ГОД ПАСТЕРНАКА

Анна Сергеева-Клятис

«Порвалась дней связующая нить»

памяти Елены Владимировны Пастернак

«Шли и шли и пели “Вечную память”…» Так, не останавливаясь, «по-залаженному», продолжаем мы петь «вечную память» Елене Владимировне Пастернак, скончавшейся 19 марта этого многострадального года. Словами «умерла» и «скончалась» и по сей день совершенно невозможно говорить о случившемся. Так привычно естественным воспринималось и помнится ее присутствие в этом мире. Так заразительно молодо она умела говорить, писать, собирать научные сборники, выступать на конференциях. «Она была моложе, о, насколько моложе многих из нас…». Невозможно представить, что дверь ее дома больше не откроется ни перед нами, давно и надолго в нем угнездившимися, ни перед новыми искателями драгоценных фрагментов мозаики прошлого, собирательницей и хранительницей которых была Елена Владимировна. Она любила, когда к ней приходили и задавали вопросы. И умела отвечать на них просто и точно. Да и хранительницей она была особенной — не такой, которая надежно прячет в сундуках доставшееся от прадедов наследство. Она хранила бережно, но с удовольствием раскрывала сундуки перед просителем и извлекала на свет и то, что требовалось как давно искомое, и то, о чем невозможно было знать заранее. Какие несметные сокровища — как щедро она рассыпала!

Оглядываясь на двадцатилетнее наше знакомство, я вспоминаю прежде всего то время, когда был жив Евгений Борисович Пастернак, и она очень старалась уйти в тень, оставаясь только его женой, всегда пропуская его вперед, всегда отворачиваясь от направленного на нее объектива. Она, несомненно, очень высоко ценила оригинальную и глубокую мысль, которую нес в себе Евгений Борисович, но усилия, которые прикладывались для самого полного воплощения этой мысли, были общими. Иногда это отражалось в двойном авторстве, иногда нет, однако незримую руку Елены Владимировны можно угадать и ощутить даже в тех работах, в которых нет ее имени. Неслучайно Евгений Борисович говорил о себе — биограф, филологом-профессионалом рядом с ним была Елена Владимировна. И этот профессионализм гениально просвечивал в любой ее деятельности: статье, комментарии, докладе на конференции, мимолетном замечании. Сам способ смотреть на произведение, умение видеть контекст были филологическими. В самом высоком измерении этого слова, в человеческом — в том, который признавал за филологией С.С. Аверинцев, соученик Елены Владимировны по классическому отделению МГУ. И в этом исконном смысле любви к слову она тоже была прирожденным филологом: древние языки, греческий и латынь, она прекрасно помнила и через 60 лет после окончания университета. Вообще уровень образования Елены Владимировны не подходил под современный ценз, многократно превышал его. Не было такой сферы гуманитарного знания, где она терялась бы и не могла бы не просто поддержать разговор, но говорить с глубоким ощущением темы.

При этом, пожалуй, главным даром Елены Владимировны было исследовательское смирение: она умела любить, не присваивая. Б.Л. Пастернак и его творчество, изучению которого она посвятила жизнь, никогда не становились ее собственностью с исключительным правом обладания. Наоборот, все, что можно было передать, все, что можно было открыть и объяснить, свободно открывалось и объяснялось, мгновенно становилось всеобщим достоянием, ее подарком. Таких подарков Елена Владимировна сделала немало не только ученым, приходившим к ней за советом и помощью, но и обычным читателям, всем тем, кто с радостью и ожиданием брал в руки новое издание Пастернака или новую его биографию.

Елена Владимировна была бесценным помощником для Евгения Борисовича — и это естественно и понятно. Но точно такую же неоценимую помощь она оказывала любому, кто обращался к ней с подобной просьбой. Она готова была читать несовершенные рукописи, править чужие ошибки, допущенные по невежеству, предлагать сведения, неочевидные и трудно добываемые, — просто так, с собственной полки, из глубины своей памяти, из кладовой профессионального филолога и сведущего человека, бескорыстно, чтобы сделать эту конкретную, лежащую перед ней статью или книгу лучше. Для общего дела. Отчасти в этом и была та нравственная основа, которая делает филологию не просто отвлеченной академической дисциплиной, но частью любой человеческой жизни. Высокоинтеллектуальная «игра в бисер» Елене Владимировне была глубоко чужда. Она работала в «службе понимания», и от начальственных должностей в ней отказывалась, отдавая собственные открытия другим.

А сколько черновой работы! Сколько было сделано ею такого, чем иной филолог побрезговал бы как не соответствующим статусу, механическим, неквалифицированным трудом. За две недели перед уходом Елена Владимировна редактировала перевод книги американского исследователя, перевод сложный, запутанный, требующий множественных исправлений. Своим терпеливым почерком она правила неловкие конструкции, вписывая почти в каждую строку новые варианты — буквально до последнего дня. Ушла как солдат, убитый в строю. И — никакого ощущения подвига, никакого самолюбования, наоборот — только сожаление, что большего сделать не в состоянии, только извиняющаяся улыбка: слишком долго, слишком неразборчиво, простите. Легко представить себе, как она смущенно шутила бы сейчас: подвела, не успела довести до конца, не доделала. Масса неоконченных проектов осталась после ее неожиданного ухода, тех проектов, которые нужно теперь завершать без нее. Как?

Желание оставаться в тени, столь естественное, когда рядом был Евгений Борисович, после его ухода никуда не исчезло. Сколько раз я предлагала ей подписать статью, ею исправленную или вдохновленную, нашими двумя именами — и ни разу не получила на это согласия. Никогда — в президиуме, никогда — на виду у зала, никогда — перед софитами, самое важное, самое существенное вы­сказывалось не во всеуслышанье, а в домашнем быту, который трудно было в самом деле назвать бытом, столько творчества и чудотворства он в себе заключал.

А как она ненавидела всякую официальную помпу, как наотрез отказывалась от произнесения значительных слов, приветственных речей, смущалась, когда ее чествовали перед случайным собранием, навязывали роль свадебного генерала. Все внешнее не имело для нее ни малейшего смысла, воспринималось как чужеродное, значение имело только внутреннее делание. Не думаю, что Елена Владимировна заимствовала эту сугубо пастернаковскую черту — она сама органически обладала таким складом, и он чудесным образом совпал с пастернаковским.

Елена Владимировна была одаренным филологом. Это связано с тем, как она умела взглянуть на литературное явление и ухватить самую его суть, что, к счастью, не осталось только устным преданием, а засвидетельствовано фактически. Редко, но иногда случается филологу написать такую статью, которая дает ключ ко всему произведению, даже крупному, даже такому сложному, как «Доктор Живаго». С помощью ключа можно взглянуть на любой эпизод, любого персонажа и без труда понять и его роль в структуре книги, и связь с другими ее элементами, и собственное его значение. Да и вся книга целиком вдруг раскрывается во всем своем грандиозном замысле. Бывает, что такая статья, в общем совсем небольшая по своему объему, перевешивает целые исследовательские тома, написанные на ту же тему. «Значение автобиографического момента в романе “Доктор Живаго”» — так называется ключ к роману, который протянула читателю Елена Владимировна, классика филологического анализа высочайшего уровня. И это далеко не единственная значительная работа, которую можно было бы назвать. А перечислять, какое количество публикаций пастернаковского наследия, воспоминаний современников, дневников, писем, заметок, анкет, стенограмм было сделано, опубликовано, откомментировано ею или с ее участием, просто не имеет смысла. Достаточно заглянуть в любой том «Полного собрания сочинений» Пастернака, в книгу его переписки с первой женой, родителями и сестрами, О.М. Фрейденберг, в антологию «Pro et contra» — везде Елена Владимировна сделала неизмеримую часть работы, — и станет понятно: пастернаковедение все эти годы держалось ее кропотливой и незаметной деятельностью, протекающей тайно для окружающих, в тишине ее рабочего кабинета, подальше от назойливых камер, поближе к вечности.

Елена Владимировна помнила и знала, кажется, всех, кто хоть каким-то образом входил в пастернаковскую орбиту, и гораздо шире — весь круг интеллигенции, соединивший в себе разные эпохи, разные страны, разные сферы деятельности, разные типы мышления. Владыка Антоний Сурожский, Исайя Берлин, Н.Я. Мандельштам, А.И. Солженицын, К.Ф. Тарановский, А.Д. Синявский, С.Т. Рихтер, Жаклин де Пруайар, семейство Чуковских и многие, многие другие входили в ее дальний и ближний, дорогой ей круг, который расширялся до невероятия, до самых далеких рубежей. Бывало, произносишь фамилию легендарную, которая, кажется, существует только напечатанной на значимой странице научного исследования или упомянута в письме самим Пастернаком, и вдруг — «Когда он заходил к нам…». Эта органическая близость с самой историей была не только результатом не зависящих от человека биографических обстоятельств — внучка Г.Г. Шпета, невестка Б.Л. Пастернака, — но и исключительного свойства личности, которое я определила бы как приемлющий интерес к миру. Елена Владимировна никогда не была безразлична к людям и обстоятельствам их жизни, а приняв однажды, уже никогда не расставалась. Умела сострадать, умела быть рядом, умела любить. Это касалось и бесчисленных погибших, замученных в сталинских лагерях, невинно убитых режимом, судьбы которых она помнила и переживала. Указывая в комментариях годы жизни, рядом с 1937-м или 1938-м всегда прибавляла — «расстрелян». Трагедия, пережитая страной, выстрадывалась ею как своя личная — черта, свидетельствующая о многом.

«Дружочек мой», — говорила она, обращаясь, к близким. И в этом ласковом «дружочек» было столько сердечной, подлинной теплоты, столько нежной женственности, что никак нельзя было ее не почувствовать, и как легко и радостно жилось под этим покровом искренней, неподдельной любви! Но при этом — цепкий взгляд, острый ум, великолепная память, неумолимая логика. Ошибки вылавливались на лету, начиная от неправильного чтения стихотворной строки и заканчивая неверным исследовательским выводом. Даты, имена, события никогда не путались. Исправления делались мягко, но настойчиво. Советы невозможно было не услышать. И во всей этой деятельности не было ни малейшего честолюбия. Елена Владимировна старалась не для себя — ей нужно было удостовериться, что не искажено, сохранено в целости, донесено до читателя то, что ей никогда не принадлежало, но чему она преданно служила. Служила, невзирая на свой возраст, на свои болезни, на физическое недомогание. Как смело и мужественно она отправлялась в путешествия во все пастернаковские места, в Чистополь, в Пермь, оттуда во Всеволодо-Вильву, как она это любила! Сколько научных поездок на ее счету. Конференция, открытие музея, школьные чтения или просто возможность общения с работающими в этих местах энтузиастами (потому что в русской глубинке это всегда энтузиасты) — все было интересно, все захватывало, все питало впечатлениями. Вспоминаю нашу последнюю поездку на конференцию в Смоленск в декабре 2018 года — как тяжело уже ходила Елена Владимировна через сугробы и наледи, но — первая на каждом заседании, и внимательно слушающая, и точно все понимающая, и, как всегда, делающая одно, но самое меткое замечание. В этом чувствовалась огромная сила духа. Она никогда не была немощной, чего так боялась.

Уход Елены Владимировны — это, конечно, личная трагедия тех, кто ее знал и любил. Но это трагедия и для современной науки, пастернаковедения, потерявшего не только голову, но и сердце. Это трагедия для филологического сообщества, лишившегося самого живого, достоверного и чистого источника своих знаний. Это трагедия для многих и многих сотен читателей, может быть, никогда не слышавших имени Ел. В. Пастернак, но пользовавшихся ее бескорыстным трудом. Это, в общем, трагедия времени, которое с ее смертью распалось: нить, напрямую связывающая нас с Б.Л. Пастернаком, жившим в ее памяти и благодаря этому как будто бы и с нами, никогда нас не покидавшем, — эта нить разорвалась. Очень хочется последовать примеру В.А. Жуковского, который как никто умел благодарить провидение и советовал не говорить с тоской об ушедших «их нет», но «с благодарностию: были». Хочется, но пока получается плохо.