Об авторе | Вечеслав Казакевич родился в 1951 году в поселке Белыничи Могилевской области. Окончил филологический факультет МГУ. С 1993 года живет в Японии. Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — рассказы «Тени на холме» (№ 1 за 2020 год).

Вечеслав Казакевич

Преподаватель тишины

Рассказы

День Д

У отца были часы «Победа». Какие еще часы он мог носить? Простые, круглые, ясноглазые, они с рассвета вскакивали на его запястье.

— На пятнадцати камнях! — значительно говорил он мне.

Я не знал, какие камни скрываются в плоском металлическом корпусе, но чувствовал, что их количество должно вызывать уважение.

Отец был абсолютно уверен в непогрешимости своих часов. Когда по радио передавали время, он одобрительно замечал: «Правильно! Минута в минуту!» Причем обращался не к часам, а к радио.

Каждое утро он, морщась, подкручивал стрелки овальных часиков, принадлежавших матери, и будильника на полке, заставляя их равняться на «Победу». Все часы должны были ходить в ногу с отцовскими часами.

Даже по выходным и праздникам, когда ему не надо было бежать в рай­исполком, где он работал инструктором, отец не спускал с часов глаз.

— На сколько назначали возложение венков? — обращался он к самому себе. — На десять, а уже одиннадцать. Значит, угощение для ветеранов и концерт самодеятельности тоже опоздают. Я бы все лучше организовал! — решительно взмахивал он рукой.

Военные праздники особенно привлекали отца. В армию он попал в самом конце войны и, к своему огорчению, в битвах и сражениях не участвовал.

— Нам только недобитые эсэсовцы и вервольфы по лесам остались, — вспоминал он. — Командир построит роту и объявляет: «Кто желает на прочёс?» Я сразу из строя — шасть! А бывалые солдаты не вылезали, — добавлял он.

Однажды отец явился домой радостно возбужденным.

— Что случилось? — спросила мать, осторожно пытаясь определить, не за­глянул ли он после работы в райисполкомовский буфет.

— Я назначен! — со сдержанностью резинового шарика, лопающегося от избытка воздуха, выдохнул отец.

— Кем? — заинтригованно понизила голос мать.

— Догадайся, — загадочно улыбнулся он.

— Завотделом? — почти шепотом предположила она.

— Ответственным за праздник, — торжественно произнес отец.

— За какой? — разочарованно спросила мать.

— За День ДОСААФ.

— Тоже мне праздник! — совсем расстроилась она. — Выбрали никому не нужный, бери, Иванович!

— Ничего ты не понимаешь, — укоризненно ответил отец. — Устроим такой день, какого в районе еще не было. Молодцевато сделаем!

Все самое лучшее и выдающееся было у него молодцеватым. Молодцеватыми были гигантский прыщеватый мухомор и невероятный урожай буряков. Саранча, сожравшая все достижения соседнего совхоза, тоже была молодцеватой. Молодцевато светила луна в полном расцвете сил и не менее молодцевато выступал на собраниях председатель райисполкома Вислоус.

— Молодцевато посидели! — потирая лоб, говорил отец после бурного за­столья. — Как подобает!

Я не разделял недовольства матери. Отец был назначен ответственным за содействие всей армии, авиации и многотрубному военно-морскому флоту. Нескончаемые танковые соединения и многопушечные корабли с якорями в ноздрях мощно вырисовывались за его спиной.

Тромбоны и фанфары торчали из названия ДОСААФ. Это название можно было записать нотными знаками и играть на музыкальных инструментах. У меня прямо в ушах звучало: «До-до, са-са, аф-аф-аф! Аф-аф, са-са, до-до-до!» «Аф-аф» раздавалось громче всего.

Неделю отец звонил по району и в область, требуя от невидимых собеседников помогать армии и флоту как подобает. Над планом праздничного меро­приятия он корпел, будто над диспозицией генерального сражения. Легко было представить, как своим молодцеватым размашистым почерком он записывал: «Первая колонна марширует туда, вторая — сюда, третья — туда и сюда…»

К досаде и беспокойству матери он не посвящал нас в свои замыслы. Только иногда ненароком проговаривался, но тут же спохватывался и умолкал, как вырванный из розетки динамик.

— У меня все по часам расписано, — удовлетворенно заметил он однажды.

Мы не слишком этому удивились и, навострив уши, ждали продолжения. Но отец только усмехнулся.

— Празднество состоится в роще, — обронил в другой раз.

— Будут армия, авиация и флот, — пообещал накануне долгожданного дня.

— И стрелять станут? — с подозрением осведомилась мать.

— Стрелять не разрешили, — с сожалением ответил отец. — Но в остальном все будет, как в боевой обстановке!

Я не удивился предстоящему появлению в поселке армии. В поселок шло одно шоссе и несколько грунтовых дорог. Авиация вообще без проблем могла с любой стороны прогреметь над нами. Но как достигнет райцентра военно-морской флот? В нашей речке со скрипом расходились две плоскодонки.

— Лишь бы дождя не было, — повторял отец. — Если будет дождь, не знаю, что я с ним сделаю!

День был такой насыщенной синевы, что даже тени от нашего штакетника казались голубоватыми. Когда отец драил свои туфли, с них летели сине-черные молнии.

— Мне сегодня пораньше надо! — бросил он и исчез так стремительно, что мать слова не успела сказать.

Отец гордился своей способностью ходить быстрее всех.

— Никто не может за мной угнаться, — с удовольствием говорил он. — Спрашивают: «Куда ты, Иванович, летишь?» А я не отвечаю. Я уже далеко!

Старая роща с Домом пионеров у входа зеленела и возвышалась на краю поселка. Когда-то тут была помещичья усадьба. В поселке еще сохранилась старушка, которая помнила, как летом из липовой аллеи выезжали в коляске барышни: «Рукавички в кружевцах! Детям цукерки давали!»

Когда мы с матерью вошли в рощу, сотни галок с возмущенными криками взмыли над деревьями и направились на другой конец поселка, наверное, к развалинам монастыря. Такого нашествия народа и машин они не ожидали.

Рощу наполняли раскатистые звуки труб, буханье барабана, шорох листвы и флагов, пронзительные крики детворы, ящики с лимонадом, вином, пивом и водкой. В Доме пионеров кто-то одним пальцем играл на пианино: «До-до, са-са, аф-аф-аф! Аф-аф, са-са, до-до-до!» На застеленных газетами деревянных прилавках громоздились горы консервов, творожных сырков, коржиков, жареной рыбы хек.

— Сегодня торговля план перевыполнит, — заметила мать. — На свежем воздухе у всех аппетит появляется.

И вправду у лотков и киосков толпились люди и с такой горячностью расхватывали еду и напитки, что казалось, до сегодняшнего дня они дышали исключительно несвежим воздухом и только тут глотнули свежего — и просто обезумели от аппетита. Торговый ассортимент разлетался с сумасшедшей скоростью. Коржики — так коржики! Консервы — так консервы! Рыба хек — так рыба хек! Пивные пробки сыпались на траву, будто стреляные гильзы.

Известный всему поселку Блем с длинной, как у журавля, шеей и маленькой птичьей головой подходил к приехавшим на праздник жителям окрестных деревень:

— Спорим, пиво глазом открою?

— На что спорим? — осторожно интересовался самый смелый из сельчан.

— На бутылку пива.

— Давай на две! — решался пришелец, твердо зная, что глазом открыть бутылку невозможно, но совсем не зная Блема.

Вмиг Блем вставлял горлышко бутылки себе в глазницу, с силой сжимал пробку надбровьем и одним движением срывал ее.

На лужайке отец здоровался с работниками райисполкома. Их всех легко было узнать: на каждом была широкая окаменевшая шляпа, длинный пиджак с галстуком, привольные брюки с манжетами.

Отец со всеми здоровался одинаково: «Приветствую!» Мне нравилось это слово. Было в нем что-то победительное, бойцовски-гладиаторское. К каждому у отца был свой подход. Одних он удостаивал только слова и небрежного кивка. Другим говорил: «Приветствую!» и добавлял отчество. Третьих — не только приветствовал по имени-отчеству, но останавливался и жал руку. А завидев багроволицего председателя райисполкома Вислоуса, убыстрял шаг и, подойдя к нему, радостно-взволнованно, будто долго искал его и наконец нашел, с воодушевлением восклицал: «Приветствую, дорогой Сергей Артамонович!», двумя руками хватал вялую председательскую руку и тряс ее так прочувствованно, что у председателя могли отскочить пуговицы от рукава пиджака.

Посмотрев на часы, отец вскинул болтавшийся у него на шее мегафон, и на всю рощу разнеслось: «Уважаемые граждане! Приглашаем на стадион, где состоится выброс воздушного десанта!» Этот призыв он повторил на все четыре стороны, как волшебное заклятье.

Я был восхищен, насколько блистательно отец разрешил задачу с показом в поселке армии и авиации. Воздушный десант! С неба прыгнут солдаты, а привезет их авиация. Вот вам сразу армия и военно-воздушные силы. Теперь я не сомневался, что и с флотом отец тоже успешно справится. За флот я особенно переживал.

— Ой, страшно мне, — вырвалось у матери.

Не только мы ревниво и взволнованно следили за отцом. Еще одна широко известная в поселке личность не отрывала от него зачарованного взгляда. Это был дурачок Ивантя. Приземистый, лопоухий, с коротко стриженной головой, наряженный, как обычно, в дырявые мешковатые штаны и в поношенный солдатский китель. Маленькие скрещенные пушки белели на черных погонах, как кости на пиратском флаге.

За военным ремнем, которым Ивантя был туго подпоясан, торчали две гладко обструганные палки: одна короткая, другая — подлиннее.

— Что это у тебя, Ивантя? — издавна допытывались у него.

— Что надо, — исчерпывающе отвечал он.

Никто не знал, подражал ли Ивантя японским самураям, носившим два меча — хотя откуда он мог знать о самураях? — или две палки изображали нечто другое.

Размашистым шагом отец направился к поросшему бурьяном футбольному полю, которое называли стадионом, и дурачок, как завороженный, засеменил за ним. Возможно, он ощутил, что наконец-то у всех настоящих вояк, не снимаю­щих зеленый солдатский китель, в поселке появился истинный полководец, командующий сегодня старинной рощей, высокими деревьями, прудом и футбольными воротами, в которые ежедневно закатывали солнце и луну.

Блем, осушивший с помощью глаза уже не одну бутылку пива, тоже по-журавлиному поспешил вслед, поскольку как природный артист привык находиться в центре внимания и сразу сообразил, что самое важное и интересное сегодня будет связано с моим отцом.

Синие милиционеры бегали по футбольному полю, выравнивая толпу по его краям. Отец бегал быстрее всех. Ивантя и Блем на почтительном расстоянии, как два ординарца, еле поспевали за ним. Причем Блем лучезарно всем улыбался, корчил рожи, махал рукой и подмигивал. А Ивантя был суров и сосредоточен.

Пронесся слух, что будут сбрасывать не только десантников, но и технику. Некоторые называли тип боевой машины: БРДМ. Другие настаивали, что техники не будет, потому что после приземления ее придется перегонять в часть и жечь бензин. Третьи — на всякий случай переместились под деревья. Как будто дряхлые липы могли защитить их от падучей бронированной машины разведки!

Отец то и дело посматривал на свою «Победу» и, приставив ладонь к шляпе, по-богатырски окидывал взглядом небосвод. Наконец, послышался отдаленный гул, и из-за деревьев, гремя, как бетономешалка, вывалился серый «кукурузник».

— Самолет, самолет, — заорала детвора, будто никогда самолетов не видела.

Из «кукурузника» выпала темная человеческая фигурка и понеслась к земле. Стадион замер. Всем, конечно, хотелось, чтобы парашют не раскрылся. Но вдруг над игрушечным человечком образовалось крошечное, как из чайника, облачко и раскинулся белый купол. Вздох облегчения и разочарования пронесся над толпой.

Оставалась еще небольшая надежда, что ветер снесет парашютиста в сторону, и он, как нечаянный плод, повиснет на липе или угодит прямо в печную трубу Дома пионеров. Но парашютист приземлился точно в центре поля. Парашют окатил траву вздыбленной пеной.

— Ура! — восторженно закричал Ивантя.

— Ура! — дурашливо заголосил Блем.

Но никто их почему-то не поддержал, а отец сердито погрозил им пальцем. И тут раздался такой истошный вопль, а затем многоэтажный неслыханный мат, что вздрогнули, кажется, бревенчатые футбольные ворота.

Отец с ординарцами бросился к распростертому на земле парашютисту. Милиционеры изо всех сил отпихивали желающих увязаться вдогонку.

— Не зря мне пожар снился, — обреченно сказала мать.

Я не успел спросить, какое отношение имеет пожар к воздушному десанту. Раздались голоса: «Хребет в зад вбил!» «Теперь до века инвалидом будет», — скорбно предсказывали бабушки. «И ведь совсем еще молодой», — добавляли старики. «Сколько теперь пенсия по инвалидности?» — интересовался кто-то. «Ты попробуй ее получи!» — отвечали ему.

— Ногу сломал! — пренебрежительно объявил Блем.

Никто в его диагнозе не усомнился. На футбольном поле было столько рытвин и кочек, что можно было сломать ногу, спрыгнув с велосипеда, не то что с самолета.

Завывая, словно перед бомбежкой, появилась «Скорая помощь», и парашютиста поскорее затолкали внутрь нее. Барышни в кружевных рукавичках удивленно смотрели на воющую машину из коляски на красных колесах, забыв раздавать детворе цукерки.

Как великолепно отец предусмотрел, что в роще должна дежурить «Скорая помощь»! С ужасом я представил, что было бы, не окажись ее под рукой. Парашютист нескончаемо ругался бы на всю округу нецензурными словами при женщинах и детях и стонал так, что кровь в жилах стыла.

— Уважаемые граждане! — возвысил голос отец. — Парашютисту требуется пройти медосмотр. А всех вас прошу к пруду, где предстоит встреча с военно-морским флотом!

Толпа отхлынула от стадиона и возбужденно двинулась по синему воздуху вглубь рощи.

— Еще флот… Хватило бы десанта! — с тоской пробормотала мать.

Заброшенный темный пруд оброс лопухами и легендами. По одной версии, под ним находился выход из подземного хода от монастыря. По другой — здешний помещик хотел зарыть тут свое имущество и наткнулся на буйный подземный ключ, который вмиг залил и приготовленную яму, и ящики с добром, и самого помещика.

По непроницаемой поверхности пруда плавала бутылка из-под лимонада и утка с зеленой плюшевой головой. Утка плавала лучше.

На дощатых мостках в специальный костюм из прорезиненного брезента и неподъемные галоши одевали водолаза. Массивный нож в ножнах висел у него на поясе. Пораженный увиденным, Блем на секунду перестал гримасничать и отпускать шуточки. А Ивантя посмотрел на военачальника-отца такими восторженными глазами, что я почувствовал к дурачку почти родственное чувство. Чудесно и в то же время совсем просто обеспечил отец явку в поселок военно-морского флота!

На грудь и на спину водолаза навесили пудовые свинцовые вериги.

— Чтобы не всплыл! — авторитетно заметили знатоки.

На голову ему осторожно надели и прикрутили болтами медный шар с тремя круглыми окошками. Немедленно он превратился в космонавта, высадившегося на Луну, или в инопланетянина, прилетевшего на Землю.

Милиционеры сдвинули фуражки на затылок и привели в действие ручную помпу, подавая по шлангу воздух. Кроме воздушного шланга, от водолаза, как длинные щупальца, отходили еще две толстые веревки, одну из которых зажал в кулаке отец, а вторая — змеилась по земле.

— Сигнальный и спасательный конец, — уважительно послышалось в толпе.

— Не конец, а леер! — поправили знатоки.

— Конец, — прошептала мать. — Сейчас утонет!

— Водолаз не может утонуть, — заверил я ее.

Но она мне не поверила.

Тяжело ступая, водолаз дошел до края мостков и рухнул в воду. Утка и бутылка бросились от него в разные стороны. Толпа всколыхнулась.

— Сейчас он утку за лапы хвать! — плотоядно заметил кто-то.

— И стеклотару сдаст.

— Дураки! — остановил шутников презрительный возглас. — Водолаза прислали, чтобы разведал, есть что-нибудь на дне или нет.

Все присмирели, пытаясь проникнуть взглядом под воду. В любой миг трехглазый водолаз мог выйти на берег с дверцей от подземного хода или с ящиком старинных ценностей. Но ничего, кроме больших громких пузырей, из подводного царства не доносилось.

Внезапно веревка в руках отца натянулась и задергалась, будто в конвульсиях.

— Срочный подъем! — вскричал он.

Милиционеры бросили помпу и подхватили с земли спасательный леер.

— Куда? — в отчаянии остановил их отец. — Без воздуха водолаза оставили!

Милиционеры выронили веревку, кинулись к помпе и стали качать воздух так, что у одного фуражка упала. Десяток человек подхватили оставленный леер и стали что есть силы тащить водолаза на сушу. Но даже макушка медного шара не показалась над водой.

Блем растерянно суетился возле людей, вцепившихся в веревку. Со своим всесильным глазом он был совершенно бесполезен. Ивантя беспомощно хватался за торчавшее у него из-за солдатского ремня деревянное оружие.

— В подземный ход засосало, — поняла толпа, что произошло с водолазом.

— Расступись! — рявкнул учитель физкультуры из школы № 2, одной рукой поднимавший за шкирку любого десятиклассника.

Поплевав на ладони, он схватился за леер, поднатужился, но пруд не отпустил свою добычу.

В вернувшейся с привычным воем «Скорой помощи» нашелся трос с железным крюком.

— Есть добровольцы прицепить трос к водолазу? — дрогнувшим голосом воззвал отец к народу.

С трепетом я почувствовал, что за спасение водолаза он готов отдать полпоселка, а может, и меня в придачу.

Но никто молодцевато не вышел из строя. Даже силач-физкультурник присел на колено, сделав вид, что у него шнурок развязался.

— Иванович! — неожиданно вырос перед отцом Ивантя, четко поднес ладонь к пустой голове и, сграбастав трос, солдатиком прыгнул с мостков.

Отец схватился за голову. В действительности он этого не сделал: в одной руке у него по-прежнему готовился к крику мегафон, в другой — припадочно дергалась сигнальная веревка. И в то же время я явственно видел, что его руки вознеслись к голове. «Теперь и дурака спасать придется!» — наверно, думал он. Загудевшая, как локомотив, толпа предвкушала, наверное, то же самое.

Ко всеобщему изумлению, Ивантя, отфыркиваясь, вынырнул из воды со всеми своими пушками, палками, погонами и с самым блаженным выражением лица. Кряхтя и рыча, «Скорая помощь» выволокла из пруда облепленного грязью водолаза.

— Чуть ноги не оторвали! — гаркнул он вместо благодарности, когда с него содрали медный пузырь с окошками. — Там тины по пояс!

Все-таки отцу удалось устроить праздник, какого еще не было.

Свои часы он подарил мне, когда я окончил школу. Я поносил их несколько лет, а потом купил себе новые. И отцовская «Победа» где-то потерялась. Победу всегда кому-то отдают, а потом теряют. И даже не слишком расстраиваются, потому что со временем теряются не менее крупные предметы.

Например, забор с синими тенями, валяющимися под ним. И дом за забором. И старая роща с барышнями в кружевных рукавичках, с Ивантей и Блемом, с отцом и его сослуживцами в широких шляпах, длинных пиджаках с порт­фелями своих постановлений.

Остается только пожать плечами и с вызовом шептать неизвестно кому: «Плевать! Мы еще устроим такое, что никому не снилось!»

Что еще может шептать тот, кто пусть недолго, но тоже носил часы под названием «Победа»?

Преподаватель тишины

После лекции я толкнул дверь в коридор и чуть не сшиб с ног маленького человечка, приделавшего ухо к замочной скважине. Прикрыв ладонью раскаленное, стремительно разбухающее ухо, он вскочил и, навязывая губам улыбку, простонал:

— Я могучий! Запонку ищу...

Одет он был в водолазный свитер такого зеленого цвета, что этот свитер хотелось немедленно покрошить в салат.

— Как вам студенты? — продолжил он.

Накануне по всему русскому отделению, начиная от кабинетов преподавателей и кончая аудиторией с широкоскулой балалайкой и помятым, как с похмелья, самоваром, прошел слух о приезде нового профессора. «Ученый... Из Токио», — со смесью почтения и недоверия сказал о нем главный вольнодумец отделения доцент Ивано.

— Я студентов не люблю! — не разлучая ладонь с ухом, решительно объявил малютка.

— Почему?

— Думать мешают!

Фамилия ученого была Ямагучи. Вскоре я заподозрил, что его слова о собственном могуществе — совсем не шутка.

Все преподаватели ходили на занятия в костюмах и галстуках. Приезжий в своем салатно-водолазном свитере выглядел на нашем фоне зеленым лопухом, вышедшим в люди сквозь асфальт. Трудно сказать, кто первый, глядя на него, стянул с себя галстук, а потом и пиджак. Не прошло и месяца, как в костюме остался только заведующий отделением Токухиро, а все остальные облачились кто в клетку, кто в полоску, кто в джинсы и навыпуск.

Ивано, которого на факультете называли Иванов, произвел фурор, явившись, будто на Гавайи, в шортах с извилистыми пальмами и черными, как муравьи, негритятами, похожими на пляшущих человечков, которых понимал только Шерлок Холмс.

На дверях наших кабинетов имелось хитроумное чиновничье изобретение — пластиковая планка с передвижной рамочкой и обозначениями местонахождения преподавателя: кабинет, библиотека, столовая, совещание, командировка, ушел домой... На дверях ученого рамка сразу пропала. Вслед за этим она исчезла с планки Иванова. Запальчиво оберегавший свое достоинство доцент ходил с вызывающим видом, говорившим: «А чем я хуже?»

Желание стать невидимым оказалось таким заразительным, что в несколько дней от кляузных рамочек следа не осталось. Профессор Токухиро устоял перед искушением, но перестал гонять рамку туда-сюда, навеки сослав ее на «совещание».

Убранство кабинета токийского ученого тоже потрясло умы. За порогом у него желтой кочкой возвышалось громоздкое седло с деревянной лукой и стальными стременами, такое кожаное, что явственно поскрипывало. Вплотную к нему двумя черными трубами торчали высокие лакированные сапоги с твердыми стоячими голенищами и медными шпорами. Кажется, похожие носили раньше кирасиры.

Рядом с этими воинственными предметами должен был потряхивать гривой и, не жалея зубов, грызть удила конь. Но вместо коня вздымались металлические стеллажи, нагруженные папками и словарями. Обогнув их, посетитель натыкался на составленные в ряд великанские книжные шкафы. И лишь за ними сидел и, казалось, к чему-то прислушивался хозяин кабинета.

— Зачем вам седло? — не сдержал я любопытства.

— Иногда скакаю, — невозмутимо ответил ученый.

Во всех кабинетах, будто ожидая высадки хана Хубилая, началось возведение заграждений. Кто-то скрылся за стеллажами. Кто-то — за доской и стоячей рогоносной вешалкой. Иванов повесил цветастый цыганский полог, от одного взгляда на который хотелось, закрыв глаза, выбежать вон.

Отлучаясь даже на короткое время, Ямагучи обязательно закрывал кабинет на ключ. Но, отойдя на несколько шагов, возвращался и испытующе дергал ручку двери. Слыша, как его дверь то и дело сотрясается, будто в нее ломится тайфун, все поначалу только посмеивались.

Но однажды, собравшись домой и спустившись по лестнице, я вдруг усомнился: закрыл ли кабинет? Вновь поднялся на третий этаж и подергал дверную ручку. Скоро никто из преподавателей не мог расстаться со своей дверью без того, чтобы с проклятьями не вернуться к ней и не потрясти, как яблоню или грушу.

Мы попали под колдовское влияние пришельца, как под машину.

Против всех ожиданий, не любивший студентов маленький профессор пришелся нашим ученикам по вкусу. «Ничего не понятно!» — уважительно отзывались они о его лекциях.

Ямагучи и вправду отпускал загадочные замечания, истолковать которые было непросто. Например, он говорил, что жираф и журавль одного поля ягоды. Никто не понимал, ссылается он на мудреное зоологическое разыскание или намекает на одинаково высокий рост и длинные шеи парнокопытных и голенастых? Вообще, какое отношение журавли и жирафы имеют к русскому отделению?

Студентам нравились не только его необычные речи, но и свободные манеры. Часто во время лекции он подходил к широким окнам аудитории и, вытянув голову, словно пытаясь что-то услышать, надолго замолкал, позволяя слушателям беспрепятственно проваливаться в черные проруби смартфонов.

О, я его хорошо понимал! Иногда к сумрачному небу приставала белая нитка молнии. Дождь играл на подоконнике, как на жестяном пианино. А еще в окне громоздились горы, глядя на которые можно было забыть не только о студентах, но обо всем на свете. Горы были самых диковинных форм и расцветок. Одни походили на сахарные головы. Другие на золотые слитки. Третьи на лампу Аладдина. Четвертые на синих верблюдов. Пятые совсем ни на что не походили.

На белых вершинах утром можно было различить розоватый отпечаток ягодиц тоскующего Демона. Как ему было не тосковать, восседая на снегу без одежды, — не носят же Демоны штанов! — в вечном холоде и почти безвоздушном пространстве?

Порой, направляясь к окну, Ямагучи надевал на очки для чтения, торчавшие на носу, другие очки. Возможно, тогда ему открывались не синие верблюды и дрожащий от холода Демон, а нечто совершенно другое. Лишь случайно упавший карандаш или неосторожно пискнувший телефон отрывали его от видений.

— Чем мы занимаемся? — вздрагивал он.

— Русскими колыбельными, — подсказывали ему.

Ко мне на консультацию пришла факультетская красавица аспирантка Тамура. Церемонно присела на краешек дивана, поправила на коленях воздушно-пенистую юбочку и спросила:

— Что значит стоять раком?

— Как-как? — опешил я.

— Раком, — невозмутимо повторила красавица, глядя на меня невинными глазами.

— Где это вы прочитали?

— Ямагучи-сэнсэй дал нам новую колыбельную песню.

«Вот дает! — подумал я. — Лихо на Руси убаюкивали младенцев!»

— Понимаете, — начал, запинаясь, — семантика слов не должна смущать филолога...

Путано попытался растолковать каверзное выражение и, видя, что ничего у меня не получается, в отчаянии нарисовал силуэт женщины в соответствующей позе.

Судя по всему, Тамура-сан была полностью удовлетворена. Но что она чувствовала, слушая меня, я не знал. Глаза ее были чисты и любознательны, как прежде.

Долго еще я расхаживал по кабинету, вспоминая, как рисовал женский силуэт прилежно склонившейся над бумагой аспирантке.

— Интересно, — вдруг мелькнуло у меня, — ее уже ставили в такую позу?

Тут я тихо выругался и сел за стол.

Через месяц Иванов в пляжных шортах затянул со студентами: «Ой, мороз, мороз!», «Ой, ты степь» и «Ой, да не вечер». Почему-то его репертуар состоял из песен, в которых ойкают, как у зубного врача. Профессор Токухиро стал разучивать заунывные романсы на стихи Пушкина. Русское отделение на глазах превращалось то ли в класс вокала, то ли в народный хор.

— Доброе утро! — сказал мне Его Могущество.

— Доброе утро! — поклонился я.

На часах было шесть вечера.

Я старался не беспокоить всесильного ученого, проходившего мимо нас, как водолаз мимо рыб. Он выглядел так, будто приник к волшебной двери, ведущей в другой мир и, забыв обо всем, прислушивался к таинственным звукам, доносящимся оттуда.

Когда к нему стучались, он впускал в кабинет не сразу, а сначала выглядывал за порог с таким встревоженным и взъерошенным видом, будто только что убил кого-то — скорее всего, того, кто мешал ему думать! — и в панике заваливал труп подручными книгами. Даже зеленая шерсть на его свитере вставала дыбом.

Тягостнее всего было сталкиваться с ним в туалете. Если раньше я заставал там кого-нибудь из коллег, мы встречались с безразличием дождевых капель, собравшихся в луже. Но теперь, стоило туда войти, ко мне немедленно поворачивалось исковерканное паникой лицо Ямагучи. С дикой улыбкой он выдавливал одни и те же, раскопанные где-то в замшелых русских словарях слова:

— И вы туда, куда царь пешком ходит?

Казалось, он говорит о самом себе. Кто еще стал повелителем нашего отделения?

Чтобы его не видеть и не слышать, я решил ходить в туалет на втором этаже. И лоб в лоб столкнулся там с доцентом Ивановым, который хоть и принял обычный заносчиво-неприступный вид, был заметно смущен.

Тогда я отправился на четвертый этаж. И налетел на степенного Токухиро, который отшатнулся от меня, как рубашка на веревке от ветра. Нетрудно было догадаться, преподаватели по примеру новенького стали хорониться друг от друга.

В следующий раз я, чертыхаясь, сбежал на первый этаж и с ужасом обнаружил в туалете самого монарха.

— И вы туда, куда царь пешком ходит? — выдавил он с судорожным смешком.

В конце семестра между Ямагучи и гордым доцентом пробежала кошка. Даже не кошка, а слон. Доцент перестал с ним здороваться. А ученый, слыша об Иванове, доставал маникюрную пилочку, поднимал ладонь с картинно оттопыренными пальцами и начинал демонстративно шлифовать ногти.

Незадолго до этого на рассвете он позвонил доценту.

— Добрый вечер! — сказал он.

— Доброе утро! — не согласился строптивый доцент.

— Я встать не могу, — простонала трубка.

— Почему?

— Горы падают.

— Голова, что ли, кружится?

— Помогите!

Иванов завел машину и, зевая под каждым светофором так, что те краснели и зеленели со страха, отвез коллегу к врачу и спустя час, успокоенного и благодарного, доставил его на работу. А через несколько дней зашел к нему с вопросом.

— Слушайте! — вспоминая свой визит, восклицал он, как бирюч на площади. — У меня и вопрос-то был простой: почему русские печатают стихи в один столбик, а иногда в два? Я и сам додумался: для экономии! А он: «Не мешайте мне думать!» Это я мешаю думать? — возмущался Иванов, уверенный, что один его облик со вздыбленными волосами и кособокой бородкой способен ввергать людей в глубокие размышления.

Добрейший Токухиро тоже затаил обиду на обладателя седла и ослепительных кавалерийских сапог. В который раз он показывал в телефоне любимого пса Silky, лицезрея которого все умилялись.

— Утром она приходит меня любить, — растроганно признался он.

— Ненавижу собак, — заглянул в телефон ученый. — Они то лают, то воют!

В феврале в аудиторию пришел фотограф снимать выпускной курс. Украсив матрешкой и Чебурашкой длинный стол, он усадил за него преподавателей и выстроил за их спинами студентов. Ямагучи, оказавшийся с краю по соседству с Ивановым, сел в метре от него. Фотограф остался недоволен.

— Пожалуйста, ближе! — попросил он.

Не глядя на него, ученый привстал и приподнял стул. Обнадеженный фотограф отскочил к штативу и с изумлением увидел, что расстояние между зеленым свитером и другими преподавателями не только не уменьшилось, но, кажется, даже слегка увеличилось.

Расстроенно он подбежал к столу и стал показывать, что надо сделать. Нехотя Ямагучи встал и начал топтаться, возиться, стучать стулом, короче говоря, прилагать все усилия для воссоединения с кафедрой.

Фотограф удовлетворенно попятился и через несколько шагов застыл, поняв, что Его Могущество так же невозможно сдвинуть с места и сблизить с другими, как планеты Солнечной системы.

Неожиданно профессор Ямагучи пригласил нас в рыбный ресторан. Куда еще приглашать рыб? Отказаться никто не посмел.

Заинтригованные, мы явились в назначенное время и нашли его не в привычном свитере, а в белоснежной, только что из магазина рубашке и галстуке, повязанном замысловатым, возможно, морским узлом. Манжеты рубашки болтались расстегнутыми, словно из них и вправду выпали золотые или серебряные запоры.

Но даже, если б он встретил нас на вороном коне и в трубных сапогах с корабельно надраенными шпорами, мы бы меньше удивились, чем увидев, кто сидит бок о бок с ним. Подушку около него занимала Тамура.

— Мы поженились! — смущенно поправила она черные, как затмение, волосы.

Стало ясно, почему Ямагучи на лекциях подолгу взирал на горы. Слушал советы Демона, как очаровать Тамуру!

Кажется, ученому было мало произведенного эффекта.

— Знаете, кто скоро станет новым профессором? — сказал он после нескольких кувшинчиков сакэ.

— Кто? — с надеждой спросил доцент.

— Она! — показал Ямагучи на свою избранницу.

Иванов покачнулся, будто его ударили пикой в спину.

— А знаете, кто будет заведующим русского отделения? — не унимался молодожен.

— Кто же? — кисло-сладко улыбнулся Токухиро.

— Тоже она! — уверенно предсказал всемогущий крошка.

Казалось бы, после этого все преподаватели должны были пережениться на своих ученицах. Но, похитив красавицу, ученый, будто добившись цели, потерял всякий интерес к студентам и перестал являться на занятия. Вялый Чебурашка, матрешка и другой народ напрасно ждали его в аудитории. Целыми днями он отсиживался в кабинете. И в туалеты больше не выходил.

С утра во всем корпусе с шумом опускали жалюзи на окнах, но и сквозь них солнце лезло к глазам, как стекло с зазубринами. Только в кабинете Ямагучи жалюзи оставались неприкасаемыми, и от окошка над его дверью тянуло сверкающим молчанием. Лишь сдавленное чиханье или внезапно забубнившее радио выдавали присутствие маленького профессора.

О чем он думал, сидя за двумя рядами книжных укреплений и глядя в окно на синие и фиолетовые горы? Может, ни о чем не думал, а крепко спал, свернувшись на диване, не менее кожаном, чем седло. Или, надев блистательные сапоги, бесшумно маршировал в проходах между книгами?

В один день он исчез. Бывает такой ослепительный свет, в котором человек растворяется, как в серной кислоте. Теперь из кабинета ученого и из аудитории в часы его занятий не доносилось ни звука.

В конце года его уволили. Все были возмущены таким бесчеловечным решением. Даже сдержанный Токухиро, никогда не обсуждавший приказы начальства, заметил, что на гуманитарном факультете так поступать нельзя.

— Слушайте! — бесстрашно гремел доцент Иванов. — Преподаватель всего один семестр не походил на занятия, и его прогоняют!

Я тоже был расстроен. Еще б немного, и мы все, я первый, вместо грамматики и фонетики, стихов, прозы и прочей ерунды сначала на русском отделении, потом во всем университете, а дальше в разных университетах мира начали бы вслед за могучим Ямагучи преподавать одну лишь тишину.

И однажды во всех концах Земли наступила бы такая тишина, ради которой можно было б даже согласиться на миллион новорожденных милиционеров.