Об авторе | Анна Сергеевна Родионова — писатель, сценарист, актриса. Снималась в фильмах «До свидания, мальчики», «Друг мой, Колька!», «Дикая собака Динго». Автор сценариев популярных фильмов «Карнавал», «Школьный вальс» и других. Автор книг «Прорыв» и «Карнавал». В «Знамени» опубликованы мемуары «Какие наши годы» (№ 3 за 2020 год).

Анна Родионова

Эверест

рассказы

Диагноз

— Это рак, — услышала Вероника Ивановна то, что не предназначалось для ее ушей. Два врача: мужчина и женщина обсуждали диагноз, разглядывая ее больничную карточку. У Вероники еще теплилась надежда, что это не ее карточка, но, сконцентрировав свою дальнозоркость на обложке, убедилась, что ее.

— Вы меня обсуждаете? — спросила женщину-врача. Та немедленно отдала карточку медсестре, которая ее сразу унесла.

— Или нет?— спросила Вероника.

— Почему больные всегда суют нос не в свое дело, — нервно воскликнула врач.

— Но это же моя карточка.

— Ну и что?

— Вы ее рассматривали и обсуждали.

— Мы могли ее рассматривать и обсуждать кого-то другого.

— Почему нельзя сказать правду?

— Мы всегда говорим правду, — мягко сказал врач-мужчина.

И они быстро разошлись в разные стороны. Вероника не знала, за кем идти, и растерялась.

Пришла домой и позвонила своей знакомой, которая была когда-то физиотерапевтом. А сейчас скучала на пенсии. А Вероника еще работала — в районной библиотеке в абсолютно пустом читальном зале.

Выслушав рассказ Вероники, она сказала:

— Рак — это не генетика, не наследственное заболевание, не инфекция, не вирус. Это дорожная авария. Когда на тебя наехал грузовик на нерегулируемом перекрестке — раз и тебя нет.

— Но я еще есть.

— Ну и хорошо. Скажи спасибо.

— Спасибо, — покорно сказала Вероника.

Родители ее умерли почти сразу после ее выпускного бала. Мама в послед­ний раз увидела ее с пушистой косой — на следующий день косы уже не было. А потом и мамы. И папы. Все исчезло в одночасье. Надежные устои жизни, расписание каждого дня, дни рождения и праздники. Больше у нее никого на белом свете не было, только где-то в Сибири жил двоюродный брат по папе, которого она никогда не видела. Ну и Бог с ним.

Назвали ее Вероникой по маме, маму по бабушке и бабушку по ее маме и где-то там и тогда затерялось возникновение первой Вероники.

Косу она отрезала сама — отчекрыжила тупыми ножницами, которыми мама резала на кухне курицу. Обливаясь слезами, мама спрятала косу. Вероника обнаружила ее многие годы спустя, когда надо было срочно освобождать жилье под снос — толстая потускневшая коса была физически неприятна, она казалась мертвой. Вероника не знала, что с ней делать. Коллега по работе сказала, что ее надо сжечь. Вероника подожгла косу на железном противне в кухне, но коса тлела и дико воняла. Тогда она залила ее водой из-под крана и завернула в старое полотенце. Закопала во дворе, в котором уже стояли готовые бульдозеры, ожидая, когда жильцы наконец освободят поле деятельности. Вся церемония была неприятна, как будто она совершает святотатство — уничтожает то, что физически было связано с мамой, с ее генами, с ее пальцами, которыми она за­плетала длинные пряди — мама запрещала отрезать даже самые кончики, считая, как африканский колдун, что волосы — носитель силы и богатства человека.

Ни силы, ни богатства, ни мамы давно уже не было.

Школьницей она болезненно влюбилась в учителя физкультуры, и от страданий не могла даже самый примитивный кувырок через голову сделать — ноги по-лягушачьи раскорячивались, и она понимала, как неприглядна. О брусьях можно было забыть — она даже подходить к ним боялась. Зато хорошо бегала — хватало дыхания. Просто убегала на школьном стадионе от всех, и это ей удавалось. Оглядывалась на финише, а за ней нет никого. Тогда физрук ее хвалил и ставил четверку в четверти.

Она даже написала маленькое стихотворение, которое начиналось: «Бегу, бегу и убегу...».

Любовь к сочинению стихов оказалась еще болезненней. Целыми днями и ночами в ней ворочались рифмы. Когда она сочинила «кровь — любовь», это был праздник, потому что именно в крови барахталось ее страстное чувство к физруку. Она просто утонула в собственной поэзии, понятия не имея, что существуют хорошие стихи, хорошие поэты. Ее никто этому не учил, школа была в рабочем районе. Стихи скрасили ей последние классы, потому что половое созревание было мучительным, и она четко понимала свою никчемность в этой области. Спасала поэзия. В книжном магазине ей подвернулась книга «Русские рифмы». Она купила книгу и ощутила себя обеспеченной на всю жизнь. Рифмовала она чаще всего глаголы или слова, которые заканчивались на одинаковые буквы, типа «весна красна» или «дом — бром». Главное были не рифмы, это был просто инструмент, а чувства, которые выражались в строчках, освобождая душу для следующих чувств и страданий.

На выпускной Вероника пришла с сильным желанием поделиться напоследок своими стихами о школе и учителях. Рифма «зритель — учитель» ее смущала, заменила на «родитель — учитель» — сразу стало хорошо.

На торжественной церемонии в присутствии гостей и всей школы подняла руку и попросила слова. Удивившись активности, которую она никогда не проявляла, ее вызвали к доске, вернее, к столу, покрытому красной тканью с букетами по периметру.

Она встала и без запинки прочитала длинное стихотворение про то, как быстро пролетели школьные годы и как крепко они запомнятся, на всю жизнь, до самого последнего мгновения, до самого последнего часа.

У родителей повлажнели глаза, даже у привычных к подобным излияниям учителей запершило в горле.

Ее осыпали такими аплодисментами, восторгами, что на вопрос, куда она собирается поступать, к собственному удивлению, не медля, ответила: « В литературный институт», чем вызвала дополнительные аплодисменты.

Она поступила на отделение поэзии. В свой семинар ее взял Борис Абрамович Слуцкий. Прочитав ее подборку, он сказал: «Это так плохо, что даже хорошо». Остальные его студенты были эпигонами и многие повторяли именно его, Слуцкого, приемы: писали о войне, которой не нюхали, а нюхал их руководитель, или копировали модного Евтушенко или заумь, как тогда считали, Вознесен­ского. А Вероника не была эпигоном, она вообще не знала стихов — ей предстояло это узнать на еженедельных встречах в литературном институте.

Борис Абрамович был добрый. Он отыскивал обычно одну строчку в обсуждаемом  стихотворении и долго ее разглядывал, поправлял, уточнял, досочинял и даже увлекался. Вероника все записывала в толстую общую тетрадь в коленкоре. Одногруппники же были ужасны. Ни одного доброго слова ни о ком — уничтожали на корню. Вероника всегда немного хвалила, понимая, что труд литературный — тоже труд.

В их семинаре был гений, его звали Геннадий Овчаренко. Он сочинял очень непонятно и пренебрегал рифмой, на которую Вероника молилась, — просто набор фраз, чуть ритмизованных. А Слуцкому нравилось. И Вероника, доверяя своему руководителю, тоже поверила в Геннадия. Сама она отнекивалась, не выносила пока на обсуждение свои труды. Просила дать время. Ей давали.

В перерывах выходили в коридор курить. Курили поэты, прозаики, переводчики, критики и драматурги. Она тоже старалась не отставать — ей не нравился дым, а вот держать небрежно сигарету между пальцев — это было очень поэтично.

Геннадий курил много и был страшно косноязычен. На вопрос: «У тебя есть зажигалка? — начинал нервничать, стучать себя по карманам и, застревая на букве «з» выдавливал наконец: забыл дома. Когда давал прикурить — это была доступная Веронике эротика. Про Геннадия говорили, что у него «скандированная» речь, типа рубленая. А стихи он вырубал легко и на каждый семинар приносил новые и новые. Сам их читать даже не пытался. Чаще всего читал его друг: поэт-деревенщик Герасим Авдеев, которого все звали Муму. Его кумиром был Есенин. Но Муму тоже читал невыразительно. Руководителю приходилось просить текст и самому пробегать строчки глазами. Но однажды Муму заболел, и Вероника предложила свои услуги. Собственные стихи перед зеркалом она обычно читала излишне чувственно. Но строки Геннадия были так сложны, что дай Бог довести фразу до точки. Кстати, знаков препинания он не ставил. Вероника выбрала совершенно информативный тон, и это очень понравилось автору. Он благосклонно похлопал ее по плечу.

Однажды в перерыве вдруг спросил, одолевая трудности произношения, бывала ли она когда-нибудь в Доме литераторов? Конечно, Вероника слышала об этом знаменитом Доме, но никогда не была. Геннадий сказал, что у него там дело в секции поэзии и, если ей интересно, она может составить ему компанию.

В святая святых вошли по студенческим, суровый контроль в виде немолодого вышибалы в униформе подробно спрашивал о цели посещения.

Они прошли в Дубовый зал, там поднялись по дубовой лестнице и вошли в совершенно канцелярского вида кабинет, в котором было три стола по секциям: драматурги, прозаики и поэты. Три милые женщины заведовали столами. Поэзией — самая юркая, маленькая, похожая на старушку. Она встретила Геннадия очень радушно, и Вероника поняла, что они хорошо знакомы. Речь, однако, шла о бытовом вопросе — о путевке в дом творчества в Переделкино. При этом Геннадий говорил легко и гладко.

Получив нужную информацию, они вышли обратно в Дубовый зал и, проходя между столиков к выходу, наткнулись на своего руководителя. Слуцкий обедал с женой Татьяной, про которую в институте говорили, что она очень больна. Оба вежливо поздоровались, но Слуцкий неожиданно сделал жест подойти и присесть.

Подошли и присели.

Слуцкий представил их своей жене. Татьяна хорошо выглядела, и Вероника подумала: все врут в институте. Потом Слуцкий кивнул официанту, и тот принес два дополнительных бокала. Борис Абрамович разлил вино и сказал тост: «Давайте выпьем за здоровье, за хорошее здоровье ваше и за плохое моей жены».

Студенты смутились, чокнулись, отхлебнули по глотку. Но Татьяна была спокойна, очевидно, этот тост прозвучал не первый раз.

Немного поговорили об институте. Геннадий опять путался в звуках речи. А Вероника просто не знала, что говорить. И мастер, пожалев, их отпустил. Вероника шла и думала: «Я в эпицентре высокой советской литературы. Иду по этому чудесному зданию как ни в чем не бывало. Как будто я такая же, как они, небожители».

Будучи москвичкой, она была лишена главного в студенческой жизни — общежития. Но однажды ее пригласили, сказали, будет встреча с другими потоками и семинарами, будут читки и стихи. Объяснили, как ехать, остановка называлась «Соломенная сторожка». Вероника задохнулась от этого названия. Как поэтично! Пили в общежитии круто. Особенно поэты. Драматурги держались особняком, их вообще интересовали театры, а не толстые журналы. Прозаики часто наведывались в журнал «Знамя», благо он находился почти во дворе дома Герцена, где обретался Литинститут. Таскали туда свои худосочные рассказики и получали отказы с рецензиями, что было очень ценно. Критики все презирали и правильно делали.

Вероника думала, что на вечеринке она услышит ребят из других семинаров. Но никто не собирался делиться своим творчеством, просто пили. Она увидела оживленно беседующих Геннадия и Герасима.

— Мальчики, — сказала она, подойдя, я думала, будет литературный вечер. А все просто пьют.

— А ты не пьешь? — спросил Муму. — И не пробовала? Поэты всегда пьют, потому что у них болит душа. У тебя болит душа?

— Болит, — призналась Вероника.

— Тогда надо выпить.

Налил ей желтое пойло из большой фляги.

— Ну, — подняла Вероника мутный стакан, — за поэзию.

Выпила залпом, потом посмотрела на Геннадия, но, похоже, его душа уже давно болела. Он был не в себе.

— Я лучше пойду, завтра выступаю на семинаре. Надо подготовиться.

Геннадий вдруг ожил:

— Интересно. Я приду.

Нехорошее чувство толкнулось где-то в глубине Вероники: не надо, ой как не надо. Потом понадеялась: прогуляет. Он вообще редко появлялся на занятиях.

— Я пошла?— сказала она полувопросительно.

— Я провожу, — Геннадий встал и, обняв ее за плечи, повел по общежитию. Вокруг клубились страсти, где-то били морду.

— Интересно у вас, — сказала Вероника.

— Я тут не живу. О, — тронул он какую-то дверь, — Шульманы в Питере, — идем сюда!

Вероника, не веря своему счастью, вошла в чужую комнату. Шульманы были прозаики, писали вместе длинный роман, по ходу дела поженились. Сейчас находились в небольшом медовом прогуле по месту прописки мужа в Ленинграде.

Прозаики были люди расчетливые и холодные, так считала Вероника, а поэты — самые прекрасные, самые душевные. Эту мысль она сообщила Геннадию и тут же призналась ему в любви. Бесхитростно сообщила, что он гений, что она его любит и будет любить всю жизнь. Она так и стихи писала: прямым текстом.

Молодой поэт был тронут, да и кого не взволнует такое признание. После этого Вероника сказала, что она готова на все, и стала снимать с себя свитер. Но в общежитии было холодно, тогда она передумала и сняла юбку.

В двери был сломан замок, и Веронику это немного раздражало. И действительно, одна парочка в поисках приюта сунулась было в шульманский загон, но почтительно ретировалась, увидев, что койка занята.

Но потом им стало все равно, пусть хоть весь институт приходит с мастерами и руководителями — они решали свои проблемы, занимались своими расследованиями и пусть хоть весь мир рухнет. Они при деле. Пойло ударило в голову, Вероника не ожидала такой легкости — море по колено. Она давно мучилась от своей невинности.

Но не все шло гладко, да Вероника и не ждала легких путей. Она была воспитана в преодолении трудностей. Молодой поэт был не совсем в форме. Но тоже старался. Опыт надо приобретать, а не изучать. Вероника обожала своего гения, закопошились строчки: «и не надо тут двух мнений, без сомнений, Гена — гений». Ей так понравилось, что она захотела поделиться, но потом подумала: а вдруг обидится или, не дай Бог, украдет?!

Гений вдруг откинулся и закрыл глаза. Вероника не поняла результата, а спросить стеснялась. Решила: уточнит потом, на следующем свидании.

Он спал. Она смотрела на его тонкое усталое лицо. Потихоньку разглаживались обвисшие губы, придававшие ему обычно чуть брезгливое выражение. Она смотрела, смотрела. За эту ночь она прожила с ним жизнь, родила детей, порадовалась его книгам, поставила их на отдельную полку, запомнила их шершавые корешки, погладила ему рубашку.

Что дальше — думать не стала. Быстро оделась и поспешила домой. Метро уже открыли. Надо было многое обдумать и подготовиться к своему выступлению.

Готовилась тщательно: погладила мамину блузку с кружевами. Обсудила сама с собой, не стоит ли надеть длинную юбку. Длинное входило в моду, но чувство неловкости все равно вызывало. «Не буду выпендриваться», — осадила себя Вероника и в последнюю очередь занялась отбором стихов для любовного цикла: «О, без тебя мне жизнь не мила, о, не мила мне жизнь без тебя!»

Она прочитала весь цикл у зеркала, внимательно вглядываясь в свое отражение. В принципе, понравилось, и стихи, и сдержанная манера чтения. Этому она уже научилась.

Входя на следующий день в здание дома Герцена, она вдруг страшно струсила и даже повернулась было к выходу на улицу, как перед ней возник сияющий Геннадий и сказал, не запнувшись:

— Видишь, я ради тебя пришел.

Она была тронута, хотя надеялась, что он проспит.

Они сдали в гардероб пальто и поднялись наверх. Когда проходили мимо деканата, оттуда крикнула секретарша Клавочка: «Овчаренко и Тимофеева, зарегистрируйтесь!»

Оба замерли. «И получите зачетки», — продолжала вещать из полуоткрытой двери невидимая Клавочка.

— Потом, — солидно бросил Геннадий, и они продолжили свой путь. С каждым шагом Вероника теряла то, что нужно при любом выступлении: кураж.

Первый раз она читала на семинаре не одно маленькое стихотворение, а целый цикл, мысленно посвященный Геннадию.

Вошел Слуцкий. Все поприветствовали его по-студенчески: не встали, как школьники, а просто чуть приподнялись над стулом. Мастер махнул рукой. Все сели.

— Ну-с, — сказал железный комиссар, — приглашаем нашу Веронику. Не все же ей чужое читать, пусть свое почитает.

Вероника вышла, положила перед собой коленкоровую тетрадку. Все замерли. Обычно поначалу все всегда слушают внимательно, прикидывая, что надо будет сказать при разборе. А потом каждый погружается в свои проблемы, и к концу чаще всего уже ничего не слышат.

Вероника начала неожиданно очень тихо, как бы стараясь тишиной голоса сразу усыпить бдительность слушателей. Почтительно прослушав первое стихотворение цикла, попросили читать громче, и Руководитель с этим согласился. Он сам был погружен в свои заботы, а тут еще колыбельную слушать.

Вероника усилила звук голоса и вдруг услышала обидный смешок. Скосила глаз: смеялся Геннадий. Сначала просто подхихикивал, а потом просто в голос. Слуцкий очнулся и попросил тишины и внимания.

Она поняла, что проигрывает и пошла ва-банк, стала читать так, как она привыкла: громко, уверенно, с выражением, наполняя болью — как вчера говорил Герасим — каждое слово. Стихи были о ее одиночестве, о том, что у нее нет друга, с которым можно поделиться этой болью, не станешь же делиться с тем, кто сам и есть боль. К последнему стихотворению ее голос звучал уверенно, она говорила о том, что ее любовь и есть ее жизнь. Спасибо судьбе за такую любовь.

Закончила в слезах и тишине. В аудитории стояла неловкая пауза.

Как сказать правду и какую правду — никто не знал. Руководитель попросил обсуждения. Студенты попросили перерыва. Вероника быстро выбежала в коридор и спустилась вниз. Взяла в деканате под расписку зачетку и спряталась в женском туалете. Слава Богу, было две кабинки, и никто не ломился в ее дверь. Когда отзвонил звонок, она вышла и пошла на свое «аутодафе».

Постояла у дверей, прислушалась, говорили о зимней сессии. Вошла. Геннадия в аудитории не было. На нее никто не обратил внимания. Она тихо села на свое место, достала тетрадь и написала слово «Обсуждение». Когда начали говорить, она аккуратно записывала все мнения — так было легче дышать.

Как всегда мастер предложил кому-нибудь начать. Как всегда все молчали.

Потом неожиданно встал Герасим и сказал: «Расстрелять соленым огурцом!» И сел. Все засмеялись. Вероника записала эту фразу. Наступило молчание.

— А уточнить, — спросил мастер.

— А я уточнил: соленым.

Опять посмеялись.

— Буду вызывать, — предупредил руководитель. Тогда встала девочка из Белоруссии Алиса и сказала: «А мне понравилось», — и села. Опять посмеялись.

Вероника записала Алисин текст: «А мне понравилось».

Немного разрядилось напряжение. Но все равно все молчали. Тогда руководитель понял, что надо брать бразды в свои руки, откашлялся и слегка тронул тему любви, легко ли, мол, вообще на эту тему писать. Все согласились: нелегко. Потом он зацепился за мысль: «Не станешь же делиться болью с тем, кто и есть боль», — и обсуждение покатилось в сторону логического оправдания данной сентенции. Вскоре забыли о Веронике совсем. А она все писала и писала.

Вышла уже не такая запуганная, как в перерыве. Огляделась, но Геннадия так и не увидела. И внизу в раздевалке не было. А ей так нужно было с ним поговорить. Мимо прошел Муму, но с ним как раз все было ясно.

Вероника поехала домой, и первый раз за все последние месяцы сердце заболело от пустоты ее дома, от того, что некому ей рассказать про успех-провал ее стихов, что никто не ждет ее дома и нет той жилетки, в которую можно излить свои слезы.

Несколько дней Геннадий вообще не появлялся, но ему все сходило с рук. Даже очень строгая проректорша никогда его не ругала, а, наоборот, приносила ему на занятия чашечку растворимого кофе.

Потом пару раз мелькал где-то в отдалении, она поняла: он ее избегает.

Еще неделю его опять не было. «Ну просто тургеневская барышня, — думала она, — нежный очень».

И вот — пришел. Она заметила его издалека — он сидел с ногами на широком герценовском подоконнике, а рядом прильнула к нему белорусская поэтесса Алиса. Они шушукались, и белоруска хихикала мелко и зазывно.

— Нам надо поговорить, — решительно заявила Вероника, отодвигая белоруску подальше от Геннадия. Алиса удивилась, но отошла. Но Геннадий спрыгнул с подоконника и пошел за Алисой. Вероника догнала его и четко произнесла заготовленный текст: «Ты обращаешься со мной, как с надоевшей женой, а мне надо выяснить наши отношения».

Она понятия не имела, как обращаются с надоевшей женой, и не знала, что ничто так не выводит из себя мужчину, как фраза «надо выяснить отношения».

Овчаренко посмотрел сквозь нее в задумчивости.

— Сочиняет, — поняла Вероника и перестала подходить, благоговейно уважая чужое творчество. Вокруг него вилась Алиса и подкармливала белорусским салом. С ним происходило что-то нехорошее: он постоянно был на взводе и от этого совсем не мог выражать свои мысли. Какая-то беда висела над ним. Вероника это чувствовала и не знала, как помочь.

Спросила соседа по аудитории Батыя, киргиза-переводчика, в этом году на отделение переводчиков принимали киргизов: как он думает, может, это творческая депрессия?

Но студент бился над переводом Касынмалы Джантошева на русский язык и не врубился.

Еще через неделю она решилась к нему подойти.

— Ты мне ничего не сказал.

— О чем не с-с-... — запутался гений.

— О моих стихах.

— Стихи — говно.

— Но я же в них всю душу вложила.

— Если вложила, не говно, — легко согласился Геннадий.

Она очень внимательно посмотрела в его глаза. Зрачков не было. Она не знала, что это такое, но ей стало страшно.

— У тебя беда, — сказала Вероника утвердительно, — я вижу.

— Что — ты — видишь?— отрубил Геннадий в три приема.

— Что тебе плохо.

Звонок на лекцию. Разговор прервался. Вероника стала еще внимательней наблюдать за своим другом. И вдруг увидела, как Батый ему что-то передал: небольшое, из руки в руку. Геннадий сунул это небольшое в верхний карман и полез за деньгами.

Айтматова все читали, и Вероника тоже. Она подлетела коршуном и вцепилась в верхний карман: что там у тебя? нет, ты покажи, что там у тебя.  Киргиз засмеялся: там ничего, народный обычай.

— Я тоже хочу народный обычай.

— Это мужской, не надо, ты женщин, ты поэт.

Геннадия шатало. Он скрылся в мужском сортире.

Вероника вошла в мужской сортир. Геннадий наклонился над писсуаром и что-то нюхал. Вероника закричала:

— Ты что, умереть хочешь? Я не дам тебе умереть!

Выхватила порошок и вытряхнула его в писсуар.

— Дура, — сказал Геннадий, — это лекарство, я без него умру.

В сортир вошли студенты. Вероника выскочила, не обращая на них внимания. Пробежала по аудиториям и нашла киргиза.

— Что ты ему дал, что ты ему дал? — она трясла Батыя как грушу, а он только смеялся. Что тут смешного, она не понимала.

— Он умрет, да, он умрет?

— Ты сказал — у него депресс, я помог.

— Это наркотик, да? Наркотик?

— Какой-такой? — хохотал Батый неприятным смехом.

Вошел преподаватель советской литературы, надо было успокоиться. Геннадий не появился. Вероника еле досидела до перерыва и пошла в деканат. Там как раз была  секретарша Клава. На просьбу дать ей адрес студента Овчаренко дала не раздумывая. Раз просит, значит, нужно.

Вероника поблагодарила, потом проверила внизу в раздевалке: куртки Геннадия не было, значит, ушел.

И поехала по адресу. Варсонофьевский переулок — где это непроизносимое место?

Нашла с трудом, где-то между полуразрушенных церквей большой многоквартирный дом. Пятый этаж без лифта. Позвонила в дверь. Спросила Геннадия. Усталая женщина в поношенном халате и тапках сказала:

— Его нет.

И предприняла попытку закрыть дверь. Вероника вставила ногу. Спросила:

— Когда будет?

Ответ:

— Не знаю. А вам что?

— А мне поговорить.

— О чем?

— Я из института, я думала, он заболел.

— Заболел.

— Он в больнице?

— Еще чего.

— А где он болеет?

— А вам зачем?

— Я его подруга.

— И что?

— Я волнуюсь.

— За себя волноваться надо.

— А я за него волнуюсь...

Длится долгий, бессмысленный диалог. И при этом не кончается. У женщины явный интерес к гостье. Наконец прервался вопросом:

— Чаю хотите?

— Очень.

— Ноги вытирайте.

Повернулась и пошла. Вероника за ней. Соседки высунули нос из своих комнат. Со всеми вежливо поздоровалась. Кое-кто даже ответил. Шли долго, коммуналка была большая. Миновали кухню, ванную и уборную, потом завернули за угол — там даже пол изменился, кончился паркет. Наконец хозяйка ткнулась в неприметную фанерную дверь, явно советского происхождения, след уплотнения, и они вошли в крохотную кладовку с мутноватым окошком. Все было заставлено книгами, даже на полу стояли стопки. За стопками на раскладушке лежал в уличной куртке Геннадий и смотрел на Веронику.

— Господи, что случилось? Геночка!

Молчит и смотрит своими глазами без зрачков. Потом закрыл.

— Я знаю, кто ему это дал, — сказала Вероника.

— Чай будете?

— Я знаю, я знаю.

— Не будете?

— Он такой талантливый. Его Гений называют.

— Чайник остыл.

— А что можно сделать?

— Пить холодный.

— Позвать врача? Вызвать скорую?

Мать закурила «Беломор». Протянула Веронике. Вероника взяла толстую папиросу и тоже закурила. Геннадий спал тихо, как в обмороке.

— Однажды три дня спал, — сказала мать.

В этом доме была такая страшная беда, о которой Вероника только читала у Кафки. Беспросветная, безумная, самоубийственная.

Женщины сидели возле спящего и молчали.

Недели две не было ни слуха ни духа. Вероника маялась, но не могла заставить себя поехать на Варсонофьевский. Приближался Новый год, начались зачеты. У Вероники не было подруги, это было невыносимо — все носить в себе. Тогда она выбрала в подруги Муму. Она сказала, что надо поговорить, и они пошли в излюбленное литинститутцами кафе «Молочное» в самом начале Тверского бульвара. Там взяли классическое: стакан молока и бутерброд: килька с черным хлебом. Сели в уголке с видом на улицу Горького.

Вероника говорила, Герасим молчал. Когда она закончила, произнес:

— Лечиться надо.

— Как? Разве от этого лечат. Вот у Айтматова в «Плахе»...

— Лечат, лечат, — неуверенно сказал Муму.

Они поехали к Геннадию. Он был в хорошей форме. Вероника очень обрадовалась. Мамы не было. Вероника пошла на кухню, поставила чайник, достала чашки из буфета, вела себя по-хозяйски.

Ребята оживленно беседовали. Геннадий поклялся завтра же начать сдавать зачеты. Это был самый замечательный вечер в ее жизни.

Когда уходили, она спросила:

— А как мама?

— Нормально. На работе.

— Привет ей передай.

— Обязательно. Спасибо, что зашли. До свиданья, до свиданья.

Казалось, он куда-то очень спешил.

Вероника прижалась к нему крепко-крепко, не оторвать. Он даже немного заерзал.

Она была счастлива и всю дорогу благодарила Герасима за оптимизм. Конечно, все лечится, нельзя руки опускать, надо верить в лучшее. Муму помалкивал.

Утром еще в раздевалке она почуяла что-то неладное. Каким-то звериным чувством. Все вокруг как будто врали, каждое слово, обращенное к ней, даже «доброе утро» было каким-то фальшивым. Она увидела Герасима наверху на лестнице и замахала ему, но он исчез.

Все массово шли в актовый зал на встречу с писателем Юрием Казаковым. К ним часто приходили интересные люди, и студенты любили эти внезапные замены скучным лекциям.

Вероника вошла в уже забитый зал и села у двери. Мимо нее прошел знаменитый писатель в кожаном пиджаке. Она его не читала, но имя было на слуху. Первая фраза, которую произнес Казаков, ее ошеломила: «Волка, — сказал он с ударением на последнюю букву «а», — ноги кормят, бегать надо, тогда может что-то получиться». И стал рассказывать о том, как тернист путь молодого литератора и как надо, не теряя присутствия духа, посылать и самому носить свои произведения всюду, куда можно и нельзя.

— А куда нельзя? — немедленно раздался вопрос из зала.

Что ответил писатель, Вероника не услышала, потому что приоткрылась дверь, и на пороге она увидела мать Геннадия.

Она тут же выскочила из зала и сразу поняла, почему на нее все смотрели с немым ужасом. Теперь она сама смотрела так на мать.

— Повесился, — просто сказала мать и спросила: — Где у вас деканат?

На похоронах народу было мало. Мастер не пришел, у него жена умирала. Вероника хоронила за короткий срок третьего любимого человека и готовилась к долгой скучной пустой жизни. Говорили немного, но хорошо. Было утешительно слышать, какой он был талантливый, как его все любили и как он любил всех. В голове Вероники начала жить поэма, которую она сразу назвала «Звезда и Принц»: это была история их любви, по продолжительности растянутая на долгие годы, которых на самом деле у нее и не было. Но строки рождались, рифмы били в висок, словарь рифм не закрывался. Казалось, она поставила себе цель: использовать все варианты, представленные в словаре. И она начала трудиться, очень требовательно к себе и как бы прислушиваясь к звучащему в ней голосу Геннадия: «Если душу вложила, не говно».

Сразу устроилась работать в библиотеку и ушла на заочное. Не виделась ни с кем из своего потока. Встречались только на семинаре. Да там было невесело. Мастер отошел от дел, уехал после смерти жены куда-то к брату тосковать по своей любимой Танечке.

Вероника вдруг вспомнила, что у нее тоже есть брат по отцу. Попробовала поискать. Но поиски в справочном бюро не дали никакого результата: Тимофеевых много, и ей предлагали то совсем молоденького, то не Тимофеева, а Тимошкина. На этом она и успокоилась.

Жизнь потянулась, как она и предполагала, невеселая. Закончила все-таки институт, кое-как защитилась небольшой подборкой.

Она искала стихи Геннадия Овчаренко. Даже съездила на Варсонофьевский, но коммунальные соседи сказали, что мать Гены давно здесь не живет, и комната их приспособлена под кладовую. На вопрос Вероники, а нельзя ли поискать черновики, ответили очень грубо: «Вали отсюда, пока цела!» Она и отвалила. Нигде и никогда ей не встречались его строчки, и нигде не было друга Муму, сказали — спился, как Есенин.

Середина жизни проскочила быстро. И вот подслушала диагноз: рак второй степени. Накануне пенсии. А она же еще не жила. Почему? Зачем? За что?

В библиотеке ее научили пользоваться компьютером, и она открыла сайт, который она назвала: «Поэзия — это жизнь». Она помещала там свои стихи и получала кучу откликов от женщин, которые единственные ее понимали.

Однажды поместила поэму «Звезда и Принц», которую переделала в пьесу. Получилась сказка немного в стиле Оскара Уайльда с примесью Антуана Экзюпери о любви несовместимых — ни при каких случаях — существ. Конечно, принц — это был Геннадий, ее единственная любовь, ее светлый луч, ведущий ее по жизни. Он же и звезда. Смотрел на нее с неба уже столько лет.

Однажды она разговорилась в библиотеке с одним милым немолодым драматургом. Рассказала ему, что закончила Литературный институт у самого Слуцкого, пишет стихи. И даже недавно написала пьесу-сказку в стихах. Она ждала, что он проявит хоть какой-то интерес — если не к ней, то хотя бы к пьесе. Но он вздохнул и сказал: «Очень вас понимаю. Писать трудно».

Она так не считала, но не стала спорить. Просто выложила свою поэму в интернете и получила очень хорошие отзывы. Плохие тоже были, но она их не читала.

В комментариях написали: « Эту пьесу надо ставить на сцене. А не тот ужас, который идет в театрах».

Вероника задумалась. Поместила в интернет призыв желающим в любом возрасте принять участие в поэтическом спектакле. Желающие появились. Она попросила разрешения в библиотеке собрать людей на чтение своей пьесы.

Люди пришли — немолодые, неказистые, некоторые с малолетними внуками. Усадила всех поближе и громким молодым голосом прочитала свою поэму, не забыв посвящение «ГО», которое заинтересовало мужчин, не гражданская ли оборона имеется в виду. Пришлось признаться, что нет, это имя ее дорогого друга Геннадия Овчаренко, талантливого поэта, рано ушедшего из нашей жизни.

Почтительно помолчали. И она начала, как и прежде, эмоционально, восторженно и в конце в слезах.

Слушали внимательно. Когда она всхлипнула, замолчали даже шкодливые внуки.

В поэме говорилось, что любовь побеждает смерть, что возлюбленные соединяются на небесах, именно там они занимают свое место в различных созвездиях во Вселенных и радуются, глядя на нас сверху, что мы скоро с ними встретимся.

Похлопали и спросили, какие она видит перспективы.

Вероника ответила, что она видит одну перспективу: она ставит этот спектакль, все получают роли, и они гастролируют по всей стране, неся людям восторг и веру в счастье даже после смерти.

Перспектива понравилась. Стали говорить о ролях, прозвучало модное слово «кастинг».

Вероника, не моргнув глазом, как будто всю жизнь этим занималась, сказала, что готова приступить немедленно прямо здесь в библиотеке.

— А костюмы? Костюмы будут?— взволновались женщины.

— Будут самые лучшие костюмы.

— А где мы будем репетировать?

— Здесь в библиотеке по вечерам.

Роли разошлись моментально, не было только принца.

Вдруг раздался стук в дверь.

— Пора уходить? — спросили будущие артисты. Вероника пожала плечами и впустила молодого очень высокого парня.

— Я опоздал, — выдавил он с трудом, — п-п-простите.

Сердце Вероники замерло. Она не могла поверить. Это был знак свыше.

— А вот и принц, — сказала она.

— Но я н-н-не знаю пьесы.

— Не важно.

— И я з-з-заикаюсь.

— Это прекрасно.

Она смотрела на высокого немного нелепого парня лет двадцати, а видела своего Геночку с мучительно-рубленой речью и с большим талантом.

Так началась новая жизнь. Случайно собранные люди чувствовали себя в столице чужаками и беженцами. Им надо было устраивать свою новую жизнь. Они нуждались в общении, в контактах, в общих мероприятиях, в общих проблемах, которые надо было решать всем миром: их миром. Никто не собирался быть артистом: им просто хотелось избавиться от одиночества.

По ходу репетиций Вероника трижды переписала пьесу, то увеличивая количество ролей, то сокращая в зависимости от состава. Однажды дома, сидя в удобном кресле, не напрягаясь и даже неплохо себя чувствуя, она потеряла сознание. Пришла в себя на полу и поняла, что времени у нее мало и надо поторопиться.

Она написала заявление об уходе и покинула библиотеку, в которой проработала всю свою сознательную жизнь. Никто не сказал ей спасибо. Никто даже не заметил, что она ушла, потому что в читальном зале уже давно никого не бывало. Интернет съел книгу. Единственное, что она унесла с места работы, — выписку из формуляра немолодого драматурга. Это был единственный человек из литературного мира, и ей захотелось его пригласить на премьеру. Позвонила, напомнила о себе, и он согласился.

Такого волнения не бывало даже в ранней молодости, когда она читала свои работы на семинаре. Кстати, за стихи она не беспокоилась, они уже отстоялись, за столько лет заматерели вместе с автором, у них все в порядке. А вот актеры — это люди нервные. Могут и подвести: забыть слова, выйти не с той стороны, не поместиться в кружок света. А ведь зрители будут снимать обязательно, на память актерам.

Последним в уже заполненный зал вошел драматург и сел на место Вероники в первом ряду. Ну, значит, она постоит, хотя ноги в последнее время очень болели. Зальчик был маленький, мест на сорок. Было страшно душно. Вероника почувствовала себя плохо. И еще отказал голос, не смогла сказать заранее приготовленные слова благодарности, вырывалось какое-то шипение. Она просто махнула рукой осветителю и втиснулась между гостем-драматургом и подружкой-библиотекаршей, которая еще держала букет и телефон для съемки.

И погас свет, а потом вспыхнул. На крошечной сцене стояла вспотевшая от ужаса Фея и говорила свой первый монолог:

«Я вижу ясно, как вчера, во тьме ненастья, ты смотришь нежно, как всегда, и это счастье».

Драматург слегка хмыкнул, потом вспомнил, что рядом сидит автор. Вероника постаралась не обращать на него внимания, хотя его расческа в боковом кармане впилась ей в бедро.

— Ужас какой, — думал драматург, — где я? В сумасшедшем доме? Шоу в психушке? Психологический тренинг для анонимных алкоголиков? Почему все в таком восторге?

Зрители были благодарны, это были не зрители, а болельщики за свою любимую команду. Противника не было. Противником ощущал себя драматург.

Хлопали без остановки. Совсем потерявшая голос Вероника только кланялась и прямо намекала драматургу взглядом: встать и сказать. А тот только хлопал. Говорить не хотел. Ну и черт с тобой.

Началась вакханалия поздравлений, букетов, славословий в ее адрес — Вероника этого не любила.

Драматург встал и, не переставая хлопать, удалился. Ну и иди. Не больно-то надо было.

Неожиданно к ней приблизился немолодой дяденька к коробкой конфет. Он протянул коробку и что-то сказал. Она не расслышала. Поблагодарила кивком.

Начали фотографировать. Каждый предлагал свой телефон, и сессия затянулась. А надо было еще все убрать, сложить и пойти, как договаривались, отметить премьеру.

Когда, еле живая, она выползла из черного подвала, мечтая не о банкете, а о стакане воды, ее ждал все тот же дяденька, уже одетый.

— Вероника, — сказал он ей, — можно тебя проводить? Куда ты сейчас?

— В кафе, это тут рядом.

Она удивилась фамильярному тону.

— А вы, собственно, кто?

— Я же тебе сказал. Лешка Тимофеев, твой брат.

Она остановилась:

— А как вы... как ты...

— По интернету. Я тебя давно искал.

— И я тебя. Даже в горсправку обращалась.

За ними шли болельщики и несли реквизит и букеты.

— Леша, как я рада, ты не представляешь. Иди с нами, только не исчезай.

По дороге наткнулись на драматурга на распутье, который размышлял, что лучше: идти или ждать автобуса. При виде целой процессии он посторонился, но, разглядев Веронику, подошел и поцеловал ручку.

— Стихи говно?— спросила она.

Драматург запнулся, но потом сказал:

— Это не имеет значения. Это искренно и доставляет вашим актерам счастье. А такое дорого стоит.

Подошел автобус, и он успел вскочить в дверь. Вероника смотрела на него и думала: «Он сказал то, что говорил когда-то Гена, значит, это правда».

Шумной оравой вошли в пустынное кафе. Официанты сразу ожили, забегали, задвигали столы и стулья. Пока все рассаживались, Вероника думала: «Вот моя семья, это очень близкие мне люди».

— А дальше, дальше, что дальше? — кричали они ей. — Какие перспективы?

У нее не было перспективы вообще. Теперь она знала точно.

— Я... я не знаю... — сказала она, — мне надо полечиться.

— Лечитесь на здоровье, — закричали ей, — мы сами напишем.

В углу целовались Звезда и ее Принц.

Эверест

Супруги Анастасия Александровна и Анатолий Алексеевич занимались любовью под негромкие телевизорные новости. Делали это обстоятельно и привычно.

Неожиданно супруга громко и страстно закричала: «Ура! Соне Апфельбаум дали премию Станиславского».

Анатолий Алексеевич принял крик за оргазм и возгордился.

Тут же раздался громкий стук в стенку. Анатолий Алексеевич замер. Потом продолжил свою работу.

Стук повторился. Анастасия Александровна скосила глаза на часы:

— Который час? Да еще одиннадцать. Что, они с ума сошли?

— Выключи телевизор.

— Да он чуть слышен.

Желание иссякло. Оно и так еле теплилось.

Утром в дверь позвонили. Анастасия Александровна готовила завтрак. Анатолий Алексеевич еще спал. Анастасия Александровна поднялась на цыпочки и посмотрела в глазок. Там никого не было. Она успокоилась и вернулась к каше. Но звонок повторился.

— Кто?

Что-то невнятно прошелестело. Анатолий Алексеевич проснулся и вышел в коридор.

— Что случилось?

Звонок. Анатолий Алексеевич решительно открыл дверь.

За дверью стояла маленькая перепуганная женщина лет сорока с нервным бесцветным лицом в сером пальто и старомодной шляпке.

— Простите Бога ради, я из первого подъезда.

Анатолий Алексеевич указал рукой вправо, но дамочка перевела его руку влево, нежно коснувшись поношенной перчаткой с маленькой прожженной дырочкой на среднем пальце. Потом она трагически сложила руки:

— Умоляю, сделайте телевизор потише.

— Да он выключен.

— Ночью, пожалуйста, потише. Я очень рано встаю на работу. Я не сплю.

— Конечно-конечно. Но мы очень тихо включаем.

— Спасибо. Я вижу, вы интеллигентные люди. Простите, что потревожила. Я из другого подъезда.

Дом был брежневского времени, чуть получше хрущевского и много хуже сталинского. Слышимость была средняя, но все же когда соседи вбивали гвоздь — было слышно по всему подъезду.

Анатолий Алексеевич заболел легкой простудой и отселился в другую комнату. Анастасия Александровна посмотрела перед сном новости культуры, приняла снотворное и заснула. Разбудил громкий стук — крепкий мужской кулак колотил в стенку. Сердце забилось — включила свет: четыре утра.

С большим трудом заснула. Ближе к шести стук повторился. Анастасия Александровна подумала — как хорошо, что Анатолий Алексеевич не слышит. Больше не спала. Встала, сварила кофе.

Стала думать. Они были пенсионеры, и жизнь была скучновата. Дочь и внуки жили далеко. В доме шел капитальный ремонт, и это вносило оживление, люди в их подъезде познакомились, объединенные одной бедой: замена труб, кабелей, электрических проводов. С утра до вечера работали дрели, и у Анастасии Александровны болели зубы от этих сверлящих звуков. Накануне предложили заменить радиаторы за счет ремонта — это взволновало супругов, но мысль, что надо будет освобождать доступ к окнам, убивала: уж очень захламлена была квартира книгами, шкафами с одеждой, мелкими сувенирами, которых вообще нельзя вы­бросить, потому что каждый — память о важных для них событиях.

Утром, когда встал относительно свежий Анатолий Алексеевич, опять раздался звонок в дверь. За дверью стояла все та же испуганная женщина, молитвенно сжимая руки в поношенных перчатках:

— Умоляю, я опять не спала, а мне вставать в семь утра.

Анастасия Александровна подумала: она второй раз приходит к нам в десять утра, какого дьявола она встает в семь.

У несчастной женщины на ресницах трепетали слезинки.

— Голубушка, — пропел Анатолий Алексеевич, — мы крепко спали всю ночь.

У Анастасии Александровны шевельнулась обида — как вам это нравится, он крепко спал.

— И никакого телевизора мы не включали, — доброжелательно продолжил муж.

Анастасия Александровна включала телевизор и будет включать, хотя сама почти не слышит, что там на экране щебечут. Она промолчала.

— У вас, наверное, большой экран и сильный звук.

У них был старый маленький Самсунг начала перестройки, и работал только канал «Культура», но унижаться перед дамочкой из другого подъезда не хотелось.

— Конечно-конечно, — пролепетала дамочка, но не ушла, а продолжала искать аргументы:

— Понимаете, мы вселились в сентябре, и вот уже декабрь я не сплю ни одной ночи, у вас все время: бу-бу-бу.

— Абсурд, — благодушно сказал Анатолий Алексеевич, — это капремонт.

— О-о, вашими бы устами мед пить, — непонятно отреагировала соседка. И собралась уходить, но Анатолию Алексеевичу как назло пришел в голову аргумент.

— Понимаете, — сказал он несколько барственно, — мы люди творческие, это дом театральных деятелей, я прихожу после спектакля, и мне надо расслабиться, отдохнуть.

— О, конечно, — обожающе глядя на творческого человека, — сказала дамочка, — я вас очень хорошо понимаю.

На самом деле Анатолий Алексеевич давно был не у дел — по профессии он был то, что в народе называют «балерун», артист балета, в мимансе. Очень редко его вызывали на «Спящую», где он ходил в свите королевы в красивом костюме с пером на голове.

Анастасия Александровна и Анатолий Алексеевич собирались на новогодние праздники к дочери в Америку, но денег на билет не нашли, поэтому поехали на дачу, а друзьям сказали, что в Америку. Как стыдно быть бедным! Натосковавшись в пустынном зимнем Алексине, вернулись в цивилизацию. Вечером тихо-тихо, почти неслышно включили хорошую ночную передачу «Для тех, кто не спит» и тут же получили крепкий стук в стенку, причем это был не жалкий кулачок в поношенной перчатке с дырочкой, а могучий удар «космонавта», которым на митингах курочат людей. Анастасия Александровна даже немного испугалась. Анатолий Алексеевич встал, оскорбленно ушел в другую комнату и крепко запер дверь. Супруга с ненавистью вырубила телик и попробовала за­снуть. Наконец со снотворным удалось. Поэтому стук отбойным молотком по голове ее разбудил не сразу — сначала снился американский внук с железным роботом, которого он пытался разобрать на части. Это было ближе к шести утра. В это время внуки на другой стороне земного шара идут из школы. Нет, это опять стучали в стену.

После завтрака — звонок в дверь.

Анастасия Александровна пожалела мужа и открыла дверь. В той же шляпке и в тех же перчатках (может, она в них спит?) стояла прошлогодняя дамочка.

— Анастасия Александровна, — сказала она, по-собачьи заглядывая в глаза, — я вас очень уважаю, но вы не могли бы сделать телевизор потише.

В комнате тяжело закашлялся Анатолий Алексеевич:

— Он болен, — зачем-то поделилась с соседкой Анастасия Александровна, раздраженная тем, что ее называют по имени-отчеству. Откуда ей известно?

— О, простите великодушно, — застонала гостья, — пусть поправляется, сейчас в городе такой грипп ужасный. Я могу порекомендовать Анатолию Алексеевичу...

— Спасибо, не надо, — отрезала Анастасия Александровна, закрывая дверь. Но гостья ловко всунула башмачок в образовавшуюся щель и даже чуть всхлипнула от некоторого дискомфорта.

— Я вас прошу только об одном, — не включайте громко телевизор.

Анастасии Александровне удалось выпихнуть назойливую визитершу и даже как бы невзначай смазать ей по морде кожаной обивкой двери.

Теперь вечерами они уже не занимались любовью, а быстро ложились спать в разных комнатах, причем Анатолий Алексеевич очень быстро засыпал, а Анастасия Александровна маялась настоящей бессонницей, размышляя над судьбами дочери и внуков.

Но наконец заснула — проснулась от тяжелой канонады, за окном взлетали и летели прямо к Музею Вооруженных сил ракеты «земля — земля» в виде новогодних китайских петард. Музей не отстреливался, хотя мог бы. Такое количество оружия пряталось в его залах, подвалах и ангарах, что можно было взорвать всю Москву.

Анастасия Александровна доброжелательно отнеслась к этой акции, все же праздник, старый Новый год. И очень тихонько включила телевизор. Передавали интересное — про Вольфа Мессинга, который работал на НКВД, и по ночам его уводили в Кремль для таинственных расследований. Утром выбрасывали из машины у подъезда, и он сидел на лестнице, чтобы не будить коммунальных соседей, дожидаясь, пока кто-нибудь да откроет дверь.

Зоркая энкавэдэшная соседка немедленно дала себя знать.

Она позвонила по квартирному телефону около половины второго ночи, очевидно, списывая даже канонаду на ненавистных соседей. Анатолий Алексеевич услышал звонок, потому что шел в этот момент в туалет. По телефону женский голос сказал, что звонит по просьбе несчастной подруги, которая в наступившем году не спала еще ни одной ночи, неужели нельзя сделать чуть тише телевизор?

Обалдевший Анатолий Алексеевич спросил:

— Где вы взяли наш телефон?

Ответ был: в театре.

Трубку положили.

— Ася, — закричал довольно громко Анатолий Алексеевич, — у тебя работает телевизор?

— Конечно нет, — ответила Анастасия Александровна, что было равносильно правде — она его выключила. — А ты слышал канонаду?

— Какую?

— Петарды.

— Нет.

Анатолий Алексеевич уютно закрылся в своей комнатке, которая соединялась с соседями из другого подъезда, и заснул.

Последним ударом, доконавшим Анастасию Александровну, был ночной звонок в четыре часа утра, когда особенно хочется спать. Ей долго снилось что-то красивое и музыкальное, потому что они совсем недавно купили новый аппарат, и у него был такой нежный звук из классической музыки. Насладившись Моцартом, Анастасия Александровна проснулась и поняла, что это домашний телефон. Медленно шла, долго просыпалась, наконец взяла трубку — гудки. Страшно забилось сердце: Дашка, внуки, что-то случилось, боже мой, ужас, но будить мужа не решилась.

Утром звонок в дверь. Полный повтор предыдущих визитов. Перчатки, слезинки, шляпка, испуг, слабость.

Анастасии Александровне захотелось ее убить, она насмотрелась фильмов с Коломбо и знала, что это сделать очень легко. Она заорала на весь подъезд: «Ах ты, сука вонючая, стукачка гэбэшная», но Анатолий Алексеевич был начеку и отодвинул ее в сторону, выйдя в халате на лестничную площадку. Оттуда доносилось: «Голубушка, да у вас паранойя, ах, на Новый год, так нас не было, мы были далеко, давайте по-хорошему».

Анастасия Александровна высунула нос на площадку:

— Если по-хорошему, надевай штаны и иди в их квартиру — будем проверять уровень слышимости, только возьми мобилу.

Сняв халат и натянув штаны, Анатолий Алексеевич в сопровождении дамочки удалился. Анастасия Александровна почему-то подумала: я его больше не увижу!

Через сорок минут мобильный телефон ожил: включи телевизор!

— Он у меня включен.

— Включи громче!

— Включила.

— Еще громче.

— Включила.

— Еще громче.

— Не могу, не получается, ему двадцать девять лет, он устал.

— Хорошо.

— Что хорошо? Слышно или нет?

— Не слышно. Но вот хозяйка уверяет, что я не улавливаю ультразвук.

— Пошли хозяйку с ее ультразвуком в жопу и возвращайся.

Пока ждала мужа, стоя у телевизора, ощутила неприятный запах — горело что-то резиновое. Или пластик.

Анатолий Алексеевич вернулся, довольный удавшейся миссией:

— Она больше не будет звонить, я убил ее аргументом, что мы были на Новый год в Америке.

— Скажи, что тут горит — чувствуешь?

Анатолий Алексеевич ответил легкомысленно:

— Это у ее бабки сгорела ручка от сковородки.

— И этот запах идет к нам? Из другого подъезда? Мы, что, с ними вообще живем в одной квартире?

— Все, тема закрыта. Она больше не будет ни звонить, ни стучать.

Вечером, крепко закрыв дверь в ту комнату, где стоял телевизор, стали смотреть по интернету «Фанни и Александр» в полном формате.

Не было еще десяти часов, как из комнаты, где стоял выключенный телевизор, раздался все тот же стук.

— Чем это она так колотит, может, сковородкой?

На следующий день Анатолий Алексеевич пошел в соседний подъезд. Оказалось, что не так легко войти, потому что пупочка, открывающая их подъезд, совершенно не подходила к соседнему. Пришлось постоять на холоде, поджидая какого-нибудь жильца. Жилец появился через двадцать пять минут, но Анатолий Алексеевич был терпелив.

Дома была только бабка, настроенная агрессивно, она сказала, что они подают на суд домкома, и там еще посмотрим, кто кого.

Анатолий Алексеевич почувствовал себя в ловушке. Он не знал, что еще существуют домкомы и швондеры.

Погрозив бабке страсбургским судом, удалился.

Людмила, соседка по площадке, забежала к Анастасии Александровне узнать, почему она вчера так кричала на лестнице. Услышав рассказ, сказала, что пойдет на любой суд свидетелем, что Анатолий Алексеевич и Анастасия Александровна — люди тихие и законопослушные.

Они поцеловались и поздравили друг друга с Крещением. И вместе спустились к почтовому ящику. Людмила достала жировку, а Анастасия Александровна, кроме жировки, письмо от руки, адресованное Анатолию Алексеевичу.

«Мой дорогой, Анатолий Алексеевич, после нашей вчерашней встречи и разговора, я не стучала вам и тем более не звонила ночью. Я легла спать в 23.30 и прекрасно спала всю ночь. Кроме того, вчера мы объяснились, и, как мне показалось, поняли друг друга. Анатолий Алексеевич, дорогой, если вы хотите мне что-то сообщить, оставляю свой номер телефона. Только не надо тревожить маму. Еще раз хочу вас заверить: вчера я ничего не слышала из-за стены и, если вам кто-то стучал и звонил, то это была не я. Возможно, это не вам стучали, а где-то выше или ниже этажом. У нас всегда стучат. С огромным уважением с надеждой на взаимопонимание. Ваша Ирина»

Соседка Людмила перечитала письмо дважды и сказала: это сериал!

Анастасия Александровна разорвала письмо в мелкие клочки.

На Крещение пуляли петардами, как на страшном суде, и Анастасия Александровна с Анатолием Алексеевичем сидели на кухне и читали каждый свое: Анастасия — Юрия Слезкина про «Дом правительства», а Анатолий смотрел на планшете новости по «Дождю», даже не пытаясь врубить звук.

Утром никто не пришел. Стало обидно — хотелось, чтобы кто-то оценил их жертву.

Вечером Анатолию Алексеевичу потребовалось все же пообщаться с дамочкой, а не с ее чокнутой мамашей, и он придумал вынести мусор, что удивило Анастасию Александровну, потому что им только что во время капремонта поставили новый с иголочки мусоропровод. Потом поняла, что он хочет выбросить затоваренный на балконе свернутый рулоном старый линолеум, который остался еще от прежнего жильца, и одобрила идею.

Анатолий Алексеевич слегка приоделся и на ее недоумение ответил, что не привык выходить во двор в тренировочных штанах. И ушел. Анастасия Александровна хотела проследить с балкона траекторию его движения, но по вотсапу позвонила дочь из Америки, и она обо всем забыла. Она очень скучала по внукам и уже планировала летнюю поездку. Только не знала, у кого денег взять.

Поболтав изрядное время, она крикнула: «Тебе привет!» Но никто не ответил.

В квартире никого не было. Анатолий Алексеевич ушел около часа назад.

Сначала она решила: зацепился языком с каким-нибудь старым артистом. Это бывает.

Но время шло и шло. Она стала звонить по мобильному, и он ответил ей знакомой трелью из соседней комнаты. Тогда Анастасия Александровна оделась и вышла во двор. При своей обычной невнимательности она не помнила ни подъезда, ни квартиры дамочки. Она знала этаж — четвертый.

Она прошла по всем квартирам на четвертом этаже — ей повезло: каждый раз кто-то выходил из подъезда навстречу, но никто не знал описываемую ею дамочку и никто не видел Анатолия Алексеевича.

Анастасия Александровна вернулась к себе и решила, что надо выждать, вполне может быть, что, зацепившись языком, он пошел в театр, а их вокруг было три — надо просто ждать, когда кончатся спектакли.

Она вышла в Яндекс и узнала репертуар и расписание каждого из трех театров. Самым подозрительным был один — там было написано, что он на гастролях в Самаре. Не мог же он полететь в Самару, хотя, Господи, в молодости ее Толечка ради своей Асеньки и не такие поступки совершал.

От усталости заснула и услышала голос Анатолия Алексеевича.

— О, слава Богу, ты в театре был?

Но ей не ответили, а голос мужа продолжал четко что-то говорить за стенкой. И женский голос отвечал. Анастасия Александровна подумала, как это логично: если дамочка слышит нас, то и мы должны слышать ее. Она приникла к стенке за телевизором, но звук сразу пропал. Она поняла, очевидно ее муж проводит эксперимент — надо же как-то мирно решить эту проблему. Поздно, конечно, но дамочка привередливая. Ей пришло в голову врубить телевизор, но мощность все равно была слабая, а вот когда она перешла на Первый канал, там и изображение, и звук были очень классные. Несли, правда, какую-то политическую ахинею, но ради Анатолия Алексеевича можно было потерпеть.  Она даже повернула телевизор лицом к стенке, но, наверное, звук шел изнутри, потому вдруг стало совсем тихо, и в этой тишине она услышала: «Ася, выключи телевизор!»

Она выключила, счастливая, что ничего плохого с ее Анатолием Алексеевичем не случилось, и стала ждать.

Дверь хлопнула за полночь — Анастасия Александровна шепотом крикнула: «Я сплю, завтра поговорим!»

И выключила свет. Но дверь тихо открылась, и на просвет от уличных фонарей она увидела женскую фигуру.

— Кто это? — испугалась Анастасия Александровна, — кто вам дал ключи?

— Толя, он сейчас с той стороны слушает.

Не снимая ни пальто, ни ботиков, дамочка залезла на их супружескую кровать, где еще недавно было так хорошо. Один каблук был стоптан, на другом была набойка.

— Где у вас телевизор включается? А-а, нашла.

Заработал экран. Гостья из соседнего подъезда то включала, то выключала пульт, что-то негромко шепча, очевидно ультразвуком.

Анастасия Александровна встала, уступив ей всю кровать. Она с омерзением вышла из комнаты и подумала, что перестирает всю постель, как только эта сволочь умотает. Но сволочь не умотала, наоборот, она попросила хозяйку одеться и пойти в ее квартиру послушать с той стороны. Анастасия Александровна кое-как натянула дутик прямо на ночную рубашку и вызвала лифт. Было очень поздно, и она забыла спросить, а куда ей, собственно, идти. Пока лифт спускался, по ступенькам кто-то поднимался. Анастасия Александровна робко спросила: «Анатолий?» Но шаги уже поднялись выше. Она вышла из подъезда и подняла голову к своему балкону. На балконе стоял Анатолий Алексеевич и негромко ночным голосом сказал ей: квартира 11, первый подъезд. Анастасия Александровна подошла к первому подъезду, в дверях лежал кирпич, не давая двери закрыться — так делали рабочие во время капремонта. Анастасия Александровна пошла наверх пешком и удивилась, как это она не заметила этот этаж: он был напрочь перегорожен двумя роскошными дополнительными дверями с позолоченными цифрами — одиннадцать. Дверь была открыта. В глубине квартиры стояла бабка со сковородкой — она ее чистила уже второй день. Когда Анастасия Александровна вошла в квартиру, обе двери за ней захлопнулись, и она ощутила себя в ловушке. Бабка молча повела ее в комнату, где стоял неожиданно убогий диванчик — вплотную к стене, очевидно, это и было страдальческое ложе дамочки. С другой стороны висел очень большой экран размером с полстены.

Бабка жестом при помощи сковородки приказала ей лечь на диван, что Анастасия Александровна и сделала. Тогда бабка погасила свет, очевидно, для чистоты эксперимента, и ушла.

Анастасия Александровна лежала в чужой квартире на чужом диванчике и ловила звуки за стенкой. Сначала было тихо. Потом послышались какие-то передвижения и вдруг — смех! Смех Анатолия Алексеевича. Потом опять шорохи, а после ритмичные сотрясения кровати. Анастасия Александровна вскочила, как ошпаренная, и пошла к входной двери. В квартире было абсолютно тихо, даже как-то могильно тихо. Удалось нащупать выключатель на стене и щелкнуть. Где-то под потолком возник мертвенный свет, как в прозекторской, Анастасия Александровна когда-то училась в медицинском. Она достала свой телефон и набрала номер мужа. Но автоматический голос сообщил, что он находится вне зоны досягаемости.

Наконец набрела на входную дверь, но, похоже, сволочь бабка, уходя, заперла ее снаружи. Балкон в квартире тоже был, но выходил не во двор, а на улицу, по которой не спеша ехал ночной троллейбус. Сигать вниз с четвертого этажа она не решилась. Можно было порвать простыни и сделать веревочную лестницу. Всю осень их дом мыли снаружи альпинисты. Они так забавно заглядывали в окна и просили попить. Надо было разобраться со светом и телефоном. Ее мобила отчаянно сигналила — давала понять, что зарядка на нуле. Оставался один процент. Надо было найти выход.

Сначала она начала грохать по стене, но моментально со всех сторон стали грохать в ответ. Дом оказался карточным, а они жили в нем почти двадцать лет и не замечали. Тогда пришла в голову гениальная мысль. Анастасия Александровна пошла в ванную и включила воду — и горячую и холодную в полную силу. Когда вода стала переполнять края и ринулась на пол, она села на подоконник и стала ждать. Не сразу, но все же жильцы заволновались. По квартире поплыли старые тапки и древние журналы. Вообще все было какое-то пыльное, необустроенное и казалось временным. Может, квартиру снимали. Ни одной живой вещи, говорящей о характере и привычках жильцов, не было. Не было домашнего интернета, очевидно их мобильные кормились от соседей по площадке, которым и принадлежат эти роскошные двери. Ни одного провода для зарядки, ни пульта от громадного телевизора она тоже не обнаружила. Квартирного телефона тоже не было. В шкафу висело одно платье — летнее, не по сезону. Возле ванной на маленьком столике лежала шпилька чеховских времен. Где спала бабка, было непонятно. Потом сообразила — на антресолях была раскладушка, неуклюже запихнутая слабыми женскими руками и наспех. Никаких простыней не было. Веревочная лестница отпадала.

С площадки донеслись голоса — очевидно, вода стала проникать в нижние квартиры.

Анастасия Александровна пересекла бурный поток и подошла к двери. Оттуда начала кричать почему-то по-английски: Хелп! Хелп! Но ее не слышали. Она постояла в воде, потом вскарабкалась на стол, безучастно смотрела, как хлещет вода. Так продолжалось довольно долго, и она испугалась, что утонет.

Дверь открылась внезапно, и возник Анатолий Алексеевич в крайней степени ярости. Он моментально прошлепал к кранам в ванной и закрыл. Сразу весь намок.

Он страшно ругался, он кричал: «Дура! убийца, безмозглая, что ты натворила!»

Потом сдернул с окна грязную занавеску и стал окунать занавеску в поток и выжимать в ванну. Носить воду в решете.

— Дура, — сказал он, — теперь надо платить всем квартирам внизу, а это, между прочим, космическая сумма. — Анастасия Александровна не реагировала. — Сиди и нос не высовывай, особенно если придет полиция. Охренела совсем, дура. Теперь они точно будут ночевать в нашей квартире. Доигралась, идиотка.

— Не кричи. Она меня заперла.

Анастасия Александровна постояла в нерешительности, потом стала неуверенно помогать собирать воду.

Когда пол стал виден, натянула на мокрую рубашку дутик.

— Куда? Ты хочешь, чтобы тебя арестовали? Дура! Все, заткнись, пойду разбираться. А еще в Америку захотела, на какие шиши?

Она вцепилась в него и истерически закричала: не уходи, не уходи, я боюсь.

Он отшвырнул ее от себя и удалился, заперев дверь снаружи.

Анастасия Александровна согрелась в ванной и спала под дутиком.

Наутро принес еду — йогурт и непривычный сэндвич с маслом, который она тут же выбросила: ненавидела масло, Анатолий Алексеевич это знал, значит, бутерброд делал не он.

Спросила: что дальше? Он подробно рассказал, что жильцы написали заявление и его будут рассматривать, какую сумму убытка она нанесла.

— Я тебя спрашиваю, когда я могу вернуться домой.

— Напортачила и спрашиваешь когда.

— Ты мне можешь принести зарядку и пульт от телевизора?

— Обещаю. (Не принес.)

— И одежду, я же в ночной рубашке.

— Хорошо, что-нибудь найду. (Кое-что принес.)

— А ты не можешь, пока это все утихнет, жить со мной?

— Где?

Он выразительно оглянулся — действительно, было негде. Диван Анастасия Александровна оттащила в кухню, а раскладушку она достать не смогла — та за что-то зацепилась и не вытаскивалась.

— А где ты там спишь?

— В нашей кровати. Что ты спрашиваешь глупости?

— А эти сволочи?

— Не надо в таком тоне. Это очень достойные люди. Ириша — доцент на кафедре экологии.

— Кто? Кто доцент?

В это время донесся громкий скандал с лестничной площадки. В дверь звонили.

— Не открывай, — сказала Анастасия Александровна, — они всю ночь колготились.

— Еще бы, а если бы нас так залили, ты бы не колготилась?

Молча просидели около часу.

— Я пошел, надо всех успокоить. Не кисни.

— Мне даже читать нечего.

— Ну потерпи немного. Почему мне никогда не скучно с самим собой? Думай о жизни, анализируй, сопоставляй.

Убежал и запер дверь.

Анастасия Александровна прошлась по этой жалкой конуре, соображая, что бы еще изгадить.

Кое-что она все же обнаружила. Папку с документами. Это были старые счета за квартиру. Больше не нашла ничего.

— Это застенок, — поняла Анастасия Александровна, — деться некуда.

И она стала анализировать свою жизнь.

Она была очень некрасивой девочкой. Вдобавок, прыгая с вышки в бассейне, сломала нос. На нее не обращал внимания ни один мальчик в школе. Родители очень переживали и решили, что надо исправить хотя бы нос. Ее отвели в институт красоты, собрали кучу справок. Нашли деньги. Хирург был молодым человеком, одержимым идеей Пигмалиона, он хотел исправлять ошибки природы и делать женщин прекрасными. Впоследствии, когда пластическая хирургия станет заурядным явлением, он разочаруется в своей профессии. Переделывать природу оказалось делом прибыльным, но бессмысленным. Ему казалось — он штампует кукол.

Но для Асеньки он очень постарался и слепил ей хорошенький задорный носик. Девочка влюбилась в своего Пигмалиона. Конечно безответно. Эта несчастная любовь нанесла еще более могучий удар по ее психике. Она буквально преследовала своего врача, стояла под его окнами, задрав голову на пятый этаж, следя за невнятными тенями, там, где за кружевными занавесками проходила жизнь ее кумира. Однажды он наткнулся на ее обожание возле своей клиники, подошел к ней и очень серьезно сказал: «Пока ты не закончишь школу и не определишься со своим будущим, не подходи ко мне. А потом поглядим».

Она смотрела на него близко-близко, и у нее дрожали брови от любви к нему. Этот тик остался надолго.Он дал ей план жизни, и она стала исполнять этот план. Решила поступить в первый мед.

Утром в морозное окно заглянул альпинист. Анастасия Александровна обрадовалась:

— Ребята, вы чего, я думала — вы уже все кончили.

— Теперь уже для комиссии моем. Водички дадите?

— Окно заклеено. Могу через форточку.

Встала на подоконник, протянула стакан.

— А вам не холодно?

— Я на Эверест два раза ходил.

Анастасия Александровна не могла решить, просить у него помощи или нет. А если ее и вправду ищет полиция?

— А когда комиссия?

— Да на днях — будут ходить по квартирам проверять трубы, радиаторы, газ.

Анастасия Александровна поняла, что шанс есть.

Она с третьего раза поступила в медицинский — не давалась математика. Работала санитаркой в городской больнице, старалась любить людей. Любить было трудно: слабых, некрасивых, плохо пахнущих, капризных. Когда наконец поступила, выбрала стоматологию. Думала — благородная профессия помогать людям от боли. Техника была чудовищная, не сравнить с нынешней, фантастической. Даже анестезия была неважной, а уж пломбы, буры — вспомнить страшно. И этот запах изо рта — чаще всего гнилой, у мужчин никотиновый, у женщин чесночный. Тогда все лечили чесноком и даже во время гриппа носили на шее вместо бус связку чеснока.

Начала ходить в клуб на Трехгорке «Кому за тридцать», сразу как стукнуло тридцать. Безнадежное дело — женщины в этих клубах были прекрасные, умные, тонкие, с запахом польских духов «Боже мой», а мужчины ужасные: у всех залысины и по моде тех лет бакенбарды, которые уродовали их и так не классические лица. Запах от них тоже был сомнительный, чаще всего перегара: запах отчаяния.

Однажды в этом клубе при Трехгорке выступали артисты театра Стани­славского и Немировича-Данченко, солисты показывали па-де-де, а миманс создавал атмосферу. И там она увидела Анатолия Алексеевича — в роскошной боярской шубе, с гордым профилем и в сафьяновых сапогах — он притопывал в такт па-де-де и зловеще улыбался.

После выступления Анастасия Александровна подошла поблагодарить, и он неожиданно к ней расположился. Он переоделся, отказался от автобуса, который отвозил артистов и реквизит. И они попили чай с сушками. От него пахло дорогим импортным одеколоном.

Как случайные попутчики, они вдруг рассказали друг другу свои жизни и ощутили тайную симпатию. Анатолий Алексеевич был холост и устал от этого. Когда предложили ехать в Трехгорку с шефским концертом, он сразу напросился, чем обрадовал профорга. Анастасия Александровна увидела милого интеллигентного неудачника, мечтавшего некогда о славе Нуриева. А он понял, что у нее богатый внутренний мир, далекий от стоматологических проблем. И конечно, она стала часто ходить по контрамарке в оперный театр — пересмотрела весь репертуар и пришла к мысли, что лучше Анатолия Алексеевича нет никого.

Когда она глядела на его благородное лицо, тика не было, что означало: пора необдуманных поступков прошла, время перейти к трезвой действительности. В любом случае жить с артистом было веселее, чем с медицинским работником. Шире горизонт.

Дочь родилась поздно — по тем временам, когда ей было тридцать три, а ему за сорок, но они вырастили ее с любовью и выпустили в далекий мир, как выпускают жаворонка в марте: лети и дай тебе Бог счастья.

Бог ей дал счастье в Америке и сразу двух сыновей-погодков.

Поздно вечером Анатолий Алексеевич принес еду: паштет из Вкусвилла, аккуратный крошечный, размером с ладонь, тортик оттуда же, хурму, которую можно есть сразу, и при этом на нем был новый пиджак. Он решительно сел за стол и жестом велел ей сесть, благо было два стула в квартире. Она начала:

— А когда...

— Стоп! — выключил он ее звук. — Хочешь полететь к Дашке?

— Одна?

— Почему? Ты хочешь одна?

— Я спрашиваю.

— Можно вдвоем.

— Ты говорил с Дашкой? Она не удивляется, почему я не звоню?

— Я тебя соединю.

— А что ей сказать?

— Что, я тебе диктовать должен, скажи, что скучаешь, что у нас все хорошо...

— А у нас хорошо?

— Что ты имеешь?

— А суд уже был?

— Какой суд?

— Ну что я всех затопила.

— Только вот про это Даше не надо, у нее своих проблем хватает.

— А вдруг они подслушают?

— Кто?

— Ты же не даешь мне телефона...

— На, держи, звони.

Быстро нажал кнопки в своем телефоне и протянул Анастасии Александровне готовый вотсап:

— Говори!

Но на долгие звонки никто не откликнулся.

— Откуда у тебя пиджак?

— Ты всегда спрашиваешь ерунду.

— Я тебя спросила: откуда у тебя новый пиджак?

— Господи, надо же в чем-то ходить.

Дозвониться не удавалось.

Анатолий Алексеевич строго посмотрел на Анастасию Александровну и сказал: появилась возможность заработать хорошую сумму денег.

— Заплатить за потоп?

— Что ты с этим потопом. Чтобы к Дашке слетать.

— Откуда?

— Вот это серьезный разговор.

Анатолий Алексеевич снял пиджак и, оглянувшись, увидел пустую вешалку, повесил и сел с самым важным видом.

— Во многом это произошло благодаря всем ужасным обстоятельствам, которые произошли после Нового года.

— А что произошло после Нового года?— издевательски удивилась Анастасия Александровна.

Как всегда в таких случаях, Анатолий Алексеевич выдержал выразительную паузу, потом сказал:

— Что с тобой? Посмотри на себя в зеркало.

— Здесь нет зеркала.

— В окно отразись. Ты выглядишь старухой.

Этого нельзя говорить женщине никогда. Анастасия Александровна за­шлась от негодования и проорала минут десять все свои обиды на «эту шлюху» и на своего мужа.

Все десять минут Анатолий Алексеевич держал, мрачнея, паузу. Когда Анастасия Александровна замолкла, он продолжил:

— Есть возможность получить большую сумму денег, их хватит на оплату потопа, как ты говоришь, на поездку к Дашке и еще на многое другое. Не перебивай, пожалуйста, когда ты говорила, я молчал. Жильцы этой затопленной тобой квартиры не требуют денег, а просят обмена, и готовы сами доплатить очень приличные деньги. Не перебивай. Ты сама хотела перемен в жизни, а теперь они стучатся в дверь, а ты не открываешь.

— Я заперта в этом застенке.

— Мы сделаем из этого застенка сказку — ты все заменишь по своему вкусу — стены передвинем, сделаем студию, будем приглашать людей, откроем клуб, салон, все что угодно.

— А они будут жить в нашей квартире?

— Нет, это будет сложный обмен, и я еще не знаю, кто будет жить в нашей квартире.

Анастасия Александровна судорожно искала подтекст в этом предложении и не могла найти. Она сама когда-то предлагала мужу что-то похожее.

Анатолий Алексеевич дал ей ручку и показал, где надо расписаться.

Неожиданно ожил мобильный Анатолия Алексеевича. Это была Даша, у них сейчас утро.

Заливаясь слезами счастья, Анастасия Александровна слушала родные голоса.

Потом Анастасия Александровна нашла на антресолях рулон обоев. В кухонном ящике среди вилок обнаружила шариковую ручку. И начала записывать свою жизнь с момента, как она ее помнила — от одного события до другого. Мелко-мелко, чтобы надолго хватило.

Вот например — школьная подруга. Тогда было время, и у каждого были школьные друзья. Про них рассказывали по радио в разных передачах и в кино. Не обязательно школьные, но верные друзья были у всех — на всю жизнь. По идеологии того времени друг, товарищ, подруга были гораздо важнее, чем любовник или сексуальный партнер, как сейчас говорят. Ее звали красиво — Олеандра Фистунова. Кличка Фистула. Они встречались на углу Асиного переулка и шли вместе в школу. Встречаться было трудно, потому что Фистула всегда опаздывала, а Ася приходила вовремя или даже раньше. Она обижалась, ныла, но все равно они продолжали встречаться. Иногда они обе опаздывали  в школу по вине Фистулы, но ругали всегда Асю, иногда вообще Фистула не приходила, тогда Ася бежала в ее подъезд, поднималась на третий этаж, выходила бабушка и говорила, что Олечка сегодня в школу не пойдет — у нее насморк. Это проклятие длилось все школьные годы. В старшем классе Фистула подружилась с другой девочкой из параллельного класса, это предательство было невозможно пережить, но Ася пережила, потому что другой подруги у нее не было.

Как и сейчас, у нее не было другого мужа, кроме Анатолия Алексеевича.

В дверь звонили и даже стучали. Анастасия Александровна еле глаза продрала. Подошла к двери, но открыть, конечно, не смогла. Прислушалась — двойные двери не пропускали звука. Очевидно, это была ремонтная комиссия. Анастасия Александровна пискнула: «Кто там?» Но голоса удалялись. А вторая квартира на площадке молчала как всегда — там никто не жил.

Глухо было и мрачно в этой конуре. Анастасия Александровна представила себя в тюрьме и поняла, что уже отбывает срок за потоп. Надо было смириться. Но не получалось. Когда Анатолий Алексеевич принес ей еду, он заметил, что она не тронула вчерашнюю: борщ и макароны по-флотски, которые она любила.

— Это что? — спросил он.

— Аппетита нет.

Он понюхал борщ. И оставил, а новое унес — зачем добру пропадать.

На следующий день он понюхал суп и понял, что скис. Анастасия Александровна смотрела на него издевательски.

— Ты что, голодовку объявила.

— Ага.

— Почему?

— Я хочу домой.

— Ну иди, пожалуйста, если так хочешь.

— Хочу.

Анастасия Александровна стала собираться. Анатолий Алексеевич смотрел на нее с изумлением.

Она подошла к двери и сделала жест: гони ключ. Но Анатолий Алексеевич не дрогнул. Она удивленно обернулась.

— Что такое?

— Ты можешь подождать немного совсем? Скоро придут первые деньги.

— Куда придут?

— На счет. У нас все законно.

— А я чем мешаю?

— Я сказал, что ты срочно уехала к дочке. Поэтому я все оформляю по твоей доверенности. Будет глупо, если ты появишься.

— Принеси мне зарядку.

— Ой, прости, все забываю.

— И пульт.

— И пульт. Завтра иду к агенту, приду вечером.

— А как ты входишь в чужой подъезд.

— У меня есть ключ.

Анатолий Алексеевич погладил жену по голове и попросил: поешь, пожалуйста.

И ушел.

Так она дотянула до конца февраля. В форточку запахло весной.

Распахнулась дверь — и в квартиру двое молодых людей внесли какие-то огромные коробки.

— Что это?— не поверила Анастасия Александровна.

— Ну все, — весело сказал Анатолий Алексеевич, расплачиваясь за доставку деньгами из кошелька, — начинается новая жизнь.

Молодые люди удалились. Анатолий Алексеевич исчез в туалете. Анастасия Александровна схватила кошелек и достала пятисотку. Денег было много. Тогда взяла еще тысячу. Спрятала. Положила кошелек обратно. Зашумела вода, Анатолий Алексеевич мыл руки.

— Ну? — сказал он, выходя, — все складывается как нельзя лучше. В октябре полетим.

— Почему не летом?

— Дела надо завершить.

— Какие?

— Оформить обмен, сделать ремонт, тебя привести в порядок. Тебе в таком виде нельзя лететь.

— Мне надо в парикмахерскую.

— Ради Бога. Хочешь я с тобой?

— Зачем?

— Для охраны. Если что-то случится, я буду знать. Но лучше, знаешь, потом, после ремонта.

— Я могу во время ремонта спать у себя?

— Ну конечно, у себя, здесь, ты будешь следить за рабочими, смотреть, как они все будут делать. Конечно, ты будешь дома. Мне надо будет, чтобы ты подписала еще кое-что.

— Для обмена?

— Конечно, для обмена.

— У нотариуса? Мне надо быть?

— Обойдемся. Ты подпишешь, а я сам заверю.

— Это будет большая сумма?

— На все хватит. О-о, прости, у меня срочная встреча.

Анастасия Александровна встала у двери:

— Почему ты меня запираешь?

— Ну опять двадцать пять.

— Дай мне зарядку для телефона.

— Прости, забыл. Завтра принесу.

Не принес. У Анастасии Александровны роились самые страшные подозрения. И она решила: надо что-то делать, но что?

На следующий день, когда Анатолий Алексеевич принес еду, он не сразу нашел Анастасию Александровну в этой маленькой квартире. Она лежала на диванчике, прижатом к опасной стенке, и, казалось, была без сознания.

— Ну здравствуйте, — сказал Анатолий Алексеевич сам себе, — только этого не хватало.

Он слегка потряс жену и пощупал лоб: горячий.

Он быстро достал мобильный и вызвал скорую. А сам побежал за полисом.

Скорая ехала часа два — наступало Восьмое марта, и все куда-то ехали праздновать.

Врач нисколько не удивился обстановке — и не такое видал, и предложил госпитализацию.

— Нечего-нечего, — раздался неприятный голос бабки, — еще чего, сами выходим, не пальцем деланы, все умеем.

Была эпидемия гриппа, и врач только обрадовался предложению пожилой женщины. Анатолий Алексеевич подписал отказ от госпитализации и с благодарностью получил рецепты и рекомендации. Ему не хотелось сдавать Анастасию Александровну в больницу.

Перед уходом врач что-то вколол Анастасии Александровне, и она сразу за­снула. Бабка все взяла в свои руки.

Когда Анастасия Александровна очнулась, бабка ее спросила: «Пысать хочешь?»

Анастасия Александровна покачала головой отрицательно.

— А надо, — пристала к ней старуха: пысать надо, чтоб очиститься. Я вот над тобой помолилась, ты и очнулась. А теперь вставай пысать, вставай, вставай.

И бабка поволокла ее в туалет.

У Анастасии Александровны сил не было сопротивляться. Бабка оторвала ее от стульчака и глянула в унитаз:

— Плохо пысаешь, болеешь сильно.

Анастасия Александровна стояла, прислонившись к стенке, в полусознании. Под постоянное понукание она дошла до диванчика и рухнула на подушку. У нее был самый настоящий грипп, который ей неоткуда было получить. Редкие люди вокруг были абсолютно здоровы. Очевидно, ее заразил врач, вколов что-то сомнительным шприцем.

Через несколько часов проснулась, на кухне что-то горело. Черный чад стлался по воздуху. Она слабо застонала, но никто не откликнулся. Из последних усилий доползла по стенке до кухни. Там горела все та же сковородка, на которой тлели угли от забытой еды. В квартире никого не было.

Справившись со сковородкой, она легла и опять заснула. Просыпаться не хотелось — все самое прекрасное было во сне: легкий ночной ветерок, нежное объятие, ласковый голос.

Голос Анатолия Алексеевича пробил атмосферу сна:

— Просыпайся, у нас гость.

Анастасия Александровна открыла глаза и увидела Дашу. Она решила, что Даша — это часть ее сна, и опять закрыла глаза. Но это была живая Дашка, она хохотала, как Дашка, шумела, как Дашка, и командовала, как Дашка.

О таком Анастасия Александровна и мечтать не могла.

— А детки с кем?

— С папашкой, с кем еще. Со своим, американским. Я же на неделю всего.

— Тебя отец вызвал?

— Не, я сюрпризом. Здравствуйте, я ваша тетя! Ну Ирина, конечно, в несознанку. А отец просто обалдел.

— Прости, я не поняла — какая  Ирина?

— Да ладно, мам, мы все взрослые девочки и все понимаем. Правильно тебя отселили — с таким гриппом лучше полежать в одиночестве.

— Я не понимаю.

— Ладно, потом поговорим.

— Как вы там? Как Грегори?

— Кризис среднего возраста. Каждый день ссоримся. Каждый день разводимся.

— Разводитесь?

— Ну не окончательно.

— Ты поэтому прилетела.

— Просто соскучилась без всех вас. И без Москвы. Зря я тогда уехала в эту Америку.

— Господи, а дети как же?

— Мы договорились подождать — пока не пойдут в колледж.

От сердца отлегло — значит, не скоро.

— Ну как ты, мам? Чем занимаешься?

Неожиданно вступил Анатолий Алексеевич.

— Вредительством занимается. Не хватает только пожара.

— Наоборот, я сковородку вчера погасила.

Даша погладила мать и сказала:

— В парикмахерскую сходим. Слушай, может, тебе наконец постричься?

— Пусть сначала поправится, — вмешался отец. —  А то осложнения пойдут.

— Ой, осложнений не надо. Нам этого не надо.

Анастасия Александровна прошептала:

— Мне надо с тобой поговорить.

Даша осторожно ее обняла, боясь заразиться, и ласково пообещала:

— Обязательно, я только пойду поспать, ладно, мамочка?

— Завтра, да? Завтра поговорим, — слабым голосом попросила мать, и добавила тихо: — Принеси мне паспорт, ладно? А как пойдем в парикмахерскую, зайдем в банк, хорошо?

Анатолий Алексеевич уже стоял в дверях, торопя дочь.

Даша уже встала и подошла к нему.

— Даша, — сказала Анастасия Александровна, — спроси папу, почему он меня запирает?

— Не буду, — засмеялась Даша, — сама знаю, чтобы ты не гоняла по Москве в бреду.

— Хорошо сказала, — донеслось до матери еще до того, как ключ повернулся в скважине.

Ночь она провела, стараясь проникнуть сквозь стену. Там решалась ее жизнь, но ничего не было слышно. Она вспомнила, что фантасты много лет назад предсказывали, что в новом тысячелетии люди научатся проходить сквозь стену. Но как? Как протиснуть свое материальное тело сквозь материальный кирпич?

Дашка честно ухаживала за матерью. А та все больше и больше уходила в болезнь. Организм выздоравливать не хотел. Мечты о выходе с Дашкой из этого узилища исчезали. Дочь давала по часам лекарство. Рассказывала о внуках. Показывала фотографии. И очень много говорила о своих отношениях с Грегори. Но паспорт принесла, и там действительно стояла прописка в квартире 11.

— А что у отца?

— А что у отца? — не поняла Даша.

— У него прописка какая?

— Откуда я знаю? Сама спроси.

— Знаешь, — сказала Анастасия Александровна, — он мне даже пульт не принес от телевизора.

— А зачем тебе пульт?

Анастасия Александровна посмотрела на стену, где всегда висел огромный молчаливый экран, но там ничего не было, просто пустота. Она даже не заметила, когда он исчез.

— Я хочу к тебе.  Можно мне с тобой?

— Господи, ну как я тебя возьму сейчас — нужны визы...

— У нас есть. Мы же хотели на Новый год.

— Ты как маленькая, честное слово. Потом, знаешь, Грегори типичный американец, он не любит ничего спонтанного, все обдумывается заранее. Правильно папа сказал: в октябре! Приходите  в себя, организуйте все дела и приезжайте в гости — дети будут только рады.

Дашка улетела, а Анастасия Александровна продолжила болеть и кашлять — болела и кашляла до майских праздников.

Анатолий Алексеевич стал раздражительным, приносил еду, как в камеру смертника — ставил на стол сумку, забирал другую и, не говоря ни слова, исчезал.

Однажды она спросила:

— А где телевизор?

Он не понял, о чем речь.

— Здесь раньше был телевизор.

— Не было. Ты придумываешь.

— Был. Он висел на стене, но не было пульта. И потом — почему нет ремонта, ты обещал.

— Ты сначала поправляйся, а потом будет ремонт. Как ты будешь при этом ужасе дышать со своей астмой?

— У меня нет астмы, откуда ты взял, ты придумал.

Но Анатолия Алексеевича уже не было.

Она продолжила свои записи на рулоне обоев.

Когда она работала в районной поликлинике, ей понравился молодой практикант — протезист Егор. Егор всерьез увлекался вставными зубами, что ее очень забавляло. Рановато ты стал этим заниматься, — подшучивала она, — откуда такой интерес? Но практикант стал ей объяснять, что зубы можно будет выращивать в любом возрасте из специального материала, неотличимого от натурального. — Как выращивать? Как цветок?— дразнила она будущего гения. Тот краснел, но терпеливо объяснял ей перспективы этих исследований. Ей нравился его энтузиазм, и она постепенно стала помогать ему в опытах. Даже предоставила ему свои собственные зубы и терпела боль, и воспаление надкост­ницы, и лечение кариеса методом, изобретенным этим талантливым самородком. Совместная работа их сблизила, и Анастасия Александровна забыла, сколько ей лет и что она ненавидит стоматологию.

Дома была семья, маленькая Дашка, а она мчалась на работу как на праздник.

Но однажды, прибежав к началу смены, она узнала, что практикант уволился. И никто не мог сказать, где его искать. А у нее оставались опытные экземпляры «мостов», и она решила его разыскать.

Разыскала только через несколько лет, когда увидела его выступление по телевизору. Он работал в НИИ, занимался наукой и при виде допотопных «мостов» засмеялся.

— Прошлый век, — сказал он. Это действительно был прошлый век, буквально, даже по летоисчислению, потому что все материалы уже были нового поколения, а техника исполнения ушла на век вперед. К ней самой гений не проявил ни малейшего интереса, даже не поблагодарил. Выбросил «мосты» в мусорную корзину и деловито убежал.

Анастасии Александровне стало жаль, что она его нашла, лучше бы продолжала надеяться, тогда не было бы так обидно.

Вообще обижалась она часто, хотя знала, что это бессмысленное отягощающее жизнь занятие.

Сейчас она была по уши в своих обидах, перебирала их по ночам вместо сна и придумывала разные виды мести — в основном дурацкие, типа подойти к кастрюльке супа и плюнуть в него, а потом греть себя мыслью, что они едят этот суп. А они этой мести даже не заметят.

Но вдруг настала жара. Анастасия Александровна разодрала заклеенные балконные двери и вышла в большой мир. Было прекрасно. Все цвело, даже обугленные ветки, засыпанные мусором бесконечного ремонта, покрылись голубенькими цветочками. Отсюда она видела живую жизнь города. Куда-то спешили люди. Приехали два автобуса китайцев в Музей Вооруженных сил — они высыпали перед музеем и сразу начали фотографироваться на фоне танков и пушек.

Анастасия Александровна села на перевернутое ржавое ведро и задумалась, а не выброситься ли все же вниз. Но вечер был прекрасен. И откуда-то доносилось божественное пение. Какая опера — она не знала, не сильна была, хотя Анатолий Алексеевич ее просвещал всячески.

Но этот голос несся откуда-то с верхнего этажа, как с неба. Там страдала певица то сильными низкими нотами, а потом вдруг как взмоет, а потом речитативом, а потом опять полный звук и так могуче, что у Анастасии Александровны заныло сердце. За что ей эта мука, что она сделала не так, почему она не может справиться с обстоятельствами, как эта самая рабыня? Анастасия Александровна заподозрила, что пела Аида. Так ей показалось. Она долго сидела, вслушиваясь в эту музыкальную муку сердца. И сама, измучившись вместе с героиней, была готова принять кару и проститься с жизнью навсегда.

Раздались аплодисменты. Вместо кары пришлось идти спать.

Разговор с Анатолием Алексеевичем был тяжелый и бессмысленный. На каждое ее слово он мягко и убедительно отвечал двумя или даже тремя. На любой аргумент был контраргумент. При этом он показывал ей различные картинки будущего ремонта, предлагая выбрать, но невооруженным взглядом было ясно, что его присутствие в будущем жилье не планируется никоим образом. Там был некий будуар, фантастическая кухня и даже увеличение площади за счет застекленного балкона. Там предлагалось все, кроме него самого, но и на этот ее недоуменный вопрос он находил очень многословное, не совсем внятное объяснение, в которое не хотелось даже вслушиваться. На ее вопрос, а куда делись прежние жильцы, что, они по-прежнему живут в их квартире, Анатолий Алексеевич неожиданно сказал: «Да ты что, они давно уехали!» Тогда Анастасия Александровна логично спросила: «А почему бы мне не вернуться в свой дом?» Он скорбно ответил, что, увы, прежнего дома уже нет и что он сам уже перебивается по старым друзьям: то у одного, то у другого, пока не завершится вся эта свистопляска с обменом.

Он почти плакал и жаловался на здоровье, и действительно выглядел ужасно: замотанный, старый, рассеянный, сосредоточенный на какой-то неведомой ей жизни. Он сказал, что завтра прийти не сможет, но пусть она не переживает, еду он принес, а вот картинки заберет — ему их дали только посмотреть.

Он еще что-то говорил, и говорил, и говорил. Анастасия Александровна устала и не слушала. Он аккуратно свернул в трубочку планы ремонта и сказал:

— Ты балкон на ночь не оставляй, ночью зябко, опять заболеешь.

И заботливо запер балконную дверь на верхнюю щеколду. Крепко запер.

— Оставь мне свой телефон!

— Но он мне нужен, это моя записная книжка, это мои документы, это мои руки. Дай мне свой, я заряжу и принесу тебе завтра.

— Завтра?

— Ну послезавтра.

Он ждал, что она отдаст телефон, но она давно его спрятала и не хотела показывать куда. Там еще лежали паспорт и деньги.

— Ну, как скажешь, — и он ее слегка поцеловал. И ушел.

Она немедленно встала на стул и открыла щеколду балконной двери. Но, как ни всматривалась и ни вслушивалась, увидеть его на улице не удалось. Впрочем, мог пройти двором.

 Утром вставать не хотелось. Шел дождь. Но к полудню появилось солнце и стало припекать. А потом и вовсе стало жарко. Она вышла на балкон и удивилась — перед носом болтались какие-то веревки или кабели. Она высунулась и посмотрела наверх. Там знакомый альпинист мыл из шланга стену дома, уже в который раз.

— Опять моете? — закричала Анастасия Александровна и получила ответ:

— Так комиссия еще не приходила.

И вдруг она ощутила в себе могучие силы. Она кинулась обратно в комнату, схватила какой-то тяжелый инструмент, типа разводного ключа, так и не востребованный ремонтом, и кинулась с удесятеренными силами курочить входную дверь. Она вся взмокла, но отступать не собиралась. Колотила яростно, но дверь была стальная, а за ней была вторая, еще более стальная.

Вдруг она услышала мужской голос внутри квартиры. Это был альпинист, не снявший своей амуниции, но, очевидно, через балкон проникший в ее застенок.

— Вам помочь?

— Да дверь заела, а я ключ потеряла. Как мне ее, заразу, открыть?

Альпинист, не спеша, снял свою перевязь и подошел к двери. Изучил жалкие царапины, которые остались от самых яростных женских ударов, и сказал.

— Лучше ключ найти.

— Не могу.

И Анастасия Александровна опять загрохотала по этому несгораемому ящику.

— А вам срочно надо?

— Очень. У меня... у меня поезд с Ленинградского.

— Ну тогда собирайтесь, только багаж не берите, а то перевес.

Она взяла неработающий телефон, паспорт и запрятанные полторы тысячи. Надела «дутик».

Он сказал:

— А это зачем? Сегодня жарко!

Она тут же сбросила пальто. И переложила «багаж» в карманы.

Они вышли на балкон, и он крепко ее обнял и прижал к себе. Она замерла. Его сердце ровно билось возле ее уха. Он сказал: — Нормально, потянет.

Потом охватил своими ремнями себя и ее. Посмотрел близко-близко и сверху на нее и спросил:

— Страшно?

Она удивилась:

— Нет.

И у нее задергались брови.

Тогда он крикнул кому-то «Вира!» Их потянуло вверх. Нос Аси упирался в грудь альпиниста. Ей очень нравился его запах: кожи, железа, табака.

Когда они повисли рядом с домом, альпинист сказал:

— Вниз не смотри!

Потом заорал: «Майна!»

Их заболтало и медленно понесло вниз. Век бы так лететь.

Приземлились на кучу строительного мусора. Сердце разочарованно ухнуло: вот и все!

 Соседка Людмила гуляла с собакой и смотрела с интересом:

— Нефигасе, — сказала она, — что-то я вас давно не видела? Приболели, что ли? А чего тут-то?

— Катаюсь, — весело ответила Ася, пока альпинист отцеплял ее от себя. Потом она крепко его обняла и он взмыл куда-то наверх. Ася поняла, что их главный штаб находится на крыше.

Чтобы не объясняться с Людмилой, махнув ей рукой, сразу побежала к метро и чуть не наткнулась на неожиданную процессию. Вовремя затормозила и спряталась за китайский автобус. Впереди шествовала сильно увеличенная в размере дамочка, гордо неся перед собой живот. За ней устало шел Анатолий Алексеевич. На ярком уличном солнце он казался очень постаревшим и измученным. Ася даже не удивилась, она давно подозревала подобное. Немного ошарашила явная, неоспоримая зримость события. Процессия скрылась во дворе.

Она легко представила себе, как они будут гулять с коляской по Екатерининскому парку и как ребеночек вырастет и пойдет в школу, в ту самую, где всегда проходили выборы, и как они будут жить тихой размеренной бытовой жизнью. А вот как раз этому она совсем не завидовала.

Поначалу она шла неизвестно куда, ее вела какая-то сила свыше. Эта сила ее оберегала и направляла. Откуда-то вернулось чувство безалаберной молодости и уверенности, что ничего плохого с ней не может случиться.

Эта вера в свое могущество привела ее сначала в банк, где она легко и весело наврала про то, как у нее украли карточку. Получив хорошие деньги — за все месяцы заточения, — Ася, теперь она была опять Ася — отдалась восторгу быстрого хода по московским улицам. Почти бежала, почти летела по улицам и переулкам ее детства, очнулась на Таганке, которую она не любила. Но, углубившись, в запутанные дороги вокруг прежде незаметных церквей, мимо давно забытых набережных мутной Яузы, она вырулила на одиноко стоящую парикмахерскую. Причем в окружении дровяных сараев, которые за ненадобностью давно были сметены с лица Москвы, а тут поди ж ты — стоят, черные такие, сырые от утреннего дождя, и рядом сирень, тоже сметенная градостроительством повсюду.

Это был не салон, это была советского вида парикмахерская, и в вывеске отсутствовало в середине три буквы — пари...херская. Ася немедленно влетела эту. ..херскую. Там ее встретил молодой парень — мастер, один в один похожий на стоматолога-протезиста, ее давнего коллегу. Только того звали Егор, а этого Николай. Так было вышито на его белой куртке. Куртка тоже удивила, такие больше не носили в салонах.

Получив в свое распоряжение девственно-чистую, никогда не тронутую ни одним парикмахером голову — Анастасия Александровна всегда носила пучок, — он пришел в восторг. «Еще один Пигмалион», — подумала клиентка. Он колдовал над ней, как будто писал научную диссертацию, спрашивал мнения коллег, оппонентов, интересовался, что скажет сама жертва, часто ворчал, что друзья-коллеги опять сперли любимые ножницы, негромко и доверительно рассказал ей свою жизнь — там было все: от года во ВГИКе до победы на конкурсе в Лионе. Голова у Аси кружилась, она только на все кивала и говорила: да! На провокационный вопрос: неужели не нравится, она тоже сказала «да», чем вызвала столбняк у Николая. Она быстро спохватилась и осыпала его восторгами, а потом и деньгами.

Ее окружили нежной заботой маникюрши и косметологи, педикюрши и стилисты.

Оставив половину банковской суммы, вышла другим человеком.

В одном из дровяных сараев находился комиссионный магазин, в котором за копейки она прикупила плащик, она именно такой носила в ранней школьной молодости — туго перевязалась пояском и обнаружила еще сумочку с ремешком через плечо: мечту старшеклассниц и ее подруги Фистулы. Помечтала над шарфиком из легкого капрона и решилась, взяла: легко завязала на шею — и полетела вслед за шарфиком к бульварам.

Неподалеку проходил трамвай номер один — такие давно не ходили по Бульварному кольцу. Она успела вскочить на заднюю площадку, успела бросить три копейки и оторвать билет— он был счастливый: 001001.

Села у открытого в сторону бульвара окна и поехала куда-то — то ли в счастливое прошлое, то ли в прекрасное настоящее, то ли в чудесное будущее.

Трамвай на повороте выдал сноп искр. Мимо летели годы ее жизни. Освещение стало приглушеннее, не так било в глаза, но звуки вечернего летнего города стали явственней: смех, негромко забил колокол на Меньшиковой башне, у метро «Кировская» стояли в два ряда передвижные мороженщицы. Захотелось выскочить и купить вон то фруктовое за семьдесят копеек. И бабки продавали ландыши. Но трамвай набирал ход, впереди был спуск Рождественского бульвара. А это очень коварное место — в былые годы трамвай вставал и его не торопясь тащили извозчики, а то понесет, не приведи Господи, костей не соберешь.

Какие сейчас извозчики — тормоза бы не отказали. А он все быстрее и быстрее, быстрее и быстрее... еще быстрее, еще... пронесся Рождественский и...

А не все ли равно куда лететь — лишь бы лететь.