шапками, торося на них шугу. Стоял тихий звон: это осыпался лед.
Когда губернатор сел в машину, повалил густой снег.
— И луна, ты смотри, такая желтая, что аж красная, такая лакированная — Гоголь и только. Как у католиков Рождество. Теплынь. А вокруг… Точно черт мешок с красотой развязал да все высыпал. Не страна — сказка!
В неплотно зашитый фронтон светили звезды. И шумно дышала какая-то скотина. Это свинка Пеппа и ее брат Джордж. Наверное. Или корова Зорька. А что если мишка? За домом сразу лес. Мишка съест Мишку, смешно, да. Не ссать! Но советник не мог — он, собственно, за этим сюда и пришел, подсвечивая себе айфоном. Так и не разобрался, как зажечь тут лампочку. Все домовое хозяйство, все постройки, включая сортир, топящуюся баню, хлев, стайки, — под одной крышей.
Юркнул в дом. Вспомнил, как у них: заходишь — сразу к дюралевому рукомойнику, и ни слова до того, как помоешь руки. С этим строго. Вода тонкой струйкой. Надо подарить им тот приборчик: три минуты — и горячая льется. 220 у них есть, и вода есть, причем хорошая — тут в советское время коровник стоял, и для скотины пробурили скважину 800-метровую, вдвое глубже, чем повсюду для людей, сейчас вся деревня к ней и присоседилась. Спасибо буренкам. Он ту записку читал. Ну, а с нагревателем вообще красота будет: в сеть воткнули, и — порядок.
Хотя уже вроде порядок. Печуркина, конечно, снова обмишурилась — девочка оказалась слепой, а они и не знали. И пацан каков: не мог толком написать! Печуркина опять же говорила, что он просил за сестру, а он лишь их сосед. Хотя нет: и сосед, и двоюродный брат. Но обошлось: цифровое пианино ей понравилось. Как эротично она его ощупывала прозрачными пальчиками! Акварельная отроковица из Библии для детей, таких не бывает. Как в нее губер вцепился. Змием обвивает. Они нормально выглядят рядом, персонажи советского двухтомника «Мифы народов мира» — раскрасневшийся губернатор с лицом губернатора и она — ангел, чистый ангел.
И мать рада. Отца нет — река забрала пять лет назад, рядом — брат матери, отец того мальчика. Тоже рад. Тут двойной наркоз — на алкоголь накладывается еще и религия: делай с ними теперь что хочешь. А ведь пост у них. Но и любовь к начальству. И когда после торжественной части шеф спросил: а водку можно? — ему ответили: должно! В итоге шеф поит дядю вискарем, а тот его своей наливкой. А матери шофер принес из багажника ящик пива: откуда шеф знал, что будет вот так? Молол про последних русских, пустынников. А они — те же хипстеры: бороды, телика у них нет. Что кружки у каждого свои, так мы давно, начиная с Самого. У шефа, вон, и соль своя в кармане пиджака, всегда готов. Хоть свежевыловленного хариуса, хоть яйца может прямо туда макать… Котлеты, говорят, постные — без свинины, из одной говядины. Корова же траву ест, ну. Гляди-ка, сами-то, хоть и поддали, к мясному не притрагиваются, это все — для нас, чтоб мы не стеснялись. Ну и не будем.
«Надо потерпеть, — выступает шеф. — Еще увидим небо в алмазах-колбасах. Ради детей. Не было б войны». — «Он уничтожит этот дьявольский мир, — вступает старовер. — Так и передайте Самому: мы за него». И этот туда же, тоже говорит «мы» — то ли венценосная особа, то ли глисты у него. «Вот, Миша, — восклицает языческий божок. — Во-о-т! Это гимн народу! Кстати, а Улита же нам еще не пела! Может, мы зря пианино-то везли?»
Спроси его потом — а что она вам пела-то, и не ответил бы. Да и как пела — вряд ли бы нашел слова. То был нечеловеческий голос и улыбка. Какая-то сущность неотсюда проявлялась, и веки опущены, но она смотрела на всех них — не слепыми глазами, иначе. Глаза вообще не здесь.
«Да у нас тут все больные. Лекарства бы нам… Что молчали? Так что ж, у вас дела поважней — и война вон, и… Да и на детей малых собирают деньги, а тут уж большая». — «Мое дело сортиры вам чистить и вами заниматься… А о чем вы Бога просите? Он же у нас с вами один. Несмотря ни на что. Как-то без взаимности у вас любовь к Нему получается, что ли, раз все тут недужные. Вон, помощник мой как зыркает — говорил, что религиозные темы с вами лучше не задевать, не буду, Миша. Мы же по душам говорим, да?» — «Смиренница, таковых и нет боле. Монастыри далеко. На севере, вы, наверное, слышали. Она не то чтобы дурочка, но не развита умственно. А как с ней заниматься — книг не видит. Мы работаем. Сестры ее разъехались. Она в пять лет зрение стала терять. Да так быстро. Хотя что-то видит, что ей нужно. Лучше, чем мы». — «Да что тут особо разглядывать-то? Ничего выдающегося». — «А можно она вас потрогает? В смысле не только руки — лицо».
Когда Миша снова вышел подышать, не мыши, но серые малые птахи купались в сене, что-то клевали. Где-то он уже их видел. Чирикали по-китайски, он их не понимал. Вернулся — шеф уже отрубился в отведенной им комнате. Безжизненные его руки лежали на белом снулыми рыбинами.
Нутряное предрассветное свечение обволакивает темный и теплый дом, и тотчас наступает особая тишина. Пространства центра России и ее северо-востока плотней всего прилегают к голому космосу, и как это он пуст, если летом над реками, что шире морей, летают бабочки — но в реках нет цветов да и летающих рыб нет; тогда зачем? Как это он пуст, если в реки то летит снег, то падает дождь, хотя в них налито и так, собрания вод и без того изобильны и уже изливаются? Как он пуст, если килограмм пуха легче килограмма железа, а параллельные прямые все-таки пересекаются, да не по разу, и как это он пуст, если счастье есть? И кому тогда пишут высоко в небе ласточки и стрижи — мы же это не читаем?
Хорошо, пусть пуст. Но откуда тогда эта убежденность, даже твердое знание, что не случится с миром ничего страшного?
И к кому, в конце концов, обращались Киф и Кириак, пацаны из соседнего дома (только сестры их звали Кифа и Кириака), когда видели высоко в небе патрулирующий пространства военный самолет, и Кир бросался к Кифу, и они разжимали друг другу пальцы, а это непросто, у Кифа — ДЦП. Если получится сто пятьдесят раз, загаданное сбудется.
Самолет пролетал один раз в неделю, Киф ждал, выбираясь под небо, но Кир иногда не успевал к тому времени вернуться из школы.
Можно было бы и вправду решить, что он пуст, ведь и этой ночью губернатор увидит вновь крючок. Его должно натачивать так, чтобы на острие мог танцевать только один ангел — тогда оно, самое острое, что есть на свете, само по себе как-то будет находить добычу, оно найдет плоть, и вот когда оно вопьется в ближайшую — в твой ноготь, значит, крюк готов; и чем более жертва трепещет, тем глубже войдет; но ведь брат Николай, проснувшись, ни о чем таком и не вспомнит. Как и брат Михаил, что спал на полу в спальнике, забудет, как его обступали райские пташки: сладкоголосые, даже отворачиваясь, не сводили выпуклых черных глаз с него.
Ну и вот. Этой ночью в реку летел снег, а все последние дни и ночи кромка ледостава колебалась, и русло окончательно забил лед — тут это называют «зашуговыванием», и когда юго-восток покраснел, зашумел лес и налетел ветер, будто он и принес рассвет, вода стремительно стала подниматься. Зимник затопила, впрочем, не она — притоки потекли вспять. Теперь деревня стала островом, отсеченным ими четырежды.
И если в космосе над деревней не только дикий вой, холод, лед, если луна такая лакированная неспроста, можно предположить, что кто-то там решил отпустить губернатора. Нет, он не умрет, хотя сердце и тормозило во сне семь раз. Но лучше бы умер — теперь ему отсюда не выбраться, к прилету Самого уж точно, а значит — отыграл оркестр. И поделом, и не того ли, кстати, просили Киф с Киром? Даже высокая техника по этой снежной каше не пройдет, а впереди еще неделя тепла. И скоро снова зарядит густой снег — теперь уж на два дня, и вертолеты не полетят. Да и связи нет. Кто вообще в курсе, что здесь происходит? Ментов на постой никто не пустил, и они укатили ночью к вахтовикам, те тоже теперь отрезаны и от мира, и от деревни.
А может, кто-то там в диких пространствах над деревней просто любит голландцев, особенно Брейгеля-старшего, его формат, чтобы вот так, на снегу появились с утра эти черные запятые, и обязательно он, губер, — самая убедительная, полужирным, и чтоб не бегали попусту, как галки, а делали человеческую работу, и вот братья выходят из дома; и мир, как на картине, неподвижен и четок.
Появляются, застывая на свету, любимые старухи, одна не такая, как все, но нечего сейчас об этом, являются сороки, собаки, стоят и рассаживаются. И вот в этих пространствах — с чего бы им, пустым, помнить имена высыпанных на белое черных закорюк, но имена у них, несомненно, есть, как, верно, есть и что-то над ними, — начинают перераспределять снега широкими лопатами. А распределение воздуха над русской землей почти всегда равномерно, и он почти не дрожит, лежит слоями, как рыбный пирог, уже испеченный к опохмелке, уже на сыроватой скатерке, и в этом воздухе видно все: вот девочка танцует на брошенном в снег ковре, выбивая пыль, вот тощий круглоглазый первый кот с мордой Сальвадора Дали и второй — жирный, щурящийся, придушенный ошейником (дети зачем-то из города привезли) с мордой депутата — смотрят друг на друга, и второй перемещается под германский танк на привязи — желтой сосулькой от выхлопной трубы он примерз к склону, она истаивает, но — зачем? И приезжие городские братья идут по домам раздавать оставшиеся подарки — пусть небольшие и скромные на фоне нашей великой страны, но тем не менее они помогут нашим детям любить ее еще крепче, верить в нее, раз возможны такие чудеса. Вот только остальным именная поздравительная открытка с пожеланиями от главы государства уже не положена, только от губернатора Николая Ульяновича.
Шофер и Миша дважды бегают к багажнику за коробками. Калине подарили музыкальный центр, но он родился глухим, и когда братья, дойдя до крайнего дома, пойдут обратно, увидят нераспечатанную коробку с музыкой у дороги. Ее спрыснет лайка с глазами подлеца. А Кифу и Кириаку подарят по велосипеду. И Киф, хоть у него и ДЦП, почему-то будет сиять. И Кириак, хоть здесь кататься и негде, глядя на брата, тоже засветится.
Еще, наверное, кто-то там (если он есть) любит наблюдать, как падают костяшки домино. И Михаил с позывным «Миша-твиттер» вдруг опустит голову и замотает ею, пробежит собака с несобачьими глазами, птица как-то не так пролетит над печным дымом, сносимым на север, и вот брат Никола стоит и говорит, четкий и недвусмысленный, как контрольный выстрел: «Я никуда не поеду».
Бывший губернатор еще не знает, что у него бы и не получилось ехать, но о чем-то догадывается, прежде государственный человек.
Брат Никола все знает про себя, он не больной, не мегаломаньяк, и он теперь говорит, что губернатором стал, чтобы привезти этой девочке пианино. И, возможно, другим злым детям подарки, но теперь все, жизненное задание выполнено. Он здесь еще поживет, порыбачит наедине с народом, а вы — езжайте. Окончание миссии со смертью не связано. Вообще никак. Просто их, выполнивших, больше не имеют в виду.
Киф, даже если б захотел, не смог бы рассказать, что это всего лишь он загадывал пианино для Улиты (а письмо в Кремль написала от его имени санитарка, когда они с матерью сбегали в райцентр — узнавать, как ему записаться на кресло-коляску), и самолет пролетел уже 164 раза.
Но Кириак-то, разжимавший его скрюченные пальцы, едва ли велосипед просил! (Все же, глядя на восторг Кифа, понимает, что практику эту, помимо молитвенной, надо продолжать: когда-нибудь сбудется.)
Она перемывала на двадцатый раз тарелку, но смотрела не на нее, а на него, хотя и смотрела в окно. Он смотрел на нее, хотя и смотрел в стол. И чувствовал неловкость. И счастье. И счастье скрывать это счастье.
И помимо снега летят лепестки яблонь, тополиный пух, солнечная пыль, бабочки, стрекозы. Она смотрела на него, и он понимал, что она видит его. Но как это?
Это не любовь, говорит Миша. Это вы от одиночества… Японский тренд в вашей политике беспокоит, говорит Миша. Вас же посадят.
Это бодун, говорит Миша, вы всех любите и жалеете, когда с похмелья. Даже меня.
Тебе чего, спрашивает, не повышая голоса, губернатор. Лети в свою Ишпанию. Не бурагозь. Радуйся, что избавился от старого дурака. Да поблагодари его, что увидел Россию напоследок. Узнал, что они тут скрывали от нас. Ты же всегда был полон подозрений. Именно что радуйся: забыл номер наступившего года? С каким он регионом совпадает, этот номер? А ты в каком номере служишь, забыл? А с чем он совпадает, забыл? С каким судьбоносным моментом впереди?
Это деменция, помноженная на вседозволенность, думает Миша. Это его сверхценные идеи. Он же маньячина, его бы к врачам соответствующим — притормозить.
Николай Ульянович (он же Николай У., как иногда писали во внутренних бумагах — ему нравилось, с его подачи и повелось) не ест ничего. Он говорит: пост. Он просто с Улитой постоит тут. Это утешение несчастной его голове.
Да не стоять бы тут, говорит Миша. От святых — держи дистанцию. А лучше — беги.
Река будет раздуваться, но, когда дойдет до 1312 см при критическом уровне в 1380, остановится — как если бы кто-то там (если он есть) задумался.
Клоуны улетят. Но через час, а пока Улите жалко Николая У., такого живого (что ненадолго). А еще она видела, что рожден он для того, чтобы его служебная машина привела сквозь чащи стаю птиц в сытую деревню. А потом — как раз река замерла — она увидела, что прилет птиц зачтен германским механикам: братьям Бенедикту, Мехмету, Йохану и еще четверым, чьи имена смяты и почти неразличимы, как водяные знаки на деньгах. Они построили этот джип. А также принято исполнение долга от рыбоуда Сергея, срубившего лабаз, под его крышей этим птахам будет удобно вить гнезда. А также от однофамильца губернатора, в списках они рядом, из аппарата которого звонили губернатору с указаниями насчет подарков ей. Почему столько народа набралось? По числу птиц, их девять. Правда, последнему еще придется отвечать за сирийские дымы, сбивавшие перелетных птиц с курса, а это долгая история.
Губернатор тоже пока экзамен сдал не окончательно, ему надо увезти отсюда в город грибы. Вонючие сушеные боровики, собранные дядей Улиты — они для того и росли на окраине их леса, чтобы их заметили, отсюда забрали и увезли чем дальше, тем лучше. Через полчаса дядя их принесет и подарит.
Улита видела, что у Михаила — все впереди: никакой испанской страны не будет, весной, когда его уволят, ему перекапывать огород и бороться с одуванами — так он накормит червями трясогузку, что прилетит из Ирана, и вырастит клубнику для дроздов.
А шоферу Андрею еще три года ждать — он будет в деревне у родителей, когда в июне навалит снега. Скворцы в поисках червей будут слетаться на черное мокрое шоссе, принимая его за землю, и птиц будут сбивать машины. Андрей сядет на трактор и пропашет полосы у дорог, чтобы скворцы перелетели.
А Киф зря думает, что его услышали, и надеется теперь на исполнение второго загаданного им желания. Насчет него два плана. Быть собеседником блох в большом соседском скотном дворе. И вторая миссия такова: когда он сидит на скамье за домом, мать ему выносит только из печи булки, посыпанные сахаром, — у него получается донести до рта и проглотить совсем немного. И птахи слетаются, и нет причин что-то менять.
Таковы были соображения и насчет Прометея, если тот не выдумка: накормить его печенью птиц, прочее в его судьбе лишь подводило к этой почетной миссии.
Улите жалко всех, и иногда она отмаливает свое богохульство.
Она видит, что птицы важны не сами по себе. И даже не их пение. Они интересны лишь как переносчики семян деревьев. Улита не видит этого с полной ясностью, но впечатление, что важны овраги, реки — чем извилистей, тем лучше, горы, границы лесов, опушек — как можно более причудливые, изрезанные… Важно зеленое на коричневом. Она бы подумала, что кто-то там просто дальтоник, все хочет разглядеть, а не получается, составляет новые тестовые картинки. Но этого же не может быть.
Почему тогда зимой он всегда тут? Не потому ли, что белое на черное, а потом черное на белом?
У дяди такое же: крови не видит и навоз на траве не видит. Красное, зеленое, коричневое — все одно. Кифе и Кириаке не передалось, они как обычные люди. Зимой и дядя видит, зима с ее утонченной палитрой — главная.
Зима главная.
Но много ли Улита понимает, пусть и видит много. Вот Кифа по-своему верует: небось, Альдебарана, других звезд уже в помине нет, но мы их видим и можем в них влюбляться. Так он раньше думал, а вчера вечером странно ей сказал: «Одиночество сильней всего, даже Бога. Даже ему нужна собака».
От стеной валящего снега темнеет, и Миша смотрит, как в окнах зажигается желтый свет. Андрей вдруг ловит в машине радиоволну: «…несут теплые влажные массы с Атлантики, и снег будет идти почти без перерывов еще неделю».
Птичью песенку тебе спою, говорит Улита, и поет, и свистит, а потом убегает. Мать за стеной рассматривает подаренное пианино, что-то нажимает, и оно самостоятельно с гопническим смаком на полную мощь начинает наигрывать «Розовые розы Светке Соколовой».
И Кириак дурным голосом поет: «Розовые розы, а-а-а, с ветки заколдованной, а-а-а». Так ему слышалось с дребезжащего тятиного кассетника: все главные вопросы за них решены сотни лет назад, и они отдавали свою страсть технике, тятя — еще сам был ребенком — смеха ради починил этот магнитофон, спрятал его затем, дети откопали и иногда слушали те песни. Через слово-два не разобрать только. И как уж слышали, так и запоминали.
Брат Николай выходит в разбалансированный мир, достает из багажника бутылку, молча разливает по походным чаркам. Но под теплым снегом они с Мишей все никак не могут допить, вискарь светлеет и обращается в воду; и губернатор думает, что такая погода, европейская зима — наверное, для быстрой удачной войны в Европе, для него непредставимо, что антициклон из Сибири смещен в Китай и попущено теплое западное влияние исключительно для девяти птах — чтоб те не замерзли на пути в деревню; а Кифа сидит за соседним домом на лавке и плачет от счастья. Крошки на его коленях и под ногами заваливает снегом.
|
