Об авторе | Павел Селуков живет в Перми, ему тридцать три года. Дебютировал в журнале «Знамя» с подборкой рассказов «Счастливый Пушкин» (№ 11 за 2018 год), за которую был удостоен ежегодной премии журнала. Сборник рассказов «Добыть Тарков­ского» вошел в короткий список Национальной литературной премии «Большая книга» 2020 года. Предыдущая публикация «В поисках “таракана”» (№ 3 за 2019 год).

Павел Селуков

Перед гражданской войной

рассказы

Пятка

На той неделе по перрону бежали двое. Один был коренаст, а на лице имел пластырь. Второй на лице ничего не имел, зато был в майке и тощим. Один бежал от бесчувственности, второй от переживаний. Поезд должен был увезти их в Сыктывкар, где жил третий, который ни от чего не бежал. Первый и второй думали, что он им поможет. Первый и второй извелись.

Первому казалось, что его можно класть в гроб. Второму казалось, что его нужно туда положить.

Была ночь. Добежав до вагона, оба в него заскочили и заняли два боковых места. Первый лег на верхнюю полку, второй — вниз. Первый думал: «Я ничего не хочу. Почему?» Второй думал: «Я никого не спас. Почему?» Первый лег на живот и стал перечислять, чего он не хочет. Второй лег на спину, и стал перечислять покойников. Вскоре вагон заполнился призраками и кастратами. Кастраты окружили первого, призраки — второго. Кастраты говорили: «Ты ничё не хочешь, потому что ничё не можешь! Либидо тю-тю. Возьми веревку». Призраки говорили: «Пока ты в люди рвался, мы тут все умерли. Возьми веревку». Первый веревку не взял. Второй — взял. К нему подступила девушка:

— Почему ты не спас меня от наркотиков? Себя спас, а меня не спас.

— Я пытался, Аня. Ты же знаешь, что я пытался...

— Ты плохо пытался. Меня черви едят. Глаза выели. Не вижу ничего.

Второй прокусил губу и уткнулся в подушку. Прохрипел:

— Прости...

— Никогда тебя не прощу. В любви клялся. Бросил. Слово не сдержал. Фу!

Первый лежал наверху и продолжал не брать веревку. Потом не выдержал и взял. К нему подступила жена:

— Знаешь, почему ты меня не хочешь?

— Почему?

— Потому что у тебя нет фантазии. Ты посредственный любовник. Мне скучно с тобой.

Из глубины вагона вышел Достоевский.

— Знаешь, почему ты не хочешь меня дочитывать?

— Почему?

— Потому что ты тупой.

За Достоевским показался начальник с работы.

— Знаешь, почему ты не хочешь быть продавцом-консультантом?

— Почему?

— Потому что ты не харизматичный. Тебе ничего не светит.

Первый отвернулся к окну и зажмурился. Второй заворочался. К нему подошел парень.

— Не мог удержать меня, да?

— Никита...

— Что — Никита?

— Прости...

— Заладил. Никто тебя не простит. Никого ты не спас.

Тут второго окружили призраки и стали скандировать:

— Никто тебя не простит, никого ты не спас! Никто тебя не простит, никого ты не спас! Никто тебя не простит, никого ты не спас!

Второй отвернулся к окну и закрыл лицо руками. Первый пытался захотеть путешествий, но не смог. Второй пытался сказать себе — они сами виноваты, но его внутренний язык на такое не поворачивался. Через час оба забылись страшным сном.

Рассвело. Первым проснулся второй. Вторым проснулся первый. Оба сели за стол. Первый чувствовал себя мертвым. Второй чувствовал себя незаслуженно живым. Первый хотел почувствовать себя живым. Второй хотел эту жизнь искупить. Тут оба увидели пятку. Она исходила с полки напротив и была желтой, потрескавшейся и омерзительной донельзя. Первый и второй зачарованно уставились. Они оба были брезгливы, а в плацкарте поехали только потому, что других билетов купить не смогли. Первый подумал: «Глядя на эту пятку, я чувствую. Конечно, я чувствую омерзение, но надо же с чего-то начинать?» Второй подумать не успел. К нему подступила Аня и шепнула: «Поцелуй пятку, и я тебя прощу. Все тебя простят. Все-все! Только поцелуй пятку. Прямо сейчас».

Второй встал, подошел к пятке и прижался к ней губами. «С языком!» — крикнула Аня, и второй отчаянно лизнул. Пятка дернулась и уползла под одеяло. Пятидесятилетний таджик даже не проснулся.

Первый смотрел на второго с открытым ртом. Второй сел на место, вытер губы и сказал первому:

— Это долгая история. Давай не будем об этом.

Первый нервно улыбнулся. Ему хотелось ласкать жену, пить пиво, гулять по пляжу, растить сына, идти на работу, рисовать красками, только бы больше никогда не видеть, как второй целует пятку. Да и сам он, в общем-то, очень правильный человек, потому что не целует. Харизматичный, умный, с фантазией, потому что не целует. И либидо у него в порядке, потому что не целует и целовать не собирается.

В Сыктывкар оба прибыли пьяными и отлично там повеселились.

Средиземноморский пейзаж

Вчера на улицу трое загорелых вышли в дождевиках. Из разных домов вы­шли, а как будто из одного. Пермь. Архитектура не балует разнообразием. Она даже не знает, что ее так красиво зовут — архитектура. Нет, если напыжиться, то, конечно, и тут можно разглядеть прекрасное. Сальвадор Дали вон в унитазе его наблюдал. Как поест, так и наблюдает. Людям ведь ничего нельзя запретить, если не запрещать. А запрещать видеть Пермь красивой никто и не думает. И я не буду.

Вышли, значит, трое загорелых. Один с Железки вышел, второй — с Комсика, третий — с Пролетарки. Который с Железки, он в красном дождевике был, шел по обочине и чумазостью своей напоминал гастарбайтера. Он шел и думал: «Какое же тут все серое! И почему я раньше не замечал? Лучше б я ослеп или в Грецию не ездил. Нет, лучше б я ослеп». «Красному дождевику» захотелось раздобыть краски и разрисовать город. А потом захотелось водки. «Красный дождевик» был умным человеком и понял, что проще ненадолго ослепнуть, чем раскрасить все это. Да и как раскрасить, если нет подробностей? В каком-то смысле, «Красный дождевик» плыл по серой реке, смущая прохожих цветом лица.

При славянских скулах не стоит так-то уж загорать. Тем более если ты рыба.

С Комсика вышел «Синий дождевик». Он уже был нетрезв, потому что спросонья неосторожно посмотрел в окно. Пермь ему нравилась. Главным образом, она нравилась ему недорогой водкой, но это были частности. Низенькие дома, построенные немецкими военнопленными, стояли вдоль дороги, повесив козырьки. Бликовали слюдяные окна. «Синему дождевику» казалось, что в Греции была жизнь, а тут все уже отгремело, уже состоялся апокалипсис, уже радиация расплавила мозги, и поэтому какой-то гражданин писает в урну, слегка покачиваясь. «Когда все уже произошло, жить как-то легче, не та ответственность» — думал «Синий дождевик», огибая писающего гражданина. Ему не пришло в голову, что если все произошло, то произошел и он, а значит, идти куда бы то ни было нет никакого смысла. «Синий» дождевик» был пьян.

Ему навстречу, с чуть более благообразной Пролетарки, двигался «Зеленый дождевик». Этот вообще по сторонам не смотрел, а смотрел вглубь себя, потому что ему приснился сон. Во сне он убил двух кур, нацедил ведро крови и уехал с ним к администрации губернатора. Там он взял кисть и вывел на асфальте большими буквами: «Максим, нам надо поговорить!» Через пять минут из здания выбежали губернатор и его телохранитель с крюком вместо руки. Тело­хранитель стал мыть асфальт, а губер позвал художника к себе. У себя он спросил: «О чем ты хочешь со мной поговорить?» Тут «Зеленый дождевик» замялся, потому что забыл, о чем он хотел поговорить. Сдуру он затараторил про пенсии, футбол и НДС. А потом прогнусавил — почему Пермь не Греция, ну почемууу? И заплакал. Губер усмехнулся и расстегнул рубашку. На его груди красовалась наколка Лондона с Биг-Беном, Тауэром и мостом. «Зеленый дождевик» пристыженно замолчал.

Наконец, у магазина «Агат» все «Дождевики» встретились. Втроем они образовали флаг Дагестана, и по этому случаю купили дагестанского коньяку. Выпив две бутылки и обсудив положение вещей, «дождевики» достали загранпаспорта и сожгли их на лавке. «Красный дождевик» думал: «Вот бы загорелась и лавка, вот бы загорелась вся Пермь! Вот было бы здорово! Я бы тогда точно отсюда уехал! Не буду же я и тут жить?» «Синий дождевик» ничего не думал. Он писал в урну. Он принял положение вещей целиком и полностью. «Зеленый дождевик» думал о губернаторе и грел на костре руки. А потом он поехал в тату-салон и наколол себе дивный средиземноморский пейзаж прямо на груди. «Дождевики» все втроем уехали и все втроем накололи дивные средиземноморские пейзажи. Хорошо ведь оголить торс, сесть перед зеркалом, налить бокальчик вина и вслушиваться в шум прибоя из колонок «Свен»...

Этот день

День Конституции был. Или День России. Или День города. Или Ивана Купалы ночь. Или Пасха. Праздник какой-то. Цвела сирень, еще какая-то тварь цвела. Короче — была весна. Или лето. Зиму исключаю сразу, потому что я не идиот. Помню, в тот день светило солнце, а воздух пах так, будто у нас есть шансы. Будто все сбудется, даже то, что не сбылось. Будто та полюбит, этот поумнеет, а те раскаются вместе со всеми замами.

Я вышел из дома и сразу попал под обаяние обоняния. Неужели, думаю, крякнул Химдым, этот главный поставщик онкодиспансера? Неужели, думаю, ЗСП закопал свои трубы? Неужели, думаю, Пороховой завод захватили пацифисты? Из пекарни веет. Девушки носят юбки. И ноги. И бедра. И глаза. И декольте. И улыбки.

Очарованно шел. Пермь ли это, думал я потрясенно. А дальше что? Как жить после такого? В лес захотелось. Найти двух белок и кормить их фундуком от пуза. В детдом еще. Гладить детишек по стриженым головам. Баянисту на Попова подал чуть ли не на новую квартиру. Ни с того ни с сего, запросто. Тут харкнул один на Куйбышева. На асфальт. Чрезвычайно симпатичный асфальт, между прочим. Без ям. Ну, две-три, не больше. Звук, главное. Звук! Такой день нельзя портить скверными звуками. Хррр-тьпу. Это Моцарт? Это Шопен? Что это вообще такое? Подошел. На светофоре. Кабан в костюме. Нет, хряк. Двое охранников с ним. Не пресекают, мордовороты.

Чего, говорю, ты себе позволяешь, поганец? Харкать в такой день! Ты кто, спрашивает, что еще за день? Как же, говорю, сирень цветет! Как же, говорю, белки едят фундук. Как же, говорю, добрые люди гладят стриженых детей в детских домах. Я, говорю, баянисту на квартиру подал, а ты харкаешь, мерзавец. Достань, говорю, платочек и убери «налима» с асфальта. Голубушка Пермь ничем такого отношения не заслужила. Не достает. Мордовороты надвигаются. Бог, думаю, с вами. Достал свой платок, вытер харчок, свернул платок, положил в карман. Хряк дивится. Мордовороты пучат глаза. Смотрю — еще харчок. И окурок. И презерватив с содержанием. Вытер, отнес в урну. Навел порядок.

В кафе зашел. Там туалет. А в туалете кто-то покакал и не тщательно смыл. Прямо глазам больно. Ладно бы когда, а то в такой день. Отдраил. Дочиста. Посветлело на душе. За столом жвачку нашел. Налепил какой-то бессовестный. Изъял. 37 штук изъял со всего кафе. А потом думаю — если я их пожую, если совершу такой духовный подвиг, может быть, Господь призрит и люди больше не будут лепить жвачки на столы в нашем чудесном городе? Пожевал. Каждую. По-моему, три были не жвачками. Не знаю, чем они были. Разложились во рту на молекулы, только их и видели. Весь день по городу носился, пытаясь соответствовать.

Вечером мужика встретил. Идет, а туфли по локоть грязные. Все чистенькие гуляют, а этот в непотребстве. Купил губку «Дивидик». Догнал. Стойте, говорю. Позвольте, я приведу ваши туфли в приятный вид. Привел. Мне не трудно. До ночи рыскал по городу — вглядывался и начищал. Сумерки опустились, а фонарь не светит. Все светят, а один — нет. Страшная подлость. Хуже харчка. Полез чинить. Током стукнуло. Глаза открыл — менты стоят. Некрасиво так стоят, в раскоряку. Людей цепляют. Как, говорю, вы стоите? Вы офицеры, мать вашу! Ну-ка, встаньте нормально! Пузы откуда? Почему в зал не ходите? Разве можно портить пейзаж своей нелепой телесностью? Зачем людей зазря цепляете? В учас­ток отвезли. А там грязно. Есть, спрашиваю, у вас швабра? Дайте, говорю, мне швабру и тряпку, я у вас тут все помою и пойду сидеть.

Психбригаду вызвали. Упекли на Банную гору. Пригляделся. И чем, говорю, вы людей лечите? До сих пор галоперидолом? Он травмирует мозг! Последствия необратимы. Немедленно это прекратите, изверги. Закололи. В такой-то день. Потом в Большую Соснову перевели. На ПМЖ. В интернат. Седьмой год тут живу. Сплю и ем. Помню, был какой-то день, а какой — не помню. То ли умер кто-то, то ли воскрес. С медсестрой подружился. Таней зовут. Она мне ноги моет. Она мне инициалы вышила. Она меня любит. На подушке, на одеяле, на платке, на одежде вышила. Раньше я был С.Е., а теперь И.Х. Не знаю, что это значит. Белок по субботам кормлю. Хорошо, спокойно.

Слесари

На Пролетарке есть котельная. Она в конце моего дома, если мой подъезд воспринимать как первый, а первый как последний. То есть, технически говоря, котельная в начале моего дома, но мне удобнее думать, что она в конце. Дом наш называется «Китайской стеной», потому что имеет девять подъездов и 412 квартир. Конечно, никто никого не знает, но когда видишь человека регулярно, нечаянно начинаешь ему кивать. А он кивает обратно. Мы все тут друг другу киваем с 1995 года, но не говорим. Пермяки — очень аскетичные люди. Мы легко обходимся без роскоши, например, общения.

Но вернемся к котельной. В ней сидят слесари. Внутри слесарей сидят разнообразные внутренние миры. Миры эти объединены общей черточкой. Это не Родина, православие, Путин или русский язык. Это элементарное желание выпить. Слесари никогда не нажираются. Этой роскошью они тоже брезгуют, потому что в любой момент может подоспеть шабашка. Шабашка для слесаря — это как долго искать разряженный телефон, а потом найти. Или когда пьяный папа специально в тебя бутылкой промахнулся, и ты вдруг понимаешь — любит. Короче, с одной стороны — нечто фантастическое и долгожданное, с другой — ожидаемое. Слесарей в котельной четверо. Все они смотрят на жизнь, как на мимо пролетающий товарняк. «Ох, ты ж бля!» Они мало что могут сформулировать, но умеют красноречиво мычать. Я называю это уделом цельного человека.

Самого молодого слесаря зовут Сережа. Самого старого — дядя Ваня. Двух срединных слесарей именуют Сашкой и Григорием. Сережа, по общему мнению, слегка бестолков, но деятелен. Обычно эти качества ходят рука об руку, как пожилая пара из рекламы зубов. Однажды дядя Ваня и Сережа меняли трубы в квартире. Им надо было кое-что замерить, и дядя Ваня сказал:

— В котельную за рулеткой сходи, замерить надо.

Сережа отреагировал так: расщеперил большой и указательный пальцы и замерил воздух этим инструментом три раза. А потом то же самое проделал с трубой. Чиркнув карандашом, он деловито отряхнул руки и сказал:

— Готово, дядь Вань. Пилите.

— Ты дебил?

— Нет. Я училище кончил.

— Оно и видно. Иди за рулеткой.

— Я же...

— Иди, блин!

Сережа покорился и принес рулетку. Разумеется, его отметка на трубе с рулеточной отметкой не совпали. Однако инструментами-пальцами пользоваться он не перестал.

Сашку называли Сашкой, потому что он был очень серьезным и возвышенным. Когда он только пришел в котельную, то представился мужикам Александром Дмитриевичем, после чего сразу стал Сашкой. В этом смысле котельная очень похожа на зону — быстро вытаскивает наружу суть человека, даже если он этого и не хочет. В свободное время Сашка любил читать исторические книжки и книжки про всяких попаданцев. Он вообще любил порассуждать вообще. Если Сережа был худым, невысоким и вертлявым, а дядя Ваня кряжистым и как бы из дерева, то Сашка носил живот и усы щеточкой. Про Григория скажу одно — шутник. Сам себя Григорием он никогда не называл, а называл Гришкой, иногда Отрепьевым. Зато другие называли его Григорием, потому что ценили за веселый нрав, простоту и способность посмеяться над собой. Был он сорокалетен, плечист, тоже с усами, но не щеточкой, а нормальными, как бы висячими. Григорий ходил вразвалочку, как шпана ходит. Или ковбои, которые долгое время промежность лошадями уродовали.

Однажды Сережу обидел священник Федор из храма неподалеку. Той зимой это случилось. Григорий позвал Сережу быть крестным своего третьего ребенка от второй жены. Он надеялся образумить младшего товарища такой почетной ответственностью. Григорий относился к религии, как мистер Докинз, только в усы. Он в храм, как в оперу ходил. Тоже ничего не понятно, но красиво и возвышенно. Объясню суть обиды. Когда крестят ребенка, крестному полагается держать его на руках. А ребенку Григория было уже четыре годика. Тушка, понимаете? А держать надо долго — минут тридцать. На шестнадцатой минуте великого стояния Сережа не сдюжил. Поставил мальца на пол, отер пот и сказал машинально на весь храм:

— Капец, тяжелый! Задолбался весь.

Таинство приостановилось. Священник Федор впал в лютость. Назвал Сережу слабаком и девочкой. Иронизировал. Плевался ядом. Григорий и родня смотрели на Сережу осуждающе. Позор был полным. И не убежишь. Крестный ведь. Сережа терпел. Снова взял ребенка на руки. Держал уже на голом адреналине, как в последний раз.

А вечером напился. Чувства пришли. Всплыли в памяти обидные слова священника. В этом помраченном состоянии Сережа решил ему отомстить. А как отомстить? Побить? А как побить, если он в два раза больше Сережи? Может, слово обидное на стене краской написать? Гад, там, или просто — Федор — педофил. Нет, мелко слишком. А если крест спилить? Сколько там куполов? Семь. Один большой и шесть маленьких. На большой не влезть. Зато на маленький, если по пожарной лестнице — запросто. Веревку только надо. С «кошкой». За крест ею зацепиться и вползти. Там ползти-то четыре метра всего. И ножовкой. Лучше, конечно, болгаркой, но можно и ножовкой. За час легко управлюсь. Короче, выпил Сережа еще водки, дождался ночи, соорудил «кошку» из арматуры, привязал к ней веревку, взял ножовку и пошел поганить храм. То есть мстить отцу Федору за обиду.

Храм на забор был закрыт. Сережа перелез. Правда, куртку порвал и штаны, но перелез. На первый этаж он попал легко. Там был первый куполок. Маленький такой. На него и взбираться не надо. Подошел и пили. Но Сережа не стал. Слишком мелок был этот куполок для его большой обиды. Выше полез. На второй. Там уж «луковки», так «луковки». Влез. Давай «кошку» бросать. Это только в фильмах она куда надо сразу зацепляется, а в жизни с двадцать третьего раза только. Зацепился, пополз. Рожу чуток о кирпич ободрал. Сползал вниз два раза. На третий влез. Ухватился за крест. Ногами обвился. Ножовку достал. Он ее скотчем к внутренней стороне куртки прилепил. Достиг цели, короче. Сидит — пилит. Луна. Виды. Через полчаса трезветь начал. Купол храма — не самое лучшее место, чтобы трезветь. Особенно когда запил уже очень глубокий. Сережа как раз подумал «мама, что я делаю?», когда крест накренился и как бы опьянел. Не упал, ничего. Скособочился просто. Сережа давай выпрямлять. Ну, крест и упал. На соплях держался. Гулко так. На крышу первого этажа. Не проломил, аккуратно лег, будто всю жизнь туда стремился.

А вместе с крестом «кошка» улетела. Сережа офигел. От него такая возможность ускользнула. Сидит, подмерзает, не знает, как быть. Прыгать — высоко, да и откос внизу, улетишь. Достал телефон. Денег, как всегда, нету. Давай «чайки» слать. Григорию, дяде Ване, Сашке, другу Коле. Не реагируют. Им хоть жду звонка, хоть еще чего. Ночь на дворе. Все проходит, прошла и эта ночь. Два раза Сережа плакал пьяными слезами в опилок креста. Пробовал молиться. Принял твердое решение уйти в мужской монастырь. Утром пришел отец Федор. Он всегда первым приходил в храм, потому что был рачительным. Так-то он был из бывших бандитов, но давно покаялся. Люди не смотрят вверх. Идут себе и идут. Неизвестно, как скоро отец Федор заметил бы пропажу креста, если б Сережа не заорал. «Отец Федор! Это Сережа! Я крест спилил! Снимите меня! Я в монастырь уйду!» Отец Федор обомлел, а потом развернулся и убежал.

Тут Сереже перезвонили. Сначала Григорий, а потом дядя Ваня и Сашка. Друг Коля не перезвонил, потому что бухал накануне и отсыпался. Путаясь в соплях, Сережа донес коллегам свое положение. Григорий пошутил — никуда не уходи, я скоро буду. Дядя Ваня и Сашка тоже шли на выручку. Слесари своих не бросают. Однако первым на горизонте возник отец Федор. С пневматической винтовкой наперевес. Писать заявление в полицию в наших краях не принято, зато принято учить уму-разуму при помощи подручных средств. Отец Федор зарядил винтовку, положил дуло на сгиб локтя и открыл огонь. Пульки были резиновыми и не нанесли Сереже значительного ущерба. Больно только. И обидно. И задницей пришлось повернуться, чтобы избежать худшего.

Священник перезарядил винтовку в пятый раз, когда к храму подбежали Григорий, дядя Ваня и Сашка. Общими усилиями они сумели отнять у него оружие. Все вместе влезли на крышу с приставной лестницей. Приставили. Сняли Сережу. Побили его немножко самостоятельно на твердой земле. Обязали вернуть крест на место. Отец Федор ярился, но уже меньше. Ситуация стала его забавлять. Он, в общем-то, тоже был не сильно религиозен. А Сережа залез в кредит. Сварщикам надо заплатить. Кран передвижной нанять. И вообще... Недешевое это дело — возвращать крест на место. Но вернул, недели не прошло. Все еще слесарем работает. Не ушел ни в какой монастырь, передумал. Вроде как местная достопримечательность теперь. Я из-за него с соседом впервые за двадцать три года заговорил. Сережка-то, говорю, слесарь наш, чего учудил. Как же, отвечает, слыхал. В ад, наверное, попадет. Я согласился. В ад, конечно, куда же еще? Покурили, покивали, разошлись. До следующего подвига. Слесарей-то четверо.

«Вишенка» на его торте

Деньги закончились трагическим образом — сразу. Трагическим, потому что мы были в стрип-клубе «Вишенка». Нас туда случайно занесло, из-за высокого вкуса в низком смысле. Сначала мы ели в «Хуторке», и ничто не предвещало. Потом пили в «Мочалке», где нет никаких «мочалок», зато пиво по триста рублей, поэтому мы пили водку. Закусив груздем в сметане пятую стопку, Витя, который мой друг вот уже двадцать четыре года, откашлялся и сказал:

— «Мочалок» нет — исторический факт.

Антон, которому было пять, Вите — семь, а мне девять лет, когда мы подружились, посолил в рот, где умирал кусок ржаного хлеба, прожевал и сказал:

— Я не то чтобы хочу изменять жене... Просто женское общество... как бы это сказать...

Сказал я:

— Делает атмосферу непринужденней. Взвеселяет.

Витя хлопнул ладонью по столу:

— Взвеселяет! Вот чего я хочу — взвеселиться!

Антон нахмурился:

— Нет такого слова — взвеселиться.

Я парировал:

— На свете чего только нет, филологическая душонка!

Сейчас я понимаю, что мы говорили громко и напоминали охломонов, но тогда я казался себе светочем остроумия. Казаться я умею отменно. Посовещавшись, мы решили ехать в «Главбар». Нас прельстил сторублевый вход и большой выбор «мочалок» для любого тела. У меня тело так себе — ноги короткие, руины зубов, живот и настолько большая лысина, что как ни зачесывай волосы с боков, как их ни приглаживай, все равно просвечивает. Красавец у нас Витя — длинноногий брюнет с талией и густыми волосами. Антон, в целом, не хуже, статный такой русый мужик, но он женат и с ребенком. Пока он был просто женат, это не мешало ему жить полной жизнью, а когда появился ребенок — парень приуныл. Соображения совести, если вы понимаете, о чем я.

В «Главбаре» было людно, шумно и пьяно. Много мокреньких «мочалок». Звучит ужасно, я знаю, это Витя так говорит. А Антон, когда перепьет, любит кричать: «Сколько можно это терпеть?!» А я обычно ору: «Скоты!» — подразумевая не шотландцев, а еще могу ловить бесов или поджечь деньги в знак несогласия с капиталистической парадигмой. Но в этот вечер мы все зациклились на «мочалках». Во-первых, Витя выходил замуж. Это мы так шутим, потому что его жена Соня нифига не соня, а электровеник со склонностью к диктатуре. Она подмяла под себя нашего Витю и даже разок ему изменила с каким-то хлыщом, когда они были в ссоре, но Витя все равно ее любит, и вот они женятся. Соня так крутит Вите яйца, что однажды Антон попросил их показать, чтобы оценить ущерб. Пьянка, о которой я рассказываю, была мальчишником и попыткой отговорить друга от рокового шага. Как вы понимаете, правильная «мочалка» играла не последнюю роль в последнем деле. Конечно, в лоб мы ничего не говорили, но мельницу на воду сомнений лили или, как сказал Антон, «макали вентилятор в говно».

«Витя! — орал я. — Вот женишься ты, а как же распутство?» Антон не отставал. «Моногамия — миф, хуже мефедрона!» Витя робко улыбался и лживо кивал.

В «Главбаре» мы бываем нечасто, но обильно, поэтому хостес отвела нас в VIP-комнату. Персоны мы так себе: я — сценарист, Витя — коммерс, Антон — препод в универе. Невозбранная триада. Инь, Янь и Отвянь. Наши жизни похожи на коробки конфет — всегда точно знаешь, что попадется «лимончик» — шарик мыла, обсыпанный сахаром.

В випке мы выпили и двинули на танцпол. Тыц-тыц-тыц! «Мочалок» мы всег­да ловим на Витю. Витя танцует, вокруг образуются «мочалки», он шепчет одной на ухо, второй, улыбается, тут подходим мы — и дело в шляпе. Метод проверенный, как рыбалка на хариуса. Через полчаса мы обзавелись тремя «мочалками». Увели их в випку. Угостили вкусными коктейлями. Когда мы приехали в «Главбар», наше опьянение было на той стадии, которую можно назвать очаровательной. Очаровательная хостес, очаровательное место, очаровательные люди, и мы тоже весьма очаровательны. Когда же мы уселись за столик с «мочалками», опьянение достигло ядовитой фазы. Мы сочились сарказмом и злобой, подвергая мир незаслуженной критике. Или не мы, а я, но мне казалось, что мы. Первым делом Антон спросил у «мочалок»:

— Ну и как вас зовут? Вас же, наверное, как-нибудь зовут?

Его тон передавал глубокую мысль — их, конечно, как-то зовут, но зовут, наверняка, глупо. Я не мог стоять в стороне, я воскликнул:

— Молчите! Сейчас я угадаю!

Приложив пальцы к вискам, я внимательно посмотрел на «мочалок». Они улыбались. Три блондинки за углом жрали поздно вечерком. Лошадиное лицо, ресницы для взлета и губастенькая с фальшивой сумочкой «Луис Виттон».

— Клава, Зина и Сяо Лунь. А я...

Договорить мне не дала Сяо Лунь.

— Как ты меня назвал?

— Сяо Лунь.

— Почему?

Запоздало отреагировала Клава:

— Я не Клава.

И Зина:

— Я не Зина.

Я вскинул ладони.

— Не все сразу. Сяо Лунь — потому что ты ходишь с китайской сумкой. Зина — потому что только Зина может налепить себе такие ресницы. А Клава — в силу простонародности лица.

Антон стукнул кулаком по дивану и крикнул:

— Правда! Живите по правде!

Витя хрюкнул в рюмку и вытер подбородок рукавом. А я вспомнил, что его надо отговорить от свадьбы и сказал:

— Люди по-разному лгут себе. Кто-то покупает сумки, а кто-то так женится, что почти выходит замуж.

И выразительно посмотрел на Витю. А Антон на него почему-то разозлился.

— Витя, никогда не сиди с прямой спиной на мягком диване в баре. Это противоестественно и пошло.

И я разозлился. Мне вдруг стало обидно, что Витю любят женщины, а меня нет. Я даже женился вопреки здравому смыслу. Помню, на корпоративе начальница спросила мою жену — как вы за него вышли, я не понимаю? А она смущенно сказала — он добрый. Это как — «зато он человек хороший». Знаете, что предшествует этой фразе? Перечисление. Да, Олег мало зарабатывает, слабохарактерный, пьет, толстый и некрасивый, но зато...

Паузу нарушила неугомонная Сяо Лунь.

— Девочки, пойдем отсюда. Нафиг этих жлобов.

«Мочалки» смылись. Нас с Антоном они уже не интересовали, нас интересовал мерзавец Витя. А Витя, наконец, разлепил губы:

— Что вы прицепились? Ну, вот просто — что вы прицепились?!

Я не выдержал и высказался жестко:

— Ты женишься в третий раз! И каждая твоя жена похожа на предыдущую! А откуда все началось? Поехали в «Вишенку»! Это надо прекратить.

Витя отшатнулся:

— Не поеду я туда! Заткнись!

Антон вскочил и взмахнул руками:

— Клин клином вышибают! Так дальше жить нельзя! Поедешь как миленький!

«Миленький» насыпал себе рюмку водки, выпил и тут же повторил. Витя не хотел ехать в «Вишенку», потому что там работала стриптизершей его первая жена Диана. Они расстались из-за ее профессии. Витя тогда был чист помыслами и думал, что она танцует только на сцене, а она танцевала и на коленях клиентов, и даже в джакузи, а однажды пришла домой с укушенным соском и засосом. Витя скандалил и уговаривал ее бросить, а потом залез в сумасшедшие долги, потому что каждый вечер ходил в стрип-клуб и выкупал свою жену на всю ночь за пять тысяч рублей. А потом развелся.

Диана была его белым китом. Он ее до сих пор любил и поэтому отыскал похожую на нее девушку, женился, а потом понял, что она — не она, и брак потерпел крушение. А сейчас снова отыскал. Колесо Сансары.

Выпив три стопки, Витя внимательно посмотрел на меня, на Антона и уронил:

— Едем.

Стрип-клуб «Вишенка» находится в центре Перми, в подвальном помещении, похожем на казино, где нет часов и можно курить. Вход — 800 рублей. Мы туда лихорадочно зашли. Витя Диану три года не видел. Не знаю, где они берут хостесов, но, глядя на нее, я сразу стал придумывать сценарий, где мы с ней попадаем на необитаемый остров. Хостес стоит за стойкой гардероба, а к клиентам выходит, перелезая в юбке через эту стойку. Сложно описать, не хватает литературных способностей. Породистая львица-дрянь в чулках. Начинаешь понимать Витины долги. В стрип-клубе царили полумрак, запах виски и жен­ские тела. Мы сели у сцены. Я пошел в туалет и наткнулся на официантку. Решил провентилировать:

— А вы не подскажите, Диана сегодня работает?

— Да. Скоро ее выход.

Когда я вернулся из туалета, на столе уже стояли бутылка водки, сок и тарелка мясного ассорти.

Антон: Сколько, думаешь, это стоит?

Я: И сколько?

Антон: Четыре восемьсот.

Я: Подавляет.

Витя поморщился.

Витя: Нахер деньги! Нахер все!

Антон разлил водку. Накатили, не чокаясь. На сцене танцевала крутобедрая блондинка. Она совершала такие движения, чтобы даже человек без фантазии мог легко представить, как ее трахает. Мне кажется, в этой фразе весь смысл стриптиза. После нее вышла Диана — двадцатисемилетняя брюнетка с грудью четвертого размера и атласной кожей. Таких обычно видишь по телику. Другая лига. Для мосье с лавэ. Или для герров с «петрушкой». Не для нас, это уж точно. Витя забыл дышать. Он лицом такое изображал, что я не знал куда смотреть — на нее или на него. Морщился, кривился, застывал, кусал губу, усмехался, тер щеку. Жуть. Хотелось схватить его черты и остановить, так они выплясывали. А Диана увидела своего бывшего мужа и шагнула на наш столик. А я подумал — нельзя же пялиться на любимую девушку лучшего друга и вник в закуску. В нее же вник Антон. Пока мы вникали, Диана села верхом на Витю и спросила, не переставая извиваться:

— Что ты здесь делаешь, Витя?

Голос с хрипотцой. Общеизвестная слабость мужского рода. Витя сидел очень прямо и пытался смотреть Диане в глаза. Ее грудь жила своей жизнью в сантиметре от его губ.

— У меня мальчишник. Я женюсь.

— Я знаю. Читала в Фейсбуке. Ты счастлив?

Диана опустилась ниже и оплела шею Вити руками. Ее бедра выписывали восьмерки.

— Не знаю. Наверное.

— Зачем ты пришел ко мне? Помучить? Раздуть угольки?

Мы с Антоном переглянулись. Что за литературщина? Какие еще угольки? Витя вскинулся:

— Разве есть что раздувать?

Вместо ответа Диана взяла Витину руку и завела себе между ног.

— Чувствуешь?

Голос Вити заметно осип:

— Да.

Тут музыка стихла, Диана встала и пошла от столика. Витя вскочил и кинулся за ней, а мы с Антоном — за Витей. В коридоре он ее догнал.

Витя: Стой! Давай поговорим!

Диана: О чем?

Витя конфузливо глянул на нас, мы разглядывали обои. Мы побежали, чтобы он не наделал глупостей, а тут почему-то застыли, как оловянные мудаки. У каждого своя жизнь, видимо. А Витя повернулся к Диане и говорит:

Витя: Я тебя люблю.

Диана: Витя... Витенька... На те же грабли... Уму непостижимо!

Из зала пришла хостес. Она искала Диану.

Хостес: Диана, у тебя приват в джакузи. Клиент сгорает от нетерпения.

Диана: Кто там?

Хостес: Анатольич, как обычно.

Диана: Витя, мне пора, извини...

Витя схватил Диану за руку, она попыталась вырваться, но он сжал пальцы намертво.

Витя: Что непостижимо? Не уходи! Давай я тебя выкуплю! Давай я...

Услышав слово «выкуплю», мы с Антоном вышли из ступора.

Я: Какие «выкуплю»! Тормози, брат!

Антон: По долгам соскучился? Пошли водку пить, у тебя свадьба через неделю!

Антон обнял Витю за плечи. Я разжал пальцы. Диана высвободилась и быст­ро ушла. Витя дал увести себя за столик. Выпили. Разговор не клеился.

Вдруг Витя спросил:

Витя: Вы тоже представляете, как Анатольич трахает мою Диану в джакузи?

Я опустил глаза.

Антон: Она не твоя.

Я: А я про грабли думаю. И про непостижимо. Это из-за того, что ты снова пришел или тут что-то другое? Но это все херня. Смотри, сколько красоток! Выбирай любую, мы с Антохой оплатим.

Антон: Точно! Отомсти ей.

Мимо проходила блондинка, танцевавшая первой, и я подозвал ее жестом. Она подсела.

Я: Как тебя зовут?

Блондинка: Дайнерис.

Я хохотнул.

Антон: О, Мать драконов, исцели нашего брата от любовной немочи!

Витя сидел с бледным видом.

Дайнерис: Можете взять приват или джакузи. Приват три тысячи, джакузи — пять.

Я: Давай так. Ты потанцуешь на нем здесь, а если он заведется, вы пойдете в джакузи.

Антон вытащил из бумажника три тысячи. У меня оставалось две. Впритык.

Дайнерис: Хорошо. Только вы смотрите, я люблю, когда смотрят.

Антон: Можешь на нас положиться.

Я разлил водку. Выпили вчетвером. Дайнерис оседлала Витю. Он сидел, как мертвый, руки безжизненно висели вдоль тела. Дайнерис старалась. Даже куснула его в шею. А потом Витя повернулся к нам и сказал:

— Я ей книжки читал перед сном. Зощенко. Она смеялась и носом мне в плечо тыкалась.

И заорал. Очень громко, на весь клуб — аааааа! Дайнерис от такого крика буквально слетела с Вити. А он этим воспользовался и побежал. Я сразу понял, что он в джакузи кинулся, чтобы Диану с Анатольичем завалить. У Вити складной златоустовский нож есть, Антон на день рождения подарил. Витя с ним никогда не расстается. Чё тут рассказывать... Не догнали мы его. Там у них не одно джакузи, несколько. Мы не знали. Витя налево, а мы направо, а когда мы налево, он уже влетел. Застыл на пороге с ножом. И мы тоже застыли. Джакузи. Пена. А в джакузи, в пене не Диана плещется с вислобрюхим мужиком, а Соня, Витина невеста.

Мужик: Вы кто? Что вам надо?

Соня: Витя, это не то, что ты подумал! Я тебе сейчас...

Из-под пены выглядывал стремительно теряющий уверенность член мужика.

Антон: Офигеть.

Я: Я про грабли понял!

Витя: Действительно — непостижимо.

Все втроем мы вышли задом и прикрыли дверь. Вернулись за столик, потрясенно допили водку. Официантка принесла счет — пятнадцать тысяч рублей. Антон взвился, я недоумел.

Антон: Почему так много?!

Официантка: Ваш друг сломал дверь и разбил вазу, когда бежал.

Оплатили кое-как. Витя забашлял. Вышли на улицу. Над Пермью происходил рассвет. Было утро субботы, а пить хотелось до понедельника, а денег ни копейки. Сели под липами на Компросе.

Антон: Водки бы...

Я: Или спирта, раз такое дело...

Витя достал из бумажника карточку.

Витя: Тут на медовый месяц. Триста тысяч. Двести девяносто уже. Выбирали между Мексикой и Гавайями...

Антон: В «Ригу»?

Я: В «Ригу»!

Витя: Это ж офигеть можно, до чего смешно!

Мы поржали и пошли в круглосуточный бар.

Перед гражданской войной

Вначале меня попросили принести обед вежливо, с должными интонациями. Потом меня позвали принести обед, и интонация меня насторожила. С такой интонацией обычно зовут покидать мяч или поплавать наперегонки в море. Затем мне приказали принести обед. Я смолчал, не желая скандалить по столь зыбкому поводу. Вскоре, вместо раздатчицы, в палату вошла сестра-хозяйка и попросила поднять с улицы пять тюков чистого белья. Я сказал, что занят, потому что писал рассказ. Сестра-хозяйка ответила, что земля круглая, наисквернейше интонируя.

За обедом мне приказывали ходить ежедневно. Однажды я утомился и попробовал взбрыкнуть. Надо было принести три тюка хлеба. Мне сказали, что если я не пойду, то есть — мы, потому что мужики, мои соседи по палате, тоже заартачились, то все отделение останется без хлеба. Мы пошли. Шантаж возымел действие.

Когда мы шли, я спросил — что будет, если от работы грузчиками откажутся все пациенты больницы? Мы будем жить без обеда, хлеба и постельного белья? В ответ прозвучало — ну нет у нас подсобников, думаешь, мне нравится вас просить, всегда пациентов просили, сколько лет, так вот и живем. Я впал в легкое замешательство. Почему, если персоналу не нравится просить пациентов, они столько лет их просят? Почему пациенты, которым не нравится роль бесплатных грузчиков, от этой роли не отказываются? Я озвучил свое замешательство. Мне сказали, что если подойти с этим к начальству, могут и уволить. А пациенты просто помогают бедным женщинам в непосильном труде. То есть все тут хорошие и совестливые, и лишнего не болтают, в отличие от меня. На следующий день я пошел к начальству. Главврач выложил передо мной документы и сказал: «Кому из персонала ты сократишь и без того мизерную зарплату, чтобы оплачивать работу подсобного рабочего? Нам из бюджета гроши выделяют, посмотри!»

Аргументы казались убедительными. Но не может же такого быть, чтобы глупое было убедительными! Не может же быть, чтобы деятельность такого учреждения, как больница, зависела от доброй воли пациентов.

Наверное, подумал я, кто-то ворует, поэтому денег и не хватает. Может, повара тащат домой, может, тащат уборщицы, может, кто повыше рангом. Но даже если тащат, то ведь тащат с незапамятных времен, из того, что уже есть, а «уже есть», видимо, крайне мало. Я надел лучшие джинсы и пошел в санкт-петербург­ский Минздрав. Там сослались на Москву. Я скрипнул зубами, купил билет на «Сапсан» и поехал в Москву. В Москве кивнули на Кремль. Я пошел в Кремль. Возле Кремля меня избили фэсэошники и подбросили пистолет. Суд вынес приговор — три года колонии общего режима. В колонии я не работал, ибо платят мало, поэтому отсидел от звонка до звонка, изрядно истрепав себе нервы в БУРах и карцерах. Признаюсь, карцеры меня надломили. После освобождения мне снова понадобилась помощь психиатра. По иронии судьбы, меня опять положили в петербургскую клинику неврозов, но я стал умнее. Теперь я без разговоров хожу за хлебом, обедом и постельным бельем. И улыбаюсь. Постоянно улыбаюсь. И ты улыбайся, друг Эдгар. И ходи за хлебом, обедом и постельным бельем. Потому что когда ты пойдешь по цепочке, на нее тебя и посадят. Или повесят. Во всяком случае, пока ты идешь один. Ну, или если вы проиграете гражданскую войну.

Гея-заступница

Я проснулся погожим днем и подумал: «Какая гадость этот ваш погожий день!» Внутри, где-то в лобных долях, если вас волнует точная география тела, копошились жаркие черви Выпить. Черви Выпить — это моя личная Припять 1986 года. Рагнарек, только без Хемсворта, зато с толстым лысым мужиком в зеркале. Марвел бы не одобрил, Марвел бы сказал — какого черта?! Потому что даже лоб мой, в обычные дни гладкий, как линолеум, вдруг покрылся складками, так мне хотелось выпить. Черви Выпить возникают во мне с необратимо­стью месячных. Я молюсь и плачу в ванной комнате, а потом одеваюсь и иду вон. То есть — не вон, а к другу Юре Гурову. На Пролетарке, где я обязан жить до скончания своей биографии, не знаю почему, только мы вдвоем валандаемся без дела по будням и имеем между собой достаточную химию, чтобы предаваться такому интимному делу, как саморазрушение. В этот день мы с Юрой решили выпить джин по предварительному сговору. «Можжевеловка!» — орал Юра. «А то!» — реагировал я, и мы смеялись, как дети. Можжевеловка подействовала на нас апокалиптично. Сначала мы пили ее у Юры, потом в городе на лавке, затем в такси и, возможно, где-то еще. Помню, я упал головой об урну, помню, как называл Юру Гурова Гурой Юровым, а потом опустился занавес.

Я проснулся в своей постели без телефона, но с россыпью таинственных денег на гладильной доске. Я страстно хотел позвонить жене, чтобы на фоне ее голоса слаще ощутить восторг падения. Я хотел зайти в интернет и узнать хоть что-нибудь бесполезное. Я хотел быть частью этого клокочущего мира, но был всего лишь предметом в комнате. Я не хотел быть предметом. Я забегал, вскрикнул и пересчитал деньги. Три тысячи двести рублей. Как же так? Отлучен? Девятнадцатый век? Обидное чувство, будто прогресс обогнул меня стороной, возобладало. Как вернуться к цивилизации? Как позвонить? Как войти в интернет? Я был на грани, когда меня осенило. Идея показалась мне логичной. Чтобы телефон нашелся, чтобы я вернулся, чтобы все стало офигенно — надо принести жертву. Что-то дорогое, не жену, а самое дорогое, драгоценное. А теперь представьте — ночь, луна, некрасивый мужчина выходит на балкон. Из одежды — деньги и зажигалка. Короче, я сжег полтинник. Он горел, а я стоял и ждал перемен. Не знаю. Хотел войти в интернет ногами. Или чтобы жена позвонила мне в ухо. Или Сергий Радонежский спустился с неба, подал мне телефон и сказал — ну что ты, растеряша. Херня. Ничего этого не случилось. Тупо пришла жена, спасла деньги и уложила меня спать, а утром Юра принес мой телефон, который я забыл у него дома в можжевеловом угаре. Но это еще не все, это жалкая прелюдия к большим событиям. Жена меня выгнала. Она устала терпеть моих червей, которых называет тараканами. Я вышел за минералкой, вернулся, а дверь за­крыта на засов. И вещи на ступеньках лежат, как труп альпиниста. Я, конечно, извинялся и ныл, но с похмелья такое сложно, поэтому пришлось идти к Юре Гурову. А Юра живет с мамой, которая почему-то не захотела жить со мной. Так я оказался на лавке возле общежития. А в общежитии живет Таня, толстая такая женщина в короткой юбке. До того, как стать женщиной, она была моей одноклассницей и любила меня по неизвестным причинам. Таня предложила мне кров и стол. Я сначала пошел, а потом не пошел, потому что от нее пахло потом и покорностью. Таня никогда не сядет верхом на любимого и не поколотит его обувной щеткой до оргазма. Довольно, кстати, подло с ее стороны.

На лавке я просидел недолго, потому что меня схватили коллекторы. Я им задолжал каких-то полмиллиона рублей, не знаю, чего они завелись. Я потому и пил, потому и сходил с ума, ведь жить с их смрадным дыханием за спиной удовольствие не для людей с тонкой душевной организацией. Они напали на меня втроем, избили, сковали руки пластиковым ремешком, посадили в машину, натянули мешок на голову и три часа куда-то везли. Рот еще залепили, и я тихонько скулил, как тойтерьер в одиночестве. Потом мы приехали, меня вытащили из машины, метров тридцать вели, открыли скрипучую дверь и впнули в помещение. Сняли мешок, сорвали скотч. Помещение было гаражом из железа с девушкой на цепи внутри. Меня тоже на цепь посадили. То есть не меня, а левую ногу. Посадили и ушли. В потолке горела зарешеченная лампочка. Девушка жевала хлеб. Я сел на пол, прислонился к стене и сказал:

— Каждый кусок необходимо прожевать минимум тридцать три раза.

Девушка воззрилась. Она была зеленоглазкой с впалыми щечками.

— Почему?

— Ты православная?

— Не знаю. Крестили в детстве.

— Вот! Значит, ты просто обязана прожевывать каждый кусок минимум тридцать три раза.

— Блин, да почему?

— Христос сколько прожил?

— Сколько?

— Тридцать три года. Значит, сколько раз надо прожевывать?

— Тридцать три?

— В точку. Жуй, не отвлекайся. Славь Иисуса.

— Ты псих какой-то?

— Нет. Что это за место?

— Игра.

— Какая игра?

— Знаешь, есть такие закрытые порносайты. Чтобы смотреть контент — надо региться и платить.

— Нас в порнухе, что ли, будут снимать?

— Размечтался. Здесь принцип тот же, но контент другой.

Девушка замолчала и сунула в рот кусок хлеба.

— Не тяни, что за контент?

Девушка зыркнула и проговорила с набитым ртом:

— Фрицать фри. Жди.

От нечего делать я стал следить за ее челюстью и считать.

— Все-все! Тридцать третий только что был!

— Точно? Ну ладно. Завтра нас выведут на минное поле и заставят по нему идти.

— Че?

— Нет, сначала они покажут расположение мин, у нас будет тридцать секунд, чтобы запомнить, а уже потом выведут в поле.

Я вскочил.

— Нахрена?

— Ну как? Снимут это все на видео, квадрокоптеры пустят. Люди поставят на нас ставки. Но даже если мы оба взорвемся, коллекторы все равно в плюсе — в интернете будет много желающих посмотреть за бабки, как нас с тобой разорвет на куски.

— Я срать захотел.

— Вон ведро в углу, я отвернусь.

Срать я не стал.

— И что делать?

— А что тут сделаешь? Тебя за что взяли?

— Пол ляма задолжал. А тебя?

— Ментов на мефедрон кинула.

— Наркоманка тупая.

— Пошел нахер, фуфлыжник!

— Ты ненормальная? Нам завтра умирать, а ты обзываешься.

Девушка задохнулась.

— Я? Ты же сам...

— Ничего я не сам. Помолчи, я мыслю.

Подумав, я встал и попробовал порвать цепь. Потом попробовал выудить ногу.

Девушка отреагировала:

— Сразу видно — мыслитель.

— Слушаю тебя очень внимательно.

— Ну, все, хватит цапаться. Меня Тома зовут.

— Игорь.

— Иди ко мне, Игорь.

— Чего?

— Тебе не холодно?

— Есть немного.

— Мне жутко холодно. Я тут три дня сижу. Согрей меня.

— Это как? Отжарить, что ли?

— Да нет же! Просто обними и подыши в щеки.

— У меня перегар.

Тома пнула меня в колено, и я покорился. Сел за ее спиной, раскинул ноги, обнял, прижал к себе. Тома оказалась как бы в раковине из моих конечностей.

— Дыши. В шею.

Я задышал. Привалился спиной к стене. Тома заелозила, устраиваясь поудобнее.

— По минному полю, значит?

— Ага. Грустно, правда?

— И как им это сходит с рук? Откуда они взяли мины?

— Мы — маргиналы, так и сходит. А где мины берут — не знаю. Может, у черных копателей? Дыши давай, не отвлекайся.

— Да дышу, дышу... Но ведь у нас кто-то есть! Кто-то ведь у нас есть...

— Кто у тебя есть?

— Жена. Бывшая. И мама. А у тебя?

— Мама и папа. В Кудымкаре. Знаешь, нас, наверное, целый месяц будут искать поисковые отряды и не найдут. Дыши. И плечи потри.

— Вот так?

— Да.

— Мне кажется, я люблю свою жену.

— Конечно, любишь. Когда подыхать, и молоко с пенкой полюбишь. Дыши. Погладь живот.

Я гладил, дышал, вспоминал, Тома засопела. Так мы и уснули, а утром за нами пришли.

Поле было огорожено высоким бетонным забором, увенчанным колючей проволокой и видеокамерами. По углам забора возвышались вышки, как в зоне. На вышках стояли вертухаи с автоматами и в масках. Над полем завис квадрокоптер. Нас конвоировали четверо. Тоже в масках, но с пистолетами. Подвели к воротам. Массивные и стальные, снаружи они запирались на три могучих засова. Конвоир с лязгом распахнул левую часть. В спину подтолкнули. К нам подошел четвертый конвоир, который шел сзади и чуть сбоку. У него в руках был планшет.

— Сейчас я покажу вам расположение мин. Смотрите и запоминайте, у вас тридцать секунд.

Конвоир разблокировал планшет. Я впился глазами в монитор. Мин было дохера. Гадское футбольное поле мин. Я пытался привязаться к ориентирам — забор, вышка, камера, но это не особо помогало, потому что ближе к центру поля ориентиры терялись. Конвоир погасил планшет.

— Время вышло. Вперед.

Я взвился.

— Тридцать секунд не прошло! Я требую...

— Пасть закрой.

Нас с Томой впихнули внутрь. Срезали пластиковые наручники. Закрыли ворота. Лязгнули засовы — раз, два, три. Я растер запястья. Близко-близко подлетел квадрокоптер. Вертухаи на вышках вскинули автоматы. Над полем разнесся голос, усиленный мегафоном:

— На преодоление минного поля у вас пятнадцать минут. Ползти нельзя. Начинайте, иначе — расстрел на месте.

Я взял Тому за плечи и встряхнул, потому что она в ступор впала.

— Короче, так. Я иду первым, а ты за мной след в след. Метрах в пяти. Как по болоту, когда клюкву собираешь. Ясно?

— Почему ты первым?

— Здесь это будем обсуждать? Я в шахматы играю, у меня память хорошая.

Тома посомневалась.

— Ладно. Иди.

И я пошел, фигли делать-то? Так по земле я никогда не ходил. Жена, наверное, так по мне ходила, когда спину ногами разминала, чтобы позвоночник сладко хрустнул. Метров через двадцать я вспомнил, что землю зовут Гея и с моей стороны довольное свинство топтать эту могущественную богиню подошвами. Поэтому я замер и снял ботинки — сначала левый, потом правый. Тут же обернулся к Томе:

— Тома, снимай кроссовки!

— Зачем?

— Это Гея. По Гее надо босиком, а то кирдык.

— Какие геи?

— Гея. Богиня земли. Снимай, кому сказал!

Тома офигела, но кроссовки сняла. Так. От четвертой камеры, если наискосок к тому углу, то, получается, мина вон тут. А следующая... От вышки, вон туда, пару метров... Или не пару? Или все-таки туда? Чем ближе мы подбирались к центру, тем хуже я помнил карту. На середине я замер. Ощутил бурление говна в животе. Напала медвежья болезнь.

— Тома, отвернись!

— Что случилось?

— Ничего. Срать хочу.

Тома отвернулась и села на корточки. Я спустил штаны и насрал прямо на поле. Сразу вспомнил про Гею. Прости, Гея, прости, матушка, не со зла, удобрение будет, травка взойдет, не губи, не губи! Ко мне спикировал квадрокоптер. Интересно им. Смертник срет, ха-ха-ха!

Я натянул штаны и осторожно, почти сексуально щупая Гею ногами, лилипутскими шагами пошел вперед. Я едва прошел середину поля, когда заговорил мегафон:

— У вас осталось шесть минут.

Я чуть не взвыл. Ко мне подошла Тома.

— Ты чего? Иди сзади.

— Нет. Если я буду за тобой плестись, меня по времени расстреляют.

Этот участок карты я не помнил. Шли вслепую. Тома взяла меня за руку. Ее ладонь была узкой и в холодном поту. Сына бы такой ладонью гладить. Или член. Член. Вот что я за человек, а? Прости, Гея! Прости, матушка сыра земля! Чушь спорол. Каюсь. Не губи!

До противоположных ворот оставалось каких-то двадцать метров, когда сзади щелкнуло. Я обернулся.

— Не в след, Игорь.

— Что?

— Не в след я.

Я подошел к Томе. Ее правая нога стояла на мине.

— Уходи.

Я огляделся. Подлетел квадрокоптер.

— Я кое-что понял. Меня ошеломили, и я не понял сразу, а теперь понял.

— Что ты понял?

— Никто не выйдет отсюда живым.

— Только сейчас понял?

— Ты знала?

— Конечно.

— А почему мне не сказала?

— А зачем? С надеждой умирать легче.

Я сел возле Томы по-мусульмански. Ее правая нога слегка дрожала. Я положил колено ей на ступню.

— Ты чего?

— Пусть автоматчики убивают. Хрен им, а не эффектный взрыв.

Опять забазлал мегафон:

— У вас осталась одна минута.

Я обнял ноги Томы. Тома взяла меня за ухо. Я закрыл глаза. Гея-матушка-заступница, сыра-землица, воды напиться, не губи, оборони, скушай мину-гадину губой черноземной, корнями ее, корнями, ату ее, быр-быр, бы...кхы... ахр... а.. а.. а.

То утро

Утро. 2019 год. Пермь. Я не спал всю ночь, потому что смотрел сериал «Гримм», страдаю алкоголизмом, биполярным расстройством и приступами бессонницы. Юля, моя жена, зло красилась у зеркала в скверном настроении, как, наверное, и все нежаворонки. Она проспала электричку, и теперь ей предстоял утомительный путь в офис на двух автобусах. Была середина ноября, однако за окном подтаяло, и капли надоедливо дзинькали по металлическому карнизу. По утрам я стараюсь не говорить с Юлей, чтобы не стать мишенью. Даже двое наших котов — девятилетний толстяк Стивен, которого мы подобрали в продуктовом магазине, и двухлетняя вертихвостка Шмоня, спасенная нами на Ласьвинских хуторах — и те предпочитают таиться, откладывая просьбы поесть на попозже. Я делал вид, что сплю. Минут десять Юля носилась по квартире фурией.

Наконец, свет погас, лязгнула дверь и воцарилась приятная тишина. Стивен и Шмоня запрыгнули на кровать и улеглись на Юлином месте. Неожиданно зазвонил телефон. Юля. Я вжикнул пальцем по дисплею:

— Алло.

— На улице очень скользко. Я на ступеньках поскользнулась. Будешь выходить — осторожнее.

— Ты не упала?

— Нет. Не забудь покормить котов.

— С ними забудешь.

— Автобус. Пока.

— Пока.

Я положил телефон. День обещал быть обычным, таким он и вышел. До вечера я просидел за сценарием рекламного ролика, пытаясь искренне придумать что-то красивое и остроумное про пермскую колбасу. Около шести я приготовил ужин — спагетти и фрикассе. Купил в магазине апельсиновый сок и хлеб. Для послерабочего времени на улице было безлюдно, что меня порадовало, потому что не пришлось стоять очередь. Вернувшись домой, я снова включил «Гримма».

Полвосьмого пришла Юля. Ее настроение после работы не идет ни в какое сравнение с настроением перед. Она знает, что дома ее ждет ужин, два кота, ванна с пеной и секс. Юля предвкушает. Обычно она приходит домой и с порога озвучивает свершившийся факт — я дома! Мы женаты десять лет, и все десять лет я пытаюсь сострить на это заявление. На этот раз мне в голову не пришло ничего лучше, чем уронить — ты не поверишь, я тоже. Вчера я сказал — убирайся отсюда, это не твой дом, злая утренняя женщина! Однако из коридора никакого «Я дома!» не прозвучало. Я сидел на кухне у окна и смотрел в темный коридор. «Она что — раздевается в темноте? И коты не орут, приветствуя хозяйку». Вдруг на кухню вбежали Стивен и Шмоня. Со вздыбленной шерстью на загривках. Они запрыгнули на подоконник и будто бы спрятались за моей спиной. Я положил руку на Стивена. Кот мелко дрожал. Даже не дрожал — его трясло. Однажды мы вывезли его на дачу, но там он был поспокойнее, хоть и ползал по земле, как мохнатая лягушка.

Копошение в коридоре прекратилось. На пороге кухни возникла Юля. Стивен зашипел, Шмоня скульнула. Я пригляделся. Застывшее лицо и пустые глаза.

— Юля, что случилось? На тебе лица нет.

— На улице очень скользко. Я на ступеньках поскользнулась. Будешь выходить — осторожнее.

— Чего?

— Нет. Не забудь покормить котов.

Я встал со стула, подошел к Юле и взял ее за плечи.

— Что с тобой? Ты упала?

— Автобус. Пока.

Я ощупал Юлин затылок. Никаких травм.

— Юля, ты слышишь, что ты говоришь? Что, блин, с тобой происходит?

Я попытался поймать Юлин взгляд и не смог. Она смотрела сквозь меня. По коже поползли мурашки.

Юля развернулась и ушла в ванную. Я постоял и пошел за ней. Дверь она не закрыла. Юля чистила зубы. Нет, не так. Она взяла щетку, выдавила мимо нее полтюбика пасты и стала водить щеткой по губам туда-сюда. Меня затрясло. Я убежал в комнату и позвонил в «скорую». Вызов никто не принял. Тогда я позвонил в полицию. Тишина. Вернулся к Юле. Она набирала ванну. Из крана текла вода, а моя жена стояла и смотрела в стену.

— Юля? Юля?! Что с тобой?

Юля повернула голову. Ее губы были в крови. Я рванулся, обнял за талию, провел пальцами по губам.

— Девочка моя, лапушка, изюмушка! Не молчи! Что случилось? Поговори со мной! Скажи хоть что-нибудь!

Юля ничего не сказала. Открыла рот и прокусила мне палец. Я взвыл, но сумел разжать челюсти. Из раны на меня глянуло мясо, быстро покрывающееся красным.

— Ты в своем уме? Что ты, блин, творишь?! Сейчас я обмотаю палец и дозвонюсь до «скорой». Тебе помогут.

Я убежал на кухню, полил укус перекисью водорода и туго замотал палец. Снова безрезультатно позвонил в «Скорую» и полицию. Потом позвонил знакомому врачу Павлу Луговому. Кинулся к ноутбуку. Может, на нас террористы напали и связь вырубилась? Зайти в интернет я тоже не смог. В отчаянье я стал обзванивать родных и друзей. Гудок — и тишина. Везде. На всех номерах.

Из ванной раздался всплеск. Я пошел туда. Юля лежала в набранной ванне лицом вниз в одежде. Я бросился к ней. Сунул руки, чтобы вытащить. Тут же обжег кисти — вода была горячущей. Вытащил на голом адреналине. Юля не сопротивлялась. Положил на пол. Раздел. Все тело покрыли красные пятна и маленькие волдыри. Юля лежала и смотрела в потолок — ей было не больно. Я принес сухую одежду и с трудом одел свою жену.

— Ничего, ничего, девочка. Если к нам не едут врачи, мы сами поедем к ним.

Я поднял Юлю на ноги и вывел в коридор. Надел на нее куртку, сапоги, шапку.

— Стой здесь, я к Вите. Он нас увезет.

Витя был нашим соседом — рукастым добрым мужиком с автомобилем «Логан».

Я вышел в подъезд и позвонил в дверь. Через минуту мне открыли.

— Витя, привет. Жену надо срочно в больницу отвезти. С ней что-то происходит, болезнь какая-то. Выручай.

— Наденька, сигареты не видела? Заберу Колю с бокса и сразу домой. Пельменей купи. Дерут, суки, за электричество!

Я прихлопнул рот ладонью. Никогда не замечал за собой мелодраматиче­ских жестов. Витя постоял с мертвым лицом и закрыл дверь.

Я развернулся и вдавил звонок Мокрушиных. В ушах шумел февраль. Мне открыла Светка, Генина жена.

— Гену позови. Машина нужна. Срочно!

— Сумки тяжеленные приперла, а ты лежишь. Доча, докушай кашку. Гена, накурил опять, проветрил бы хоть!

Человек-автоответчик. Я закричал и бросился вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Выбежал на улицу. Люди возвращались со своих работ. По тротуарам шли железнодорожники, заводчане, офисные клерки. Много-много людей.

Я кинулся к первому прохожему — крепкому парню с красным рюкзаком. Взял за плечо. Он не остановился. Я пошел рядом.

— Извини, у меня жене плохо. Есть связь? Ты можешь кому-ни­­будь…

— Ногами меня больше не пихай, я не выспался. Только хлеба? Давай, ага.

Я отпрянул. Увидел старичка в очках.

— Вы понимаете, что тут происходит?

— А у меня не кости? Ходи тут по аптекам. Могла бы сразу купить.

Я огляделся. Выбежал к магазину «Пятерочка». Людей на улице стало больше. В воздухе возник какой-то монотонный звук. Бормотание. Со всех сторон раздавалось бормотание. Я прислушался. «Галя, не начинай!», «Папа сходит и придет», «Кто у нас котик?», «Это ничего не значит, ясно?», «Не хочу в садик, там молоко с пенкой!», «Мам, а мне еще долго в школу ходить?», «Опохмелюсь, Люд. Ну, надо! Не мороси, сука, а то втащу!»

Фразы сливались. Я стоял посреди дороги, на которой не было ни одной машины, и слышал только бубубу. В голове мутилось. Гнусно ныл прокушенный палец. Бубубу. Я сел на лавку и закурил. Надо пойти домой. Надо лечь спать. Надо уложить Юлю. Утром мы проснемся, и все наладится.

Нерай в шалаше

Я преодолевал кризис среднего возраста и еще двух человек — жену и маму. Нет, еще я преодолевал одного ребенка, коллекторское агентство «Кавказ» и выплаты по ипотеке, но это в довесок. Я не знаю, как оно так сложилось, как-то само сложилось, а когда сложилось, было уже поздно. Ретроспективно я неглупый человек, а перспективно — дурак. Хорошенькая переспектива, ничего не скажешь. В народе говорят — задним умом крепок. Причем «крепок» произносят с рычащей «р» — крррепок! Будто это что-то хорошее, что-то такое, что можно запечатлеть в дипломе и повесить на стену. «Крррепок»! В действительности, лучше бы я был не крепок, лучше бы я был вообще без заднего ума, а с одним передним, потому что от заднего только сожаления и выпивка. Это как речь о пролитом молоке, только вместо молока — ты.

Я иногда мечтаю — вот была бы на свете ярмарка дурацких товаров, чтобы приехать туда, в шатер золотой, и — хоп — разложить на ясеневом прилавке обкусанные ногти, подкожный жир, кривые ноги, картавость и задний ум. И все это распродать каким-нибудь идиотам. Но такой ярмарки пока нет, и я со всем этим живу. А еще с женой, мамой, сыном... Я уже говорил. Хватит. В августе все началось. У меня карту арестовали. Смешно звучит. Будто полицейский пришел ко мне домой, вытащил карту из бумажника, бросил на пол и заорал: «Ни с места, карта! Ты арестована! CVC за голову!» На самом деле все очень прозаично произошло — безымянный клерк нажал кнопку где-то в Сбербанке — и денег не стало. Он ее не самовольно нажал, а подчиняясь судебному приказу, который состряпали коллекторы, а я не успел отменить. Я бы его, конечно, отменил, но мы переехали в соседний дом — из «двушки» в «трешку» — вот я почтовое уведомление и пропустил. А по закону приказ надо отменять в течение тридцати дней с момента уведомления. Нет, я написал в суд, попытался восстановить срок отмены, но меня вежливо послали. Вы не подумайте, что я весь в кредитах, это из юности долг всплыл, когда, помните, везде пооткрывались киосочки с микрозаймами. Середина нулевых — предбанник сытости. Едой уже пахнет, а куснуть еще не получается. Это сейчас все знают, что микрозаймы брать нельзя, а тогда никто не знал. Я студентом был, занял пятерку, полгода ходил — проценты платил, а потом забил от общего разгильдяйства. То есть я сам виноват. Куда ни кинь — везде я виноват. В общем, мою карту арестовали на двадцать пять тысяч, что сущие копейки, если к моей зарплате нолик подрисовать.

А самое смешное — я сам работаю в Сбербанке инкассатором. У нас строго, как в полиции. Биография должна быть кристальной-прекристальной, а тут такое пятно. Инкассатор-должник. Получаю я сорок тысяч. Пятнашку отдаю за ипотеку. Жена не работает — с ребенком сидит. Живем мы на двадцать пять в месяц. Ну, у мамы еще пенсия тринадцать. Нет, жить можно, хотя иногда хочется не жить. Я как раз с последнего рейса возвращался, когда эсэмэска спикала — на ваш счет наложен арест. А мне зарплата должна через неделю прийти. Я аж вспотел. Какой арест? Почему? Позвонил — выяснил. Съездил в суд. Бестолку. Я уже говорил. Дома молчу, потому что как такое скажешь? Пошел в бухгалтерию. У нас там есть Оксана. Мы в Инстаграме дружим. Она с ногами, с губами, с грудью, но все как-то мимо. Кажется, что надменная, а я думаю, что просто глупая, хотя про людей так говорить нехорошо. Я ее попросил перевести зарплату на карту жены. А она спрашивает — чего это? А сама в телефоне тыкается и не смотрит. Я подсел и шепотом ей все объяснил. А она говорит — долги надо отдавать. Будто я этого не знаю. И дальше в телефоне тыкается. А я продолжаю — Оксана, у меня все деньги спишут, мы как жить-то будем? Войди в положение, больше такого не повторится. Пожалуйста. Пожалуйста! Как маленький. А ей пофиг. И тут я себя как бы со стороны увидел. Сидит здоровый тридцатилетний мужик под метр девяносто, сопит, потеет, кепку форменную мнет, а эта фифа ножку на ножку закинула и туфлей красной туда-сюда покачивает. Не знаю, что со мной случилось, но мне эта нога, ступня эта вдруг такой омерзительно-желанной показалась, что я со стула сполз, губами к ней приник и давай целовать, как автомат — чмок-чмок, переведи-переведи. А Оксана вскочила, ногу выдрала и дрожит. А потом говорит — нельзя это, не пропустят. А бухгалтерши, которые с ней работают, вообще обалдели.

Тут я очухался и на воздух убежал. Завтра зарплата, а тут вот... Домой уехал. Коньяка бутылку взял. Выпил в машине половину. Оксану вспомнил. И у меня как-то встал. Жена после родов располнела и не хочет, с Матвеем, говорит, устает. А я тоже устаю, но, бывает, очень хочу. Сначала я через штаны мял. А потом сиденье отодвинул, достал и... пошел врукопашную. Даже глаза закрыл. Почти приплыл уже, вдруг чувствую — что-то не то. Вынырнул. Вскрикнул. У окна девочка стоит и на меня смотрит. Откуда она взялась на улице в одиннадцатом часу? Я забыл совсем, что машина нетонированная. Раньше была тонированная, а потом заставили снять. Застегнулся впопыхах. Стыд и срам. Девочка ушла. Я тоже ушел. Допил бутылку залпом и домой двинул. Жена не любит, когда я выпью. Из-за моего давления.

Я утром хотел пораньше встать и пойти в банкомат, чтобы успеть деньги снять, но проспал и, пока я спал, двадцать пять из сорока ушли коллекторам. Пятнашка осталась. А у Матвея зубик с утра проклюнулся, и он в крик. И жена в крик, потому что перегар. А я сижу, на телефон смотрю, в ушах звенит, и никакого понимания, как ей про долги рассказать. Тут еще мама пришла. Пьяница, говорит. Семью завел, сына родил, а сам пьешь. Пьяница. А, главное, одолжить совершенно не у кого, потому что и сумма, и отдавать нечем. Это как на плоту через океан плыть и вдруг бревна расползаются. «А-а-а! Сопьешься ведь. Чего такой хмурый? Напился, ирод... А-а-а! Олег, не молчи». Я молчать и не стал. Я на пробежку пошел. Никогда не ходил, а тут пошел. Натянул спортивный костюм и колобком скатился с лестницы. Лифт есть, а я пешком. Не знаю. Захотелось. Телефон еще отключил, чтоб тишина.

У нас лес сосновый, стройный, а по нему экологическая тропа проложена. Я сначала по тропе бежал, но скоро свернул. На шаг перешел. Август, земля сухая, пружинит, как татами. Я в юности борьбой занимался, знаю. Часа два, наверное, шел. Вспотел, устал, воздух голову кружит. Присел на бревно. Смотрю — валежник кругом. Взял палку. Хорошая, ладная. А та рогатина. А эта в сучках. А вон та, если подумать, перекладина. А эта... Завозился. Конструктор «Лего». Делал что-то, делал, без участия головы. Руки сами, бывает, знают. Гляжу — шалаш, только лап еловых не хватает. Пошел искать лапы. Нашел. Сварганил крышу, пол веточками и лопухами выстелил. Под голову чурочку круглую приспособил. Лег. Неба не видно. Разворошил лапы, окошечко сделал. И почему люди делают окошки вбок, но не делают вверх, небо ведь главнее? Снова лег. Хорошо. Закурил. Лежу, ни о чем не думаю, и вдруг думаю — останусь. Вот возьму и останусь! Моя жизнь. Славно мне здесь. Засмеялся. Пока смеялся — перестал смеяться и уснул.

Проснулся часа через три. Включил телефон. Двадцать семь пропущенных. Пятнадцать от жены, десять от мамы и два с работы. Позвонил жене. Карту, говорю, возьми мою и заплати ипотеку, я в лесу шалаш построил, здесь пока поживу, может, и останусь, а еще у меня двадцать пять тысяч вычли за старый долг, так что вы мамину пенсию тяните и пельмени не покупайте. А жена такая — какой шалаш, ты что несешь, опять напился?! Нет, говорю, просто хочу жить в шалаше. Отбой. Жестоко, знаю. Но я не мог отсюда уйти. Места такие бывают — силы, света... Мне такое попалось. Или я ему попался. Нельзя уходить, хоть тресни. Я и не ушел. Малину дикую отыскал, щавель. Рядом речка маленькая течет — Сырая, а туда родник впадает. Попил. Вечером костерок разжег — грибов белых на прутике пожарил. У меня зажигалка «Зиппо» есть, как у Микки Рурка. Он, конечно, спятил, но «Рестлер» доказал, что не до конца. Я в юности очень хотел мотоцикл купить и ехать на нем до края земли в куртке.

Два дня я в шалаше пробыл, и все время себя спрашивал — чего ты хочешь? У тебя хотя бы мечта есть? Банальности такие страшные, устал их думать. Не буду, думаю, думать. Пусть. На третий день меня нашли волонтеры почему-то в дождевиках. Было утро. Я жевал щавель и смотрел в небо, когда к шалашу подошли девушка и парень.

Девушка: Здравствуйте, вы Олег Верещагин?

Я: Да. А что случилось? Вы кто?

Парень: Ура! Живой! Нашли!

Девушка: Мы из поискового отряда. Волонтеры.

Парень сорвал рацию с ремня и уставился в телефон.

Парень: Прием-прием! Мы его нашли! Живой! Щавель ест. Координаты...

Минут через десять человек двадцать набежало. Палитра дождевиков. И жена. Я только головой успевал вертеть. Жена, конечно, накинулась.

Жена: Олег, Олеженька! Живой!

Вся эта возня с живым была мне неприятна. Никогда не думал, что мое дыхание для кого-то может быть сюрпризом.

Я: Живой, конечно. В шалаше живу. Я же говорил.

Жена: Ты ведь заблудился! Заблудился и выживал.

Я: Как это я заблудился, если тропа вон там — два часа ходу всего. А там — Сырая и родник. Я же сказал тебе по телефону — в шалаше пока поживу, отстань.

Жена отшатнулась. Активисты загалдели. Тут ко мне парень подошел, который первым образовался.

Парень: Давайте сэлфи сделаем.

Я: Зачем это?

Парень: Ну, я вас спас, в Инстаграм выложу, люди следят, волнуются.

Я: Вы меня не спасли, я тут сам живу, мне так хочется.

Я встал и вышел из шалаша. Меня обступили дождевики.

Я: Послушайте! Идите по домам. Я тут живу. Не топчите прихожую. Короче, отстаньте.

Жена от моих слов взбесилась.

Жена: Ты что такое говоришь, Олег? А как же я, Матвей, ипотека?! Ты совсем охренел?!

Волонтеры тоже почему-то забузили.

Девушка: Как это не спасли? Пять часов искали! Быстро пойдемте домой!

Парень: Вот термос и плед. Пейте и кутайтесь!

Я: Не хочу я кутаться, и так тепло. А чай у вас с сахаром?

Тут мужик здоровый влез в болотниках.

Мужик: Какая разница? Пейте и пошли.

Я: Не пойду я никуда. Я здесь живу. Вы глухие, что ли?

Жена: Я все поняла. Он сошел с ума! Его надо прямо сейчас госпитализировать.

Парень: Нет, у него шок. Такое бывает от диких условий. Мне рассказывали.

Мужик: Шок, конечно. Смотрите, как глаза блестят.

Девушка: Как старшая отряда, я не могу бездействовать.

Я: У меня глаза блестят, потому что вы меня бесите. Идите вон от моего шалаша! Себя госпитализируйте!

Парень: Стокгольмский синдром.

Жена: Это что?

Парень: Это когда заложник проникается симпатией к террористу и начинает его защищать.

Я огляделся.

Я: Где тут террористы? Ты чего несешь?

Парень: Вас удерживала дикая природа, значит, природа и террорист.

Девушка: Точно. А сейчас он ее защищает и не хочет от нее уходить.

Я: Вы психи. Я сам к ней пришел, своими ногами.

Мужик: Че его слушать, если синдром? Веревка есть?

Парень снял рюкзак и достал канатик.

Я: Зачем вам веревка? Вы чего?

Мужик присел и отрезал от канатика два метровых куска. Один отдал парню. Запахло жареным. Я отступил в шалаш.

Мужик: Отряд, окружай потеряшку!

Жена: Олежек, не буянь. Ты серьезно болен. Мы тебя в больницу определим.

Я: Не надо меня никуда определять! Я нормальный. Я пожить тут хочу. Не подходите, суки!

Я проломил стенку шалаша и побежал, но недалеко, потому что споткнулся о корень. Дождевики навалились всем скопом. Я перевернулся на спину. Прилетело палкой. Мужик постарался. Скрутили, связали, вскинули, понесли.

Шалаш. Небо голубое. Лежу, щавель жую. Нет, волонтеры приходили, конечно, уговаривали, и жена плакала, и вообще, но потом все как-то рассосались. Потянулись счастливые денечки. Я плавал, ел землянику, лазал по деревьям, как в детстве. Стройность вернулась, гибкость исконная, ни одной мысли, только ощущения. Вот мох, вот кора, вот гриб. А через неделю нагрянули журналисты — девушка с микрофоном и толстый оператор с камерой. Я сидел в шалаше и нюхал землянику в обе ноздри, сложив ладони ковшом, а тут они. Я сидел, скрестив ноги, как йог, потому что живот подсдулся и приятно. И в одних плавках. И щетиной еще зарос.

Журналистка: Вы — Олег Верещагин?

Я: Нет.

Журналистка прищурилась и заглянула в телефон.

Журналистка: Вы — Олег Верещагин.

Я: Я.

В телефоне была моя фотография из Инстаграма. Журналистка протянула руку, я пожал.

Журналистка: РБК-Ньюс, Дарья Сапрыкина. А это мой оператор Саша.

Саша помахал рукой и завозился с камерой. Я промолчал.

Журналистка: Мы делаем про вас передачу и хотим взять небольшое интервью. Вы согласны?

Я: Я...

Журналистка: Саша, работаем!

Журналистка вылезла из шалаша и потащила меня за собой, я чуть землянику не расплескал. Встали. Саша вскинул камеру на плечо. Показал три пальца, два пальца, один палец.

Журналистка: Доброе утро. Я веду прямой эфир из леса, где живет бывший инкассатор Сбербанка Олег Верещагин. Скажите, Олег, что побудило вас бросить работу и семью и поселиться в этом шалаше?

Я: Хорошо мне тут. Поживу пока. Земляники вот набрал, нюхаю.

Я показал оператору «ковш» и для наглядности понюхал. Журналистка склонилась и тоже понюхала. Она была красивой и точеной, как статуя.

Журналистка: Пахнет одуряюще. Говорят, вы ушли из мира в знак протеста? Против чего вы протестуете?

Я: Суды эти, ипотека... Криво все как-то, понимаете? А тут тишина, интернета нет, птички поют. И небо видно. Я крышу разворошил и весь день в небо смотрю. Землянику жую или щавель и смотрю. И почему мы окна вбок делаем, а вверх — никогда?

Журналистка: Вы хотите сказать, что протестуете против засилья высоких технологий, судебной системы и технократической цивилизации?

Я: Эээ... Я просто тут живу, чтобы не жить там.

Журналистка: Хорошо. А как же семья, работа, обязательства?

Я: А как же свобода? Как же лес, щавель, речка, шалаш? Кто будет нюхать землянику и смотреть в небо?

Журналистка: А зачем нюхать землянику и смотреть в небо?

Я: А зачем семья, работа, обязательства?

Журналистка: Не знаю.

Я: И я не знаю.

Журналистка: Хорошо. Чем вы здесь питаетесь? Только подножным кормом?

Я: Травки-ягодки жую и грибы на костре жарю.

Журналистка: Где вы моетесь?

Я: В речке. А какать в ямку хожу.

Журналистка: Очаровательная подробность. Что вы будете делать зимой?

Я: Я даже на час вперед не думаю, не то что на месяц.

Журналистка: Вы — фаталист?

Я: Зима придет, там видно будет.

Журналистка: Что — видно? Фаталист вы или нет?

Я: И это тоже.

Журналистка: Последний вопрос. Вы поселились в лесу навсегда или планируете вернуться?

Я: Сложно что-то планировать, когда вперед не думаешь.

Журналистка: С вами была Дарья Сапрыкина и ушелец Олег Верещагин прямиком из пермского леса.

Оператор скинул камеру с плеча и полез в сумку. Журналистка отдала ему микрофон и повернулась ко мне.

Журналистка: Можно личный вопрос?

Я: Давайте.

Журналистка: Как вы тут без женщин?

Я: Как-то не хочется, не дрочу даже.

Журналистка вспыхнула и хохотнула.

Журналистка: Спасибо за интервью. Удачи.

Я улыбнулся и кивнул. Оператор помахал рукой. Он немой, что ли?

Если честно, я не придал этому интервью значения. А через три дня придал. Было утро. Я с речки вернулся и залез на сосну, чтоб посмотреть на мир сверху, потому что все снизу да снизу, надо ведь и сверху когда-то? Сижу на ветке, обозреваю, вдруг вижу — идут. Пятеро. С бородами. С рюкзаками. С удочками. С палатками. К шалашу подошли и стоят. А потом один как заорет: «Эгегей! Олееег!» Случилось, думаю, что-нибудь. Жена, думаю, наверное, за мной прислала. Спустился.

Я: Привет, ребята. Вам чего?

Они действительно ребятами оказались, невзирая на бороды — двадцать с хвостиком, не больше. Я когда спустился и поздоровался, то почему-то произвел фурор — бородачи возликовали и обступили меня, как елку. «Олег! Надо же, не наврали в РБК! Так классно, что мы тебя нашли!» И руку полезли жать. Жал. Андрей, Марат, Игнат, Харитон, Костя. Еще раз. Андрей, Марат, Игнат, Харитон, Костя. За старшего у бородачей был Андрей.

Я: Вы кто вообще?

Андрей: Мы политологи из универа. Я — старший группы.

Харитон: Это так правильно... Судебная, ипотека. Окна не вбок, а вверх. Действительно... Глубоко. Мы хотим с вами жить. У нас палатки, котелки, удочки... Лопаты саперные взяли, чтобы землянки на зиму и ров.

Я: Какой ров? Как — жить? Почему?

Я буквально в осадок выпал.

Андрей: Ров и частокол. Все верно. Игнат: Правительство не допустит, чтобы тут коммуна была, попробуют выбить.

Я: Куда?!

Андрей тонко улыбнулся, как иезуит.

Андрей: Да уж не в Крым.

Политологи значительно переглянулись.

Я: А может, вам тут не жить? Может, вам жить дома, с мамами?

Марат: Не волнуйтесь за нас. Мы все решили. Мы готовы.

Я: Я, в общем-то...

Костя: Ставим палатки, лесные братья!

Андрей: Это я должен говорить.

Костя: Почему?

Андрей интеллигентно набычился.

Андрей: Потому что я старший группы.

Костя: Ты был старшим, пока мы сюда шли. А сейчас у нас братство и все равны. Ну, кроме Олега. Верно, Олег?

Я: Наверное...

У меня голова закружилась от всех этих событий, и я пошел в шалаш — полежать для сердца. Пока я лежал, молодые политологи развили впечатляющую активность: поставили палатки, насобирали грибов, наловили рыбы и уже приступили к копке рва. Вечером ко мне заглянул Андрей с двумя палками. Одна была потолще, другая потоньше. Обе заточенные.

Андрей: Олег, из чего частокол будем делать? Из таких или из таких?

Я: Не знаю.

Андрей: Ты должен знать. Кто, если не ты?

Я: Ты, например.

Андрей: Я?! Ты мне такое доверишь?

Я: Доверю.

Андрей: Блин. Мне надо подумать. Я попозже зайду, хорошо?

Я кивнул. На небе высыпали звезды. В соседней палатке громко целовались Костя с Игнатом. Ладно, подумал я, неделю поживут и свалят. Потерплю. А утром пришла Полина с дочкой. Худенькая такая веганша с розовыми волосами. Активистка. Кошки, там, псы. Я, говорит, всегда хотела, но не могла решиться, а вас увидела и решилась. Где, спрашивает, у вас детский туалет? Где, говорю, ямку выкопаете, там и он. Через два дня мужик православный приехал — Сергей. Палатку военную раскинул. Дворец. Храм, говорит, нужен, без него никак. Сделали большой шалаш, крест присобачили. Тут Костя ко мне заглянул. Игнат, говорит, засматривается на Харитона. И в слезы. Ну-ну, говорю, образуется. Еще через неделю бизнесмен пожаловал. А за ним четыре грузчика с фиолетовым биотуалетом на руках. Политологи ров докопали, воткнули частокол. Протестант приперся — Бога искать. Полине детская игровая комната понадобилась. Ночью в ров накакали. Харитон отверг Игната. Бизнесмен напился и приставал к Полине. Сергей поколотил Андрея ради Христа. Журналисты опять приехали. Снимали, вынюхивали, обозвали нас «протопоселком». Барды пришли. И солнцепоклонники. И какой-то зэк в татуировках. Приехал губернатор — подарил напольные часы «Биг-Бен» и саблю. Наступил сентябрь. И вот сижу я ночью в шалаше с саблей на коленях, жую щавель, вокруг часы тикают, у костра барды горланят, ребенок плачет, бизнесмена тошнит, Сергей молится, протестант храпит, и вдруг ясно так понимаю: пора тикать. Вышел, огляделся. Пошел к экотропе. Тут Андрей мне навстречу.

Андрей: Олег, ты куда?

Я: Ерунда какая-то, домой пойду.

Андрей: Как это — домой? А мы?

Я: А вы как хотите.

Андрей: Так нельзя. Сначала собрал нас всех, а сам домой?

Я: Никого я не собирал. Это РБК. Дай пройти.

Андрей: Не дам! Сергей, Костя, быстрей сюда! Атака! Атака! Эге-гей!

Я: Заткнись, дурак!

Набежали. И Сергей, и Костя, и барды, и протестант, и зэк. Одним словом — все. Андрей постоянно речи про атаку заводил, вот народ подспудно и ждал.

Сергей: Где атака?! Кто?

Я: Никто. Расходитесь давайте.

Андрей: Он домой пошел!

Полина вскрикнула. Сергей сшиб брови. Зэк усмехнулся.

Харитон: Ты врешь! Этого не может быть!

Я: Может. Домой я пошел.

Вскрики усилились.

Полина: Ты шутишь, да?

Я: Нет. Пора мне.

Сергей: Иуда!

Бард: Ты не патриот! Не патриот, понял?!

Марат: А мы? Ты в ответе за тех, кого приручил!

Протестант: Лютер бы так не поступил.

Андрей: Какой? Кинг или немецкий?

Протестант: Оба.

Зэк: Не дури, пахан. Вертайся в шалаш.

Я: Отстаньте. Пошел я.

И пошел. А Полина как взвизгнет, как прыгнет на спину! Кошка сиамская.
Полина: Коля бросил, а шас ты! Не пущу!

Я побежал. С Полиной на спине. У частокола догнали. Врезали по ногам, навалились, связали, отнесли в шалаш. Звезды высыпали. Часы тикают. Барды поют. А рядом Полина сидит — щавель мне в рот складывает.

Mens non eligere

Высокие и низкие, бритые наголо и стриженные под канадку, с пороховыми татуировками и без, мужиков объединяли четыре вещи — все они были поджарыми, голыми, все сидели в сауне и все работали на тяжелом бетоне второго производства пермского строительного завода. Полчаса назад закончилась двенадцатичасовая ночная смена. За дверью сауны, за душевыми, за цехом, за складом готовой продукции, за толстыми стенами, над бескрайним сосновым лесом уже взошло солнце. Оно выхватило из полумглы автомобильную стоянку, где дружными рядами, плечом к плечу, застыли «мерседесы», «порше», «лэнд крузеры». Они блестели каким-то решительным блеском, как бы говоря этому миру — мы крепко стоим на ногах, нас не сдвинешь, не прошьешь.

Но мужики не говорили о машинах, как не говорили они о солнце, о лете или еще о чем-либо, ибо час сауны был часом тишины, соленого жара, спокойного молчания, когда можно медленно подумать мысли, как бы перекатывая их во рту, словно гальки. На верхней полке, подложив под мрамор кедровые сидушки, нежились Иван и Петр — люди заслуженные, отдавшие производству без малого двадцать пять лет жизни.

Иван откинулся на стенку, закинул ногу на ногу, иногда покачивая высокой сандалией из сыромятной кожи. Лицо его, с впалыми щеками и перебитым в молодости носом, да так и сросшимся, то кривилось, то прояснялось. Иван строил на Кипре дачу, и его жена настаивала на ионических колоннах, ему же хотелось коринфские. Он любил строгую красоту свитков, ионические колонны казались Ивану непричесанными и напоминали о хипстерах и богеме.

Петр, с красными щеками и одутловатый от вина, думал об Энее, который бежал из Трои, благодаря чему сумел основать город, впоследствии ставший Римом. Петру казалась ужасной такая власть случая, он не мог ее постичь, отчего выражением лица напоминал удивленную сову. Петр буквально видел, как в спину убегающего Энея вонзаются две стрелы и он бездыханно падает в пыль, а ход истории ухает куда-то во мрак, как блестящая монетка в пучину колодца.

Ниже, на средней полке, сидели Игнат, Михаил и Павел. Игнат, статный и с подбородком, думал о крановщице Ирине, вспоминал, как туника струилась по ее бедрам, когда она шла через форум в День Строителя, но об этом говорить неинтересно, ибо Игнат хотел Ирину, как все мужчины хотят не своих женщин.

Михаил, низкорослый и кряжистый чуть ли не до квадратности, думал о приезде дяди жены — отставного легата, почитателя Приапа и Диониса, и о том, как бы его так разместить, чтобы, с одной стороны, видеть пореже, а с другой — не оскорбить его седин и былых заслуг.

Павел, самый молодой из всей пятерки, с этакой печатью неопытности на лице, пытался вспомнить песенку, услышанную им в подземном переходе два дня тому назад, которую пела девушка с фиолетовыми волосами. В глубине души он стыдился и боялся своего внимания к музыкальным вкусам плебса, но, как говорил Эсхил — «Mens non eligere» или «Разум не выбирает». Павел месяц как поступил на завод и был наивным идеалистом, хотя, наверное, циничных идеалистов не бывает, если только цинизм уместно противопоставлять идеализму.

Не уследив за губами, Павел напел: «Выхода нет, скоро рассвет, на-на-на-на, и полетели!» Молчание стало оглушительным, накрыв парилку, как повар накрывает горячее блюдо железным колпаком. Осознав, что он только что наделал, Павел сполз с полки и попытался выскользнуть из сауны. Его остановил тихий голос.

Иван: Объяснись, юноша.

Павел вздрогнул и повернулся.

Павел: Я слышал эту песню в переходе. Ее пела зеленоглазая эльфийка с фиолетовыми волосами. Она запала мне в душу. Я подал ей милостыню.

Петр: Кто запал тебе в душу? Плебейка?

Игнат и Михаил улыбнулись.

Павел: Нет, песня. Только песня. Клянусь Эсхилом!

Иван: А сейчас ты скажешь — «Mens non eligere», не так ли?

Павел залился румянцем.

Иван: Ты хороший формовщик и можешь стать отличным россиянином. Не пускай в сердце эту заразу. Декаданс, литературные писульки, пустые умствования, вроде совриска, или те же песенки, созданные, чтобы умалить дух и попусту встревожить душу, приведут тебя к самокопанию, от которого рукой подать до рефлексии. Ты хочешь заболеть неизличимой рефлексией? Хочешь вместо ясного кодекса полагаться на туманную эмпатию?

Павел подался вперед.

Павел: Нет! Я просто...

Петр: Просто! С этого все и начинается. Павлины клюют по зернышку.
Игнат: Да будет дозволено сказать. Зачем тебе плебейка, когда вокруг столько достойных дев твоего круга?

Игнат продолжал мечтать об Ирине и вопрос задал скорее ради проформы. Михаил молчал. Он думал, что если б этот разговор происходил в старые времена, Павла бы подвергли проскрипциям, и дядю жены можно было бы поселить в его доме.

Павел ступил ближе и ответил Игнату.

Павел: Мне не нужна плебейка! Я ненавижу их сектантство и переменчивую душевность! Мне противна их мода, которой они служат, как рабы фараону! Если б я мог, я растоптал бы ногами их снобизм и чванство!

Иван: Не горячись, тут жарко и без этого. Скажи мне, Павел, что ты видишь, закрывая глаза? Видишь ли ты губы, поющие песню, видишь ли фиолетовые локоны, ниспадающие на бледный высокий лоб, видишь ли тонкую напряженную шею, видишь ли хрупкий силуэт, который хочешь защитить от всех угроз мира?

Проникновенный голос Ивана вполз в неподготовленные уши Павла. Он сглотнул, дернулся, как от удара, и уронил на мраморный пол:

Павел: Да. Нет. Я не знаю!

Петр весело рассмеялся.

Петр: Довольно кошмарить мальчишку, достопочтенный Иван. Конечно, плебеи не имеют воли, их да — это нет, а нет — это да, они преклоняются перед человеком, прибившим свою мошонку к брусчатке, не любят Родину из соображений моды, на каждом углу кричат о свободе, но не готовы за нее умирать. И даже работать руками они не хотят, и мне, ты не поверишь, до сих пор интересно — зачем же им руки? Однако, кто из нас в молодости не грешил с плебейками? Я скажу так — разыщи свою эльфийку, привези в дом, омой в банях, уложи в белую кровать, люби и балуй ее, как диковинную птицу, и через три дня, максимум — неделю, она наскучит тебе, клянусь легионами Жукова!

Павел недоверчиво улыбнулся и спросил:

Павел: Почему?

Иван: Ты нам об этом расскажешь, не мы тебе.

Иван встал и хлопнул себя ладонью по впалому животу.

Иван: Пора! Завод выходит.

Пятеро формовщиков приняли душ и надели туники. Из подсобного помещения вышли трое слуг, длинноволосых и неубедительных, как все их душевно-плаксивое племя. Бедные и несчастные, они не могли ничего создать и произвести, даже детей они не хотели рожать, а хотели только наслаждаться жизнью и расширять свои горизонты, будто без тяжелого многолетнего труда можно что-то понять о себе или этом мире.

Слуги помогли формовщикам облачиться в будничные тоги и тут же исчезли. Формовщики вышли на улицу и влились в белый поток, идущий к проходной. Заводские динамики наполняли воздух музыкой Вагнера. Улыбаясь и перешучиваясь, рабочие вышли за ворота и расселись по «мерседесам», «порше» и «лэнд крузерам». Они поехали в Закамск — трудовой и экзистенциальный центр Перми. И только одна машина — красный «порше каррера», свернул в другую сторону — на Коммунальный мост, к купеческим трущобам, где в подземном переходе пела эльфийка с фиолетовыми волосами.