ПЕРЕУЧЁТ

Артем Пудов

Еще один кирпич в фундамент общего дела

Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре: Ленинград (1941–2019): нарыв блокады. №№ 5–6. 2019

Сдвоенный номер «Неприкосновенного запаса», как следует из вступительного слова его составителей — Ильи Калинина, Екатерины Мельниковой и Софьи Чуйкиной, — был задуман еще в июне 2018 года, когда Мельникова, антрополог и доцент факультета истории Европейского университета в Санкт-Петербурге, решила провести международный семинар, посвященный блокадной памяти. Материалы этого семинара вошли в число публикаций специального выпуска «НЗ». Изначально речь шла лишь о блоке статей, но постепенно идея разрослась до двух номеров внушительных объемов.

Основные вопросы, поставленные в «Нарыве блокады», отражают текущие области исследования этой сложной темы: как минимизировать разрыв между научным знанием о блокаде и популяризацией знания о ней? Какова роль документальных свидетельств в изучении истории блокады и памяти о ней? И, наконец, каковы социальные последствия дискуссий о блокадной памяти? — ведь многие советские формулы о блокаде живучи и сегодня.

Сосредоточимся на тех публикациях этого очень своевременного и содержательно разнообразного сдвоенного номера, которые выглядят наиболее емкими и яркими.

В числе переводных материалов пятого номера — фрагменты из книг французского историка Анри Руссо и двух профессоров социологии — Даниэля Леви (США) и Натана Шнайдера (Израиль). Эссе «Перед лицом отсутствия» Руссо построено как подробный ответ на вопрос, актуальный уже много лет: «Почему мы не говорили о Холокосте “раньше”?». Автор обстоятельно, с привлечением значительного количества примеров из разных сфер знания — от философии, истории и политологии до нейронаук — анализирует разное отношение к отсутствию как к объективной пустоте или как к нехватке чего-либо. Он приводит точку зрения американского историка Хаси Дайнер и французского философа и историка Франсуа Азуви, оспаривавших «миф о великой тишине» в отношении Холокоста во Франции, и делает ряд важных выводов, подкрепленных историческими фактами. Так, по мысли Руссо: «Сознательное забвение, замалчивание, табу — все это предполагает предварительное знание… Коллективное же забвение — это скорее метафора, нежели действительно на чем-то основанное наблюдение».

«Права человека и конфликты памяти: политика прощения» Леви и Шнайдера — замечательный пример проблемной статьи (хотя в данном случае это все-таки извлечение из большой книги), где сила и отточенность мысли сочетаются с интеллектуальной трезвостью и эрудицией авторов. Один из основных итогов и предостережений: «Общий нарратив не является общим в том смысле, что обе стороны рассказывают одну и ту же историю. Вместо этого, общность устанавливается взаимным признанием разных историй».

Особо интересен раздел «Блокадные тексты». В него вошли четыре материала: «Голод в советской культуре: смысл и значение ленинградской катастрофы в литературе соцреализма» Татьяны Ворониной, «Блокада в литературе для подростков (1970-е годы): история и истории» Константина Богданова, «Катастрофа как лирика: руинотекст блокадной памяти Татьяны Гнедич» Полины Барсковой и «Не только жизнь. О блокадной поэзии Геннадия Гора» Петра Сафронова.

Историк Татьяна Воронина в своих рассуждениях на тему литературных интерпретаций голода в блокаду принимает за отправную точку стихотворение современного поэта и культуртрегера Виталия Пуханова «В Ленинграде, на рассвете…», опубликованное в 2009 году. Полярные отзывы об этом стихотворении — одни посчитали текст прямым неуважением к ленинградцам и к памяти блокады, другие же увидели в нем очень тонкую иронию и совершенно «неофициозное» высказывание — вновь заставили говорить о допустимых границах в исследованиях и литературе, связанных с восприятием насколько героических, настолько и страшных страниц истории и, в частности, блокады. По мнению Ворониной, ключевым текстом в переосмыслении случившегося стала «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина — несмотря на оговорки, именно в этом документальном романе максимально полно и пристально показана повседневная жизнь блокадного Ленинграда. В эссеистике Александра Фадеева действительность представлена чересчур «глянцевито», реальные события «затушеваны»; проза Бориса Полевого («Повесть о настоящем человеке») излишне сосредоточена на воспевании героизма. В то же время, дневники и стихотворения Ольги Берггольц раскрывают две стороны блокады, два измерения войны. С одной стороны — печаль, практически отчаяние, горестные мысли о пропитании, с другой — необходимость мотивировать людей на надежду посредством мощного оружия — поэзии.

Филолог и историк культуры Константин Богданов противопоставляет взрослой литературе о блокаде 1940–1950-х, которую «громили за “нагромождение ужасающих деталей” и требовали от нее обобщения в осмыслении исторических событий», более реалистичную литературу для детей и подростков, особенно 1970-х годов («Седьмая симфония» Тамары Цинберг, «Три девочки» Елены Верейской, «Часовой» Лидии Будогоской). Эта свобода выражения для Богданова и парадоксальна, и радостна, ведь именно в ней травматический опыт блокады показан с наибольшей убедительностью: скудная пища у героев повести Верейской, воровство продуктов, необходимых для выживания, в произведении Будогоской, разорванность родственных связей в тексте Цинберг или, например, дистрофия в повести Виктора Дубровина «Мальчишки в сорок первом».

Эссе поэта, филолога и антрополога Полины Барсковой о Татьяне Гнедич и философа, преподавателя Петра Сафронова — о Геннадии Горе показывают противоположные способы существования внутри жерновов истории — возвышенные, немного витиеватые стихи, своеобразное «возвращение к корням» у Гнедич и изломанная, трагично-абсурдистская поэзия у Гора. Подход к материалу у Барсковой и у Сафронова тоже разный. Если Барскову интересуют, прежде всего, обстоятельства жизни Гнедич и авторская поэтика — жизненные руины, которые словно «накладываются» на руины истории, то у Сафронова в серии мини-эссе речь идет об «апофатическом существовании бытия — не-в-мире», ощущении катастрофической разобщенности, полной распаянности — и между людьми, и в природе. Автор «ведет» напряженный, критически заостренный диалог со стихотворениями Геннадия Гора, местами напоминающими наброски, отрывки из больших произведений, и в первом же мини-эссе выражает мысль, способную стать ключом ко многим стихам Гора: «В конечном счете память не важна. Тут можно даже ошибиться, быть приблизительным. Неопределенность и приблизительность легко спутать. Поэтому не-мир очень похож на мир».

В шестой номер, в числе прочего, вошли большой блок исторических материалов «Перфомативы памяти», раздел «Визуализация блокады» и письма Константина Шимкевича к дочери (февраль–март 1944 года) — «Дни кувыркались, как кролики, которых подстреливали на бегу».

Статья филолога, исследователя кино и визуальности Натальи Арлаускайте «Блокада: смотреть или не смотреть?» посвящена преимущественно визуальным парадоксам и визуальной рефлексии в книге Полины Барсковой «Живые картины». Ориентируясь на картины Ганса Гольбейна, ставшие предметом анализа философов Жака Лакана и Франсуа Лиотара, фильмы братьев Стивена и Тимоти Куай, исследователь рассматривает с множества сторон понятие «анаморфоз», означающее «неоднородность, разноплановость и уязвимость доминирующего визуального режима» и подрывающее «целостность субъекта зрения и знания».

В материале историка Алексея Павловского «Рецепция фильма “Блокада” Михаила Ершова: ленинградоцентричная память о войне в советском кинематографе 1970-х» автор, отчасти полемизируя с другими учеными (в частности, с историком Татьяной Ворониной), описывает образы Сталина, Ворошилова, Жданова, смещенные в сторону негативного изображения, «перемешивание» положительных и отрицательных героев, но при этом подчеркивает весьма оптимистичный финал кинокартины.

Поэт, прозаик и кинорежиссер Игорь Вишневецкий в эссе «Русская Троя» проводит нетривиальное сравнение между катастрофой осажденного Ленин­града и судьбой осажденной Трои. По мысли Вишневецкого, несмотря на явный разрыв советской России со своей прошлой историей, в первые месяцы блокады существовал визуальный материал едва ли не для советской «Энеиды». Речь идет, скажем, о выдающемся гравере Павле Шиллинговском, умершем весной 1942 года от блокадного голода, о его мощных художественных циклах, о поэтах Геннадии Горе и Дмитрии Максимове. Только вот их голоса были «достаточно одиноки».

Ещё один уникальный материал этого номера — письма Константина Шимкевича, ленинградского литературоведа, преподавателя и библиофила, сохранившего рукописи многих писателей, эстетически расходившихся с генеральной линией советской литературы (Николая Гумилева, Алексея Ремизова, Евгения Замятина, футуристов, обэриутов), наполненные интеллигентной, теплой интонацией. На поверхности, вместе с тем, и чудовищная усталость, истощенность и изможденность пережитыми испытаниями: «Я нигде не бываю, город в забвении, обертываюсь вокруг себя. Скучаю иногда до тошноты, но креплюсь, а труд и время подлечивают царапины домашними средствами, так и переваливаюсь. День прошел и слава богу». «Наши страдания были так безмерны и порою настолько нелепы, что брать на себя какие-либо заботы, связанные с зависимостью от чужого труда, мы не можем».