НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

Сообразно печальному духу нашего дня, эту «Скоропись» (пишущуюся из глубины самоизоляции рубежа апреля — мая) мы решили посвятить — нет, не болезни, как можно было бы подумать, и даже не сопротивлению ей, что было бы чересчур прямолинейно, но проблемам более сложным и неочевидным. Предметом нашего осмысления станет то, как само существование болезни и вообще разного рода патологических, разрушительных процессов, присутствующих в жизни неотменимо, влияет на процессы в культуре в целом и на отдельные культурные области и практики в частности, на различные искусства и науки. Мысль наша, коротко говоря, состоит в том, что все неотменимое и не преодолимое до конца — а болезнь как раз такова — образует плодотворный симбиоз с человеческими смыслами и оказывает таким образом стимулирующее, в конечном счете — конструктивное воздействие на человека. Опираясь на болезнь, отталкиваясь от нее (одновременно!), читая себя через нее, человек создает самого себя и уточняет собственное понимание жизни. Три книги сегодняшнего обзора — как раз об этом.

Риккардо Николози. Вырождение: литература и психиатрия в русской культуре конца
XIX века / Авториз. пер. с нем. Н. Ставрогиной. — М.: Новое литературное обозрение, 2019.

«В русском романе, — писал в 1898 году один из ведущих представителей итальянского натурализма (веризма) Луиджи Капуана, — нам встречаются души сумрачные, терзаемые тоской по идеалу; грубые и мощные характеры, с одинаковой страстью творящие добро и зло; неукротимые волевые натуры; сердца, исполненные странной жажды страданий. При ближайшем рассмотрении кажется, что эти персонажи пребывают в состоянии ненормальном; нечто в их мозгу либо повреждено, либо функ­ционирует неправильно. Все они, или почти все, являют собой экзальтированных невротиков, людей, которых следует поручить заботам Шарко или Ломброзо».

Неужели?!

Разумеется, это всего лишь один из возможных способов прочтения того, что для нас сегодня — безусловная классика: Достоевский, Толстой, Салтыков-Щедрин... Из книги профессора Мюнхенского университета Риккардо Николози мы узнаем не только о том, что прочтение Капуаны было симптоматично-характерным для рубежа веков (и многие русские современники — и читатели, и сами писатели — были бы со сказанным совершенно согласны), но и о том, к каким далеко идущим последствиям такие прочтения привели.

Свое исследование Николози посвящает многообразным интеллектуальным приключениям, которые претерпел на русской почве общеевропейский дискурс «вырождения», дегенеративного упадка. Уходящий корнями в биологию и медицину своего времени, он, как это часто бывает с научными по происхождению идеями,  вырвался из рук специалистов и пошел гулять по свету. На какое-то время люди поверили, что биология, психология, медицина способны объяснить в них едва ли не все. Приобретший исключительную убедительность для современников и растворившийся, так сказать, в воздухе времени, понятый с избыточной буквально­стью, такой способ понимания человека и культуры, конечно, неминуемо привел к многочисленным огрублениям (вроде, например, «литературного дарвинизма») и упрощениям, к явно неоправданным обобщениям и выводам. Однако Николози пишет не о заблуждениях и тупиках (и правильно делает). Он, напротив, — о том, как обмен языками между разными культурными областями привел к обострению общекультурного и узкопрофессионального зрения, к приобретению им новых инструментов. О том, как, попав на внебиологическую, внемедицинскую почву,  дискурс вырождения способствовал интенсивному развитию разных культурных областей, прежде всего литературы. (К слову сказать, плодотворными оказались и возражения ходячим представлениям о «вырождении»: полемичным по отношению к ним текстом стал, например, вроде бы следующий ему роман Д.Н. Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы».)

Понятно, что автор не первым заметил интенсивный обмен моделями понимания между науками и вненаучным мышлением конца XIX столетия. О параллелях между характерной для того времени критикой культуры с биомедицинских позиций и искусствами существует уже обширная литература. Но Николози — радикальнее своих коллег и предшественников: он выстраивает систематическую картину взаимодействия между литературой и судебно-психиатрическими исследованиями, антропологией (в том числе криминальной) и биологией (втягивая в рассмотрение и широкий европейский контекст, с которым Россия была в те годы в активном взаимодействии: натуралиста Золя, в значительной степени укоренившего в русских умах медицинское, биологическое восприятие человека, может быть, нигде не читали с таким доверием и жадностью, как у нас). Автор показывает, как, став литературной темой, представления о вырождении оказались переосмыслены и как литература (особенно — русская), усвоив и переработав на свой лад модели мышления, усвоенные извне, поставила психологию, психиатрию, медицину своего времени перед новыми задачами.

Елена Трубецкова. «Новое зрение»: болезнь как прием остранения в русской литературе XX века. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. — (Очерки визуальности).

Плодотворным влиянием телесных и душевных недугов на культурные процессы и явления занимается и историк культуры Елена Трубецкова, внимание которой сосредоточено прежде всего на рецепции болезни в художественных текстах, на «эстетической функции морбуальности в литературе». Можно даже сказать, что в какой-то мере она продолжает тему, начатую ее германским коллегой, на материале чуть более позднего времени — первых десятилетий XX века.

Болезнь в устах ее героев — русских модернистов и авангардистов — тоже, как и в предыдущую культурную эпоху, была плодотворной метафорой (только с совсем другими — позитивными — смыслами). Она также была превращена в инструмент критики (всей до них сложившейся) культуры, но и шире — переосмысления и, в конечном счете, переформатирования всех культурных практик, в первую очередь — художественных. Они и сами это признавали: так, в статье 1922 года Юрий Тынянов, говоря о своем современнике Пастернаке, назвал болезнь «самым удобным трамплином, чтобы броситься в вещь и разбудить ее». Вместе с тем, как легко заметить, внутри самого понятия болезни были существенно переставлены акценты: едва ли не совершенно ушли на задний план, казалось бы, неотъемлемые от нее смыслы страдания и разрушения, а на первый план вышло то самое остранение, на необходимости которого для качественной художественной работы настаивал Виктор Шкловский.

В своих отношениях к болезни и болезненности — меняющих и зрение, и сознание, — разные представители модернистской культуры, показывает автор, несмотря на все свои различия, были практически единодушны, усматривая в этом один из вернейших путей к тому, чтобы выйти за пределы привычных автоматизмов восприятия. Обновляющим потенциалом в глазах героев книги обладала прежде всего болезнь психическая — высоко поэтизируемое ими безумие. Футуристов оно влекло «свободой сознания новых форм и парадоксальных образов», обэриуты видели в нем «наиболее адекватный “язык” для описания абсурдного мира». Но с таким отношением к психической патологии европейская культура была знакома — как справедливо обращает наше внимание автор — еще со времен Ницше, который говорил о безумии как об исключительном даре дионисийского художника: «…дорогу новым мыслям прокладывает безумие, и именно оно разрывает заколдованный круг обычая и суеверия». К первым десятилетиям XX века, стараниями множества ницшеанцев, такое отношение к душевным заболеваниям успело даже заметно рутинизироваться. Зато стали обрастать смыслами болезни телесные: началось — похоже, именно тогда — «метафорическое осмысление близорукости — как духовной слепоты или творческого дара, а также связь деформированного зрения с рождением фантастического сюжета». И вот этим автор уже занимается вплотную.

Интерес к нарушениям, вызываемым болезнью, Трубецкова напрямую связывает с произошедшей в искусстве рубежа XIX–XX веков радикальной сменой и визуальных кодов, и способов понимания вообще. Настолько, что в «эстетических мотивах, связанных с морбуальностью», она видит один из  центральных мотивов культуры ушедшего столетия и даже полагает, что «литературные и визуальные тексты, описывающие болезнь, образуют сверхтекстовое единство — метатекст морбуальности». Поэтому анализ восприятия болезни модернистами автор помещает в существенно более широкий контекст разговора о тогдашних средствах обновления восприятия вообще, — в этом смысле болезнь оказывается совершенно в одном ряду с новейшей для того времени техникой: фотографией, кинематографом, микроскопом, рентгеновскими лучами (одно из наиболее частотных слов в книге Трубецковой — «оптика»). Единственная разница между нею и всеми этими приспособлениями — в том, что болезнь (особенно — угрожающая жизни) позволяет заглянуть еще глубже и разглядеть вовсе не доступное никакому зрению: основы существования, границу между жизнью и смертью.

Виталий Лехциер. Болезнь: опыт, нарратив, надежда. Очерк социальных и гуманитарных исследований медицины. — Вильнюс: Logvino literaturos namai, 2018. — (Conditio humana).

Чем-то похожим на то, о чем пишет Николози, занимается в своей монографии — только на материале более близких к нам времен, XX–XXI веков — философ, сам по себе человек с мультидисциплинарным зрением, Виталий Лехциер. Он прослеживает проникновение представлений и структур, выработанных внутри узкопрофессионального знания, внутрь обыденного самосознания человека, и изменения, которые в результате происходят в самых глубоких человеческих смыслах, предшествующих всем междисциплинарным делениям.

Проблема, которой посвящена книга Лехциера, в равной степени попадает в поле внимания разных наук: «социологии медицины, медицинской антропологии, <…> медицинской этики и медицинской эпистемологии», но и философии — «феноменологических исследований основополагающих структур человеческого опыта». И все это — потому, что на самом деле речь идет о трансформации, прежде всего прочего, самой повседневности: о том, как современная профессиональная медицина задает человеку способы восприятия самого себя, его отношения к ключевым проблемам своего существования. К тем точкам, в которых каждый соприкасается с жизнью, смертью и надеждой.

Человек сегодня, показывает автор, оказывается «тотально зависимым» от биомедицинского знания, а «здоровье» и «болезнь» превращаются в метафоры, применимые (в точности как биологические представления на предыдущем рубеже веков — и с соответствующими огрублениями) к чему угодно, в универсальные ключи ко всему человеческому. Собственную жизнь наши современники склонны рассматривать преимущественно «как проблему соотношения болезни и здоровья». Лехциер называет это «медикализацией» восприятия, а вслед за ним и поведения. Не только медики-профессионалы, утверждает он, — вообще всякий носитель обыденного, общекультурного сознания, не слишком это осознавая и продумывая, начинает воспринимать себя как пациента (значит, существо зависимое — от чужого, в данном случае врачебного, знания и от чужих контролирующих усилий), тело его — как, впрочем, и душа — «от рождения и до смерти становится объектом пристального медицинского контроля и регулирования».

Сама по себе эта мысль не нова (тем более что и процесс идет не первый день), — еще в 1950-х годах, напоминает Лехциер, американский социолог Толкотт Парсонс говорил о характерном для его современников принятии «роли больного», предполагающей «абсолютную отдачу себя на попечение врача и институциональных структур медицины». В отношении этого автор — при всей своей академичной беспристрастности — вполне категоричен в суждениях и видит в укоренении такого восприятия «процесс патологизации общества». Впрочем, он не судит современного человека и не оценивает его, но исследует эту ситуацию, обращая внимание на тонкие, неоднозначные ее аспекты. В частности, и на то, что болезнь всегда (по меньшей мере, с того момента, как она замечена и диагностирована) — не только телесное, но и смысловое явление. Пациент читает и интерпретирует ее в соответствии с теми из представлений своей эпохи, которые он успел усвоить. Чаще медицинских, но не единственно.

При этом, замечает Лехциер, «между теми смыслами, которыми пациент наделяет свои недуги, и теми интерпретациями, которые предлагает ему врач в рамках лечебной практики, часто пролегает огромная пропасть». (У объяснительных схем, действующих в умах пациентов, есть собственные культурные источники — не менее, а то и более властные над сознанием, чем врачебные знания.) И успех лечения далеко не в последнюю очередь зависит и от того, в какой мере врач и пациент в этом смысле придут к взаимопониманию. Зависимость тут, в некотором отношении, взаимная: лечение, показывает автор (совместно со своими героями — антропологами, социологами, философами, медиками — представителями близкой ему позиции), — процесс диалогический. Врачу необходимо слышать пациента и учитывать его толкования — сколь бы ни были те своеобразны и далеки от того, что специалист понимает под объективной истиной. «Конфликт интерпретаций в этой области, — показывает автор, — несогласование систем означивания, пренебрежение субъективными аспектами опыта болезни приводят не только к неблагоприятному эмоциональному фону лечения, но и прямо влияют на протекание болезни, силу болевого синдрома, самочувствие и время выздоровления».