НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Генеральская дочка

Тимур Кибиров. Генерал и его семья. [исторический роман] — М.: Индивидуум, 2020.

Мне неловко признаться, и в общем это неправильно — в таких вещах признаваться, но мне трудно было писать эту рецензию, и очень долго было непонятно, как ее писать. Я точно знаю, что когда я критик — я простой и честный читатель и предпочитаю писать про то, что мне нравится как читателю. Причем я понимаю, что «профессиональные читатели» ведут себя иначе, что «нравится — не нравится» — это вообще не про нас сказано, и все же… в нынешних условиях литературного перепроизводства мы имеем право выбирать. И вот мы выбираем, и у каждого из нас есть такой список required reading, иными словами, есть авторы, которых мы читаем при любой погоде, а остальное — как придется.

Вся эта не очень внятная и, надо думать, необязательная преамбула написана для того, чтобы сказать: я не могла не прочитать эту книгу. Я ее сознательно ждала, — я прочитала первую часть три года назад в «Знамени», и мне тогда казалось, что я понимаю, какой это роман, как он придуман и про что он. Это был роман «про меня», — не в том смысле, что вот буквально про меня, хотя все мы в какой-то степени уездные барышни с книжкою в руках, да и сам Пушкин был Татьяной, и Кибиров, надо думать, тоже. Но это роман «про меня» еще и потому, что я, как и его автор, не люблю всех этих «модных затей» про самомучительство на 900 страниц. А люблю старые добрые литературные привычки, люблю, когда мне рассказывают истории про людей, которые читают книги про людей, которые читают книги… ну вы понимаете. Да и вообще я тот самый «друг Лады и Александры Егоровны», к которому обращается автор «Генерала…», как в свое время автор «Онегина» обращался к «друзьям Людмилы и Руслана». И это очень точная отсылка, — как мне казалось тогда, — все объясняющая.

В общем, так оно и есть: объясняет не все, но многое. Тогда я подумала, что «Генерал…» — не семейная эпопея (название обманчиво), а роман о провинциальной книжной девушке, о том, что она читает, на каких стихах вырастает и выбирает себе героя, и как, в конце концов, в герое этом разочаровывается. Иными словами, я приготовилась читать роман… не в стихах, а в прозе (все же дьявольская разница!) и предполагала в нем ту самую литературную идею стернианского романа со «взбалмошной» композицией и умышленными ретардациями, когда автор идет рука об руку со своими героями, без конца оговариваясь, то забегая вперед, то отступая назад, отвлекаясь от повествования и вступая в привычную уже цитатную игру с читателем. И материя, и приемы там все те же, что в кибировских поэмах: совет­ский мир, возникающий из перелицованной русской литературы.

«А то, что опять цитата на цитате едет и реминисценцией погоняет и презренная пародия бесчестит литературные памятники и мемориальные комплексы, — с этим и подавно придется смириться, старого учить что мертвого лечить».

На самом деле, все оказалось так и не так. Все оказалось и проще, и сложнее.

Во-первых, это в самом деле семейная эпопея. И в центре ее генерал — титульный герой. Заглавие не обманывает. И если это «Онегин», то такой, который «энциклопедия русской жизни», а в нашем случае — энциклопедия жизни совет­ской. Но по большому счету это не «Онегин», то есть не роман (я все же недолго побуду критиком-читателем, хотя у меня есть и другие идеи). Да правду сказать, и «Лада» не была романом, хотя автор в какой-то момент оговаривался: мол, хотелось бы, чтоб читатели воспринимали ее в «романной традиции», и там тоже были отсылки к Стерну, Пушкину и Диккенсу. И тем не менее «Лада» была идиллией, «мечтой доброго сердца». От романа в ней так называемый открытый финал, — это история, которая не имеет конца: там все будут жить долго и счастливо и никогда не умрут. Почти сказка. А «Генерал…» — и это во-вторых — больше всего похож на поэму в прозе, причем вполне конкретную поэму — «Сквозь прощальные слезы». Иными словами: берем вот эту поэтическую материю, вставляем в нее героев и сюжет, рассказываем все это прозой — и получается роман. Но нет, не получается.

Получается какая-то другая конструкция, довольно громоздкая, с «величием замысла» и несоразмерностью частей: здесь как будто есть все и даже больше, но коль скоро это проза, здесь нет энергии и тесноты стихового ряда, — нет той вертикальной арматуры, которая удерживает все здание, делая его легким и высотным. И если продолжать архитектурные уподобления, это не башня, это такая семейная усадьба со всевозможными хозяйственными пристройками, разросшаяся по мере обживания… Но на этом месте я, пожалуй, остановлюсь. В качестве критика я не гожусь для этого разговора, и коль скоро Тимур Кибиров — один из ключевых персонажей истории современной литературы, то я могу писать об этой книге как историк (пусть без необходимой дистанции, но с обратной перспективой).

Мне не нужно теперь говорить, что «не-роман» — это неудача. «Не-роман» — это просто «не-роман», и мне интересно, как и почему это сделано, тридцать лет спустя после конца СССР и выхода той «прощальной» поэмы? И чем эта поэма в прозе отличается от давних, 1987 года, стихотворных «поминок»? К слову, так уж получилось, вряд ли нарочно, но кажется, что не случайно: выход «Генерала…» совпал с изданием монографического комментария к поэме («опыта чтения»), подготовленного Романом Лейбовым, Олегом Лекмановым и Еленой Ступаковой («Господь, прости Советскому Союзу», ОГИ, 2019). Можно сказать, что «Генерал…» — еще один комментарий к тем «поминкам по СССР», просто другого порядка: в конце концов, это тоже воссоздание ушедшего мира, затонувшей цивилизации — из обломков, из цитатных кирпичей и блоков (подчас слишком объемных и норовящих обрушить конструкцию). Но как бы то ни было, этот — не такой уж отдаленный советский опыт, всего лишь одно взрослое поколение — для сегодняшнего двадцати — тридцатилетнего читателя «такой же чужой, как древнего ассирийца или собаки Каштанки» (я сейчас перефразирую Михаила Гаспарова, который объяснял, как именно мы сегодня читаем и не понимаем Пушкина)¹ . Итак, с одной стороны, молодые люди, никогда не жившие в СССР и невозможным образом ностальгирующие по нему, с другой — такие же молодые или не очень молодые люди, проклинающие его, воспринимающие всю ту большую и разноречивую советскую историю не сквозь призму собственной жизни и памяти (она всегда недостаточна и несовершенна), но с запалом и пафосом перестроечной риторики, справедливой, но, скажем так, — предельно сфокусированной и тоже недостаточной.

Наверное, прежде всего нужно сказать о разнице между тем временем, когда были написаны и прочитаны «Сквозь прощальные слезы» (конец 80-х — начало 90-х) и нынешним — тридцать лет спустя. Тогда речь шла о демифологизации, сегодня мы наблюдаем создание новой советской мифологии. Так что этот, вновь созданный опыт постсоветского эпоса оказался обращенным к другой аудитории и, по идее, не должен предполагать узнавание и с-полуслова-понимание. Но про адресацию такого «романа» (как в принципе про адресацию и структуру аудитории стернианских романов) имеет смысл говорить отдельно.

Юрий Лотман когда-то объяснил, как сложно и парадоксально устроена читательская аудитория «Онегина»: она состояла из близких, интимных друзей, которым были понятны «домашние намеки» и скрытые аллюзии, из широкого круга читателей, для которых этот роман был просто «современной литературой», наконец, из «читателей в потомстве», которых всякий автор, так или иначе, имеет в виду, но которых не может знать. Зато они знают больше, чем он сам, и читают роман с этим своим знанием о будущей литературе и очень смутным знанием о литературе прош­лой. И мы тоже не можем сегодня знать, как будут читать «Генерала…» через сколько-то там лет. Но мы уже знаем, как выглядит сегодняшняя аудитория поэмы «Сквозь прощальные слезы» и чем она отличается от той, что читала этот «реквием по СССР» тридцать лет назад. Тем давним читателям, узнававшим собственный язык и все схватывавшим с полунамека, ничего не надо было объяснять. Этим — новым — да, нужно объяснять, даже если «не нужно объяснять». И у меня такое ощущение, что некоторые «вставные главы» (и крымские «очерки» Ивана Шмелева, и письма Шолохова Сталину) показались необходимыми именно сейчас и предназначены для такого читателя-неофита. Похоже, что автор «Генерала…» создает тот «перестроечный» публицистический фон, который в свое время был органичен для поэмы, так что она в такого рода «разъяснениях» не нуждалась.

И коль скоро речь зашла о поэме, обозначим один из основных ее эмоциональных сюжетов, — кажется, именно о нем и ради него была написана эта книга о генерале и его семье. Если я скажу, что это было «прощанье и прощенье», я согрешу против истины, потому что это неполная правда, и, кроме всего прочего, я окажусь в диссонансе с автором, которому эта — окуджавская по духу — формула, похоже, не близка: Окуджава для Кибирова — часть советского мира и советского языка, более того, это попытка его романтизации, которая в той поэме заведомо отстраняется. Но мы сейчас скажем, что это поколенческое неприятие: это трудный спор отцов и детей, решаемый, к слову, в сюжетах про исторических отцов и детей. — Отец Окуджавы был из тех самых «комиссаров в пыльных шлемах», а отец Кибирова — из поколения генерала Бочажка, героя этой книги, крестьянского сына: его родители раскулачены, дети — плоть от плоти токсичных «семидесятых», а сам он — советский человек. Не карикатурный «хомо советикус» и не плакатный «строитель коммунизма», а нормальный человек, поставленный историей именно в такие и не другие обстоятельства времени и места. Как наши с вами родители и как родители наших родителей. Для автора этой книги важна как раз-таки семейная история — та малая человеческая история, которая происходила внутри большой и чудовищной Истории ХХ века.

«— О как вы запели, Тимур Юрьевич! — А что такое? — Что же, выходит, у вас советский генерал — положительный герой? — А где ж я вам антисоветских-то генералов возьму?!»

В написанном тридцать лет назад поэтическом «прощании с Советским Сою­зом» было именно что прощенье-непрощенье: «не умею простить» создателей страшного мира, и «не смею укорить» тех, кто внутри этого мира жил своей человеческой жизнью, воевал, пел песни и растил детей. Я сейчас фактически процитировала комментаторов поэмы, вот только они писали о «создателях мифологии» и «рядовых ее носителях», а моя задача, как и смысл нового романа, сложнее: этот герой не рядовой, он — генерал. Он не среднестатистический представитель советского мира, он его «защитник» (Кибиров там несколько раз поминает незлым тихим словом фильм «Офицеры» и возвышенную «лабуду» вроде «Есть такая профессия — Родину защищать!»). Притом что Бочажок — и не герой в прямом смысле, он не успел на войну, он честный гарнизонный служака (ну да, капитан Миронов, если хотите), он забавный толстяк, любящий муж и отец, он, наконец, меломан с абсолютным слухом и музыкальным вкусом, хоть и ни разу не эстет. Это божья прихоть или волшебный дар, и можно задуматься: зачем автор наделяет им своего героя? В учебниках обычно пишут: «Чтоб подчеркнуть его тонкую душевную организацию». Не без того, но скажем иначе: это что-то вроде барочной завитушки, прекрасного и бесполезного узора на крыльях бабочки, — вы привыкли думать, что это «защитный окрас», однако нет, ученые говорят, что природе вовсе не обязательно было так изощряться. Это «излишество», которое лежит в основании культуры как таковой, превращает механизм в живой организм, «первичную простоту» в «цветущую сложность». И советская культура (не определение из партийных методичек и не бездушный советский механизм, но форма жизни) держалась на таких странных излишествах.

Последнее, но важное, что следует сказать про этого героя: Кибиров однажды уподобляет его приговскому Милицанеру, «не позволяющему повадливым и пьяным варварам баловаться и разводить антисанитарию», и еще он проговаривается, или наоборот — настаивает на том, что Бочажок — рыцарь. Да, это все тот же любимый кибировский герой из последних поэтических книжек, «рыцарь бедный», «презрительный Терсит», который совершает свой подвиг, отказываясь от «общественно должного» и жертвуя во имя Любви. Тут мог бы быть спойлер, и я бы могла рассказать, как именно складываются отношения генерала с его непослушной дочерью, но это было бы нечестно, даже при том, что сюжетное действие в этом «романе с отступлениями» — не главное, или, может быть, именно потому, что оно здесь не главное.

Кажется, главное здесь — представление героев, их отношения, причем опять же — не между собой, но с автором-создателем. Кибиров, в самом деле, пишет историю «генерала и его семьи», соотнося ее с собственной семейной историей. Он присутствует в этой книге не просто как вмешивающийся во все, без конца перебивающий и замедляющий сюжетное движение автор, он является сюда вместе со всем своим семейством, с друзьями-поэтами, с критиками-советчиками и расставляет фигуры на этой доске по степени близости и родства с собой и своими близкими. Он несколько раз напоминает, что генерал по первоначальному замыслу — сослуживец его отца, что сам он в школьной юности играл в пресловутом «Альтаире», где совершал свои чудовищные упражнения на бас-гитаре младший генеральский сын, незадачливый «битник» Степка. Про любимую генеральскую дочку — книжную девушку Анечку я уже писала в самом начале, но скажу еще раз: Анечка родилась приблизительно тогда же, когда и автор романа, и «принадлежала к последнему поколению (ну, может, предпоследнему), которое воспитано было не столько семьей и школой, сколько изящной словесностью». Ее «антисоветское воспитание» начинает Анна Ахматова, и это женская версия автобиографического сюжета из «Покойных старух», — там, правда, все это происходило под девизом «Так начинают жить стихом», и в роли коварного искусителя выступил Александр Блок. А завершает Анечкино образование некий Кирилл, который какое-то время был «героем ее романа» и в котором она потом разочаровывается, как Татьяна в выдуманном Онегине. А мы знакомимся с ним по письмам и стихам, и по поводу этих стихов есть отдельное «лирическое отступление», которое имеет смысл тут привести, потому что оно опять-таки многое объясняет, и не только про стихи:

«Я помню, покойный Саша Башлачев в незапамятные времена, прослушав мою рукописную книжечку “Общие места” (стихи из которой я использовал в девятой главе <…>), сказал, что ему очень жаль, что я свой талант трачу на такую х..ню, как советская власть. В смысле, лучше бы я посвятил этот талант темам вечным и универсальным. Я же ответил, что она совсем не х..ня, а именно что вечная тема, то есть что советская власть в той или иной степени существует всегда и везде, что это такая вселенская сила, кажется, я помянул энтропию (о Сатане я тогда кликушествовать еще не обык), а у нас она просто впервые явлена без прикрас и во всей красе».

Но роман этот не про советскую власть (хотя и про нее тоже) и не про энтропию, он именно что про генерала и его семью и про то, что жизнь побеждает смерть неизвестным науке способом.

Инна Булкина

1 Гаспаров М.Л. Критика как самоцель // Гаспаров М.Л. Записи и выписки.  М., 2001. С. 109–112.